Это пятая книга из семи двухтомника «Надежда». Остальные книги двухтомника «Надежда» и другие книги Л.Я.Шевченко доступны на сайте larisashevchenko.ru

Книга пятая

ПРОБУЖДЕНИЕ

					Глава первая

ЛЯГУШКИ   ЗА   ПАЗУХОЙ



В пятом классе по каждому предмету разные учителя. Я не боюсь их, потому, что мне нравится учиться. Математик Петр Андреевич иногда кричит на лентяев, а все равно за версту видно – добрый. Евгения Александровна мучает зубрежкой правил по русскому. Я понимаю, что она права, и все же этот предмет для меня самый нелюбимый.
Сегодня Мария Ивановна попросила меня поймать пару лягушек, чтобы показать на уроке биологии как бьется сердце и работает кровеносная система земноводных. Я наловила целую дюжину и принесла в школу. Девчонки даже смотреть не захотели на моих пленниц. Тогда я открыла трехлитровую банку, вытащила за лапку самую большую лягушку и давай носиться с нею по партам до тех пор, пока в классе никого не осталось. Мне этого показалось мало, и я выбежала во двор, пытаясь кого-либо поймать, чтобы бросить лягушку за шиворот. Я так увлеклась игрой, что не заметила, как двор опустел. Оглянулась вокруг. Куда все пропали? Все трусы? Наконец, догнала одну семиклассницу, но та с таким диким визгом сопротивлялась, что я пожалела ее и отпустила. Юлия Николаевна (учительница математики в параллельном классе), наблюдавшая за мной, спросила насмешливо:
– Никого не догнала? Ну, давай я тебе ее за пазуху положу. Не зря же ты ее ловила?
Я растеряно пробормотала:
– Для урока биологии ловила. Резать будем сегодня.
– Ты решила полезное с приятным совместить? Не получилось? Нервы дали сбой? – снисходительно обронила математичка.
Мои уши заалели.
– Пожалуйста, кидайте мне за шиворот! Я не боюсь, не брезгливая, – ответила я с вызовом, расстегивая верхнюю пуговицу на платье.
Юлия Николаевна только головой покачала. Мне стало не по себе, захотелось загладить перед учительницей неприятное впечатление от своего безрассудного поведения, но было поздно. Она скрылась за дверью корпуса.
На уроке Мария Ивановна попросила двух человек помочь ей держать лягушку, чтобы не поранить сердечную мышцу. Первой вышла Рая Соловьева. Я опустила голову. Не буду высовываться. Опозорилась на перемене. Опять «тормоза не сработали». Тут весь класс зашумел:
– Не стесняйся. Иди к доске.
После этих слов я не могла отказаться. Учительница объяснила, что лягушка не жаба, и от нее не будет на руках бородавок.
Но через три дня и у меня, и у Раи на пальцах, которыми мы держали лягушку, все-таки появились мелкие бородавки. Мы показали их учительнице.
– Может они у вас от страха? – предположила она.
– Ну, только не у меня, – рассмеялась я и покраснела.
«Хорошо, что не догнала никого и не «наградила» бородавками» – подумала я. Господи, сколько еще во мне глупости?! И вдруг удивилась: «Куда делись огромные, ужасные, еще детдомовские бородавки, которые «заговаривала» немая соседка, когда я жила у папы Яши? Неужели молитва помогла? А может, они исчезли от сока фикуса? Я им во втором классе целый месяц руки лечила. Странно, будто одним днем пропали! Ура! Руки теперь чистые, белые. Не надо их прятать за спину, врать, что грязные или краснеть, когда друзья хотят поздороваться по-взрослому».



НА ПСИХОВАННЫХ И ДУРАКАХ ВОДУ ВОЗЯТ



Встала с постели, накинула на плечи байковое одеяло и выскочила на крыльцо. Утро начиналось янтарною зарею. Лучи холодного солнца осколками зеркал рассыпались по небу. Туман над рекой лежал устало, серо, стыло. Он поглотил даже крест на колокольне бывшей церкви, расположенной в низине у реки. Зеленый цвет листьев яблонь побледнел. Он уже не такой насыщенный как месяц назад. От первого ночного мороза на кустах смородины почернели края листочков. Грустят деревья на ветру. В окно сердито тополь бьется. И мне что-то не весело. Впечатления вчерашнего дня еще не остыли.
За работу меня никогда не наказывают. Тут не придерешься. Но язык – враг мой. Молчу-молчу, а потом не выдержу и «ляпну» что-либо. Не совру, нет. Это не мой конек. Просто честно скажу там, где надо промолчать. Особенно, если увижу несправедливость. Знаю, что не имею права осуждать взрослых, высказывать свое мнение, в котором они не нуждаются, но когда срываюсь с тормозных колодок, мне и черт уже не брат. Не существует для меня в этот момент ни начальника, ни родни. Есть только несправедливый человек.
Вчера утром старшая сестра Люся предложила мне пойти на станцию в новых босоножках, но я «утонула» в них. А вечером, когда мать примеряла их, я сдуру брякнула: «Правда, нарядные? Жаль, что Люсе не подошли. Нога у нее широкая». Мать вдруг в сердцах как закричит: «Что ей не гоже, дай мне боже!? Подарочек привезла! Чем выкинуть, лучше мне предложить?!» А еще она догадалась, что отец потихоньку от нее купил их в сельмаге и подарил дочери. И пошло-поехало! Только тут я поняла, какую сделала глупость.
Господи, отчего же я такая наивная! Ведь в прошлый раз уже попадала в историю! Сказала Люся нашей матери неприятное. Она, конечно, обиделась, а за обедом потребовала, чтобы я при всех повторила эти слова. Я возражала, но мать приказывала, взглядом давила. Пришлось послушаться. Отец тогда скривился, глаза к полу опустил. Я успела увидеть в них: «ненавижу». А мать ничего не замечала и торжествовала, вот, мол, какая твоя дочь плохая! А мне гадко было. Я думала о том, что больше никогда в жизни ни о ком не скажу плохо и слова чужие не стану повторять. И вот опять «влипла»! Но я же не знала, что Люся матери их подарит! Я поняла, почему мать обиделась. Не для нее покупался подарок. Но зачем же так злиться на девушку, которая чуть ли ни в дочери годится? Где Люсе взять денег на подарок? Она же студентка. Зачем ее обижать? Ей и так не сладко. У Люсиной матери теперь своя семья и двое детей. Нравится нашей матери или не нравится, но надо привечать дочку отца. Может, Люся на самом деле решила, что чем добру пропадать, лучше предложить мачехе. Уверена, она без задней мысли это сделала. Я тоже  запросто могла так поступить. Значит, и меня могли осудить? Об этом и сказала матери. А, получив нагоняй, убежала во двор, чтобы поскорее разрядиться, и не наговорить лишнего. «Неужели мать не понимает, что обида отца бумерангом вернется, и мне еще больше и больнее будет доставаться от него? Ей это безразлично или она тоже не контролирует себя? Обида затмевает ее разум? А зачем меня за то же самое ругает?» – размышляла я. – Люся простит нашу мать, или всю жизнь будет обижаться? А как надо? Как лучше для нее? Я быстро прощаю и забываю, но мне опять напоминают. Люсе легче, она живет в городе. Приезжает только в гости, а на каникулах живет у дедушки с бабушкой, которые очень любят ее и балуют. Я тоже хочу, чтобы меня немного побаловали, но ехать некуда и не к кому …».
Посреди двора лежит целый воз орешника. Мы собирались чинить плетень со стороны огорода, да руки не дошли. Орешник пересох и теперь годился только на растопку печки. Я кинулась искать маленький топорик. На месте его не оказалось. Будучи взвинченной, разозлилась еще сильней. Не выношу безалаберности! Каждый раз тратить драгоценное время на поиски глупо! Схватила большой топор-колун и давай рубить орешник на удобные для плиты палочки. Но топор был слишком тяжелым. Через час я в изнеможении бросила его на землю. Раздражение не проходило. Я чувствовала, что мне надо продолжить работу. Отнесла топор на место и принялась руками ломать прутья. Ломала зло, с остервенением, продолжая в уме перемалывать и анализировать услышанное. Палки хрустели под моими руками. Толстые, с руку толщиной, откладывала в сторону. Чем больше уставала, тем спокойней текли мои мысли. Проблемы уже не казались столь громадными и неразрешимыми. Люди не представлялись такими уж злыми и жестокими. Я начинала сочувствовать обеим сторонам, жалеть их. И работа шла ритмичнее.
Часов через пять я уже не могла разломить и тонкой палки. Взяла топор, и, не торопясь, принялась колоть толстые стволы. Руки и ноги дрожали от усталости. Я начала промахиваться. Но привычка пересиливать себя заставила закончить дело.
Бабушка дважды выходила во двор, но не решалась подойти ко мне. Я была благодарна ей за понимание. Отец, проходя мимо, «проехался»:
– На психованных и дураках воду возят.
Я промолчала. С чего вам нервничать? У папочки и мамочки любимчиком рос. Бабушка рассказывала.
За ужином все смеялись, вспоминая, сколько усилий потратили, чтобы подобрать и нарезать ровный орешник.
– Теперь не надо на зиму лучину заготавливать, орешником будем печь растапливать, и тебя добрым словом вспоминать, – подвела итог дня бабушка.
Ее слова – бальзам на мою душу.



ЛЕКАРЬ

Поехали мы как-то всей семьей в Обуховку, в гости к родителям отца. День стоял теплый, тихий, солнечный. Неспешно катилась телега, утопая в мягкой пыли проселочной дороги. Показался лес. Самоцветами осени наградила его природа. Разметала она брызги красок сказочного калейдоскопа. Светло, нарядно вокруг! Моя душа улыбалась и наполнялась очарованием.
Не заметила, как подъехали к большому старому дому с широким двором и многочисленными хозяйственными постройками. За сараями находилась пасека, а за нею – огромный старый сад.
В хате полным-полно гостей. Коля объяснил мне кто из них родственники, а кто – соседи. Но в сутолоке праздника я толком никого не запомнила, кроме бабушки Мани и дедушки Тимофея. А тут еще заехали к отцу друзья школьных лет. Естественно, выпили, вспомнили детство. Время вихрем пролетело. Схватили гости сумки и побежали за ворота. Бабушка Маня, увидев на столе забытый сверток с угощением, бросилась к калитке догонять гостей, да запуталась в длинных юбках и упала с высокого кирпичного порога, поломав в нескольких местах руки и ноги.
Отлежала она в больнице положенное время, срослись у нее все косточки, а ходить все равно не получалось. Сделали рентген. Ничего плохого доктор не разглядел, и стал теребить бабусю:
– Ходи, не ленись. Дома на печке у деда валяться будешь.
– Та хиба ж я придуряюсь!? Мне самой домой охота поскорей  попасть, – кряхтя, ворчала старушка.
Врач ей не поверил и выписал из больницы. И тогда купил отец костыли бабушке и горько пошутил:
– Ничего, маманя, на трех ногах вам легче ходить будет.
– Да уж, наверное, не долго мне кандыбать придется на них. А на том свете костыли не пригодятся, – усмехнулась бабуся.
– Будет вам, мама, об этом думать, – с укоризной в голосе заметил отец.
– Да о чем мне теперь еще думать? Нажилась я, сынок. Хватит. Не хочу небо коптить. Не боязно мне уходить, – услышала я спокойный ответ, и удивилась его простоте и будничности.
А через месяц прослышали мы, что в соседнем районе какая-то «бабушка» лечит от многих болезней, и диагнозы ставит лучше некоторых городских врачей. Повез отец бабу Маню к ней. Мы с Колей тоже увязались с ними.
Подъехали. Встретил нас крепкий молодой человек лет двадцати пяти.
– Мамани дома нет. Поехала помочь в родах внучатой племяннице. Не скоро вернется. Руки у нас с нею одинаковые. Оставайтесь, – пригласил он.
Отец в нерешительности топтался на месте.
– Ваня, подь сюда, помоги, – позвал кого-то молодой человек.
На крыльцо вышел мужчина постарше. Они осторожно перенесли больную на кровать. Молодой человек принялся медленно ощупывать ногу бабушки от кончиков пальцев и выше. Закончив осмотр, он сообщил:
– Бабушка, у вас трещина на шейке бедра. Операция нужна. Надо ехать в город скобки ставить.
– На костылях буду ходить. Не поеду больше в город, – запротестовала баба Маня.
– Наверное, вы правы. Кости у вас хрупкие. Операция может пройти не совсем удачно. А организм у вас великолепный, как у молодой. На руке кости без гипса срослись? – поинтересовался он.
– А почем, милок, знаешь, что они гипс не поставили? – удивилась бабушка.
– Так ведь криво срослись.
– В больнице доктор сказал: «И так сойдет. Все равно тебе умирать  пора». – Пошутил он, – поторопилась оправдать доктора бабуся.
– Конечно, пошутил, – с грустной усмешкой подтвердил молодой лекарь.
Отец был поражен чувствительностью рук и познаниями в медицине деревенского парня, но решил проверить их еще на себе. Лекарь согласился. Его крупные, грубые руки легко заскользили по телу. Иногда он придавливал некоторые участки тела и при этом как бы прислушивался к своим ощущениям. Наконец сделал вывод:
– Запас вашего здоровья до девяноста лет. Ваше слабое место – печень. Спиртным не увлекайтесь, даже по праздникам. Сердце великолепное. Есть у вас болячка, она всегда будет с вами, но особых волнений не принесет. Приезжайте еще лет через тридцать, – с улыбкой добавил он.
Отец остался доволен осмотром. Подтвердился диагноз обследования в больнице.
– Почему вы с таким талантом в городе не работаете? – по-отечески серьезно поинтересовался отец.
– Каждый сам должен решать, на что будет растрачивать свой дар. Я предпочитаю самостоятельно изучать науки. К тому же работаю конюхом в колхозе, в огороде вожусь. На жизнь хватает. Много ли надо человеку, если он живет в ладу со своей совестью? Народ к нам со всей округи едет. Денег не берем. Дар божий дается, чтобы людям помогать. Кроме всего прочего, город может убить во мне эту способность. И тогда  буду мучиться, что не исполнил того, что судьбой назначено.
Говорил он спокойно, обыденно, без похвальбы. И чувствовалась в этом простом человеке огромная духовная сила, добродетель бесконечная, мудрость не по годам.
Я подошла к нему и потрогала его ладони. Лекарь улыбнулся широкой крестьянской улыбкой и положил руку мне на голову. Прикосновение было приятное. Он не жалел. Он поощрял.



КУСТИК



Вышла на крыльцо. Тусклое серое утро. «Осеннее тепло как жар печи угасшей», – подумала я с грустью. Черной метелью над выгоном взметнулась птичья стая. Ветер лениво шевелит сухую ботву на плетне. Низкие серые тучи грозят холодным дождем, но извергают лишь редкие мелкие брызги, которые то возникают с порывами ветра, то вдруг исчезают, будто опять возвращаются в небо. Мои мысли подстать погоде – неуютные, порывистые и мокроглазые. В общем, дрянь-мысли.
Застегнула разошедшиеся фалды старого бабушкиного пальто и открыла садовую калитку. В конце нашего огорода растет абрикосовое дерево. Его никто не сажал. Само из косточки выросло. Издали оно красиво смотрится – как с картинки из книги по истории древнего Китая. Ствол корявый, изогнутый, ветви наклонены в одну сторону и будто кланяются непогоде, защиты просят.
Подошла ближе. Теперь грустно на него смотреть. Кора во многих местах повреждена, закручена или бахромой кудрявится. На стволе глубокие извилистые трещины. И ветры дерево треплют, и ребятишки обламывают, когда срывают диковинные плоды. А придет весна, и снова буйно зацветет южное «благородное» дерево и густые молодые побеги потянутся к солнцу, скрывая сухие сучья и раны. Трудно жить ему в наших краях. Но ведь не вымерзает! Может обилие снега спасает? Или аклиматизировалось?
Мимо меня промелькнул рыжий кот Пушок, и напомнил грустную историю своего появления у соседки бабушки Лизы.
Было такое же осеннее утро. Я бродила по огороду. И вдруг что-то непонятное привлекло меня и потащило к кусту черной смородины. Я послушалась невидимого ведомого и заглянула под ветки. В глубокой лунке на опавших листьях, свернувшись клубочком, лежал белый котенок с ярким розовым пятнышком-носиком. Взяла малыша на руки. Он не сопротивлялся. Тельце и лапки вялые. Видно, промерз, бедняга. Я отнесла его к бабушке Лизе. Она долго раздумывала: брать, не брать? А когда котенок согрелся и открыл глаза, мы ахнули одновременно: «Голубые!»
– Какой хорошенький! Красоте невозможно противиться. Оставлю, – согласилась соседка.
Сначала две старые кошки не приняли малыша, все шипели на него. Но потом одна из них, та, что моложе, сама подошла к котенку, облизала его и даже позволила себя сосать, хотя молока у нее не было. Он грелся на животе новой мамы, а она терпеливо лежала на спине.
Кошки были старые, давно не ловили мышей и вскоре одна за другой пропали. «Умирать ушли», – объяснила мне бабушка Лиза. И Кустик, так мы назвали найденыша, остался один. Первое время он очень скучал, мяукал, обнюхивал углы хаты, и все время не отходил от бабушки. Она жалела его, гладила по спинке и приговаривала: «Второй раз без мамки остался, горемычный». Потом наливала тепленького молока, ставила блюдце себе на колени и кормила малыша. Котенок медленно лакал, потом закапывался в широких складках бабушкиной юбки и засыпал. Она его не перекладывала, а вместе с ним дремала у стола, облокотившись на шкафчик с посудой. Отправляясь на огород, бабушка  брала Кустика с собой. В ведре его носила. Когда он немного подрос, то на огород ходил сам рядом с бабушкой, а, набегавшись, залезал в ведро и ждал свою хозяйку. «Наигрался, намаялся, маленький мой», – ласково ворковала баба Лиза и несла его вместе с овощами домой.
Она так привыкла к нему, что очень беспокоилась, если Кустик не шелестел рядом стеблями чеснока, не перепрыгивал грациозно через кочаны или не повисал на деревянных столбиках парника.
Однажды, убирая урожай в ветреную погоду, бабушка сильно застудилась. Температура – сорок градусов. Врач «скорой» приехал через пару часов и поставил диагноз – грипп. Вечером участковая подтвердила его слова. А молоденькая медсестра, что жила по соседству и часто заходила к бабушке, возразила каким-то неуверенным виноватым голосом:
– Воспаление легких у вас. Надо, чтобы сынок ваш, Иван Алексеевич, побыл с вами две-три ночи. Вызвать его?
– Зови, доченька. Худо мне что-то, – согласилась баба Лиза.
Ночью низкий фитиль лампы еле освещал бледное лицо бабушки. Она тяжело прерывисто дышала. Сильный кашель сотрясал ее полное тело.
На мгновение жуткая тишина заполняла комнату, а потом опять стоны и хрипы вырывались из полуоткрытых губ больной. Иван Алексеевич ни на минуту не задремал. Страх за мать держал его в напряжении. Малейшее изменение в  дыхании пугало его, настораживало, и он подходил к кровати, внимательно изучал лицо больной, трогал горячие слабые пальцы и замирал.
Кустик спал на комоде, и только иногда во сне вздрагивал хвостом. Около трех часов ночи дыхание старушки стало угасать. Иван Алексеевич растеряно сидел у кровати, перебирая в памяти: «Все ли сделал? Чем еще помочь?» Слова медсестры Кати: «Эти два дня – критические», – не выходили из головы.
Вдруг Кустик проснулся, резко подскочил, будто его подбросили, и спрыгнул с комода на кровать.  Потом как-то очень громко заурчал,  залез под одеяло и прижался к спине бабушки. Примерно через час он перебрался к ней на грудь. А когда вылез из-под одеяла, подошел к комоду и тут же на полу уснул. Будто сил у него не было залезть на любимое место – на вязаный коврик.
Наутро бабушка почувствовала себя лучше. А через неделю совсем поправилась. Медсестра потом шутила, что кот правильно поставил диагноз и спас бабушку. Вскоре приснился Ивану Алексеевичу сон, будто собака кричит и Кустик там же. Мальчик рядом стоит. Потом он исчез, а появился мужчина с ружьем.
Проснулся. Неприятно на душе. Маме сон рассказал. Она объяснила:
«Мальчик – это маята, а мужчина – ужас. Если даже господь предупреждает нас о беде, распознать и избежать ее трудно». И пошла на огород.
Вдруг Иван Алексеевич видит в окно, что испуганная мать, насколько позволяют силы, бежит и палку на ходу бросает в сторону соседского огорода. Он выскочил на крыльцо. А Кустик уже у нее на руках, весь в грязи и крови. Соседский пес на него напал. Котеночек открыл глаза, мяукнул и умер. Схоронили его под тем же кустом, под каким и нашли. Иван Алексеевич потребовал днем не отпускать с цепи агрессивную собаку. Сосед заупрямился. Иван Алексеевич только и сказал: «А если бы это был ребенок?» И ушел.
А вечером того же дня услышала бабушка Лиза, будто кто-то скребется на улице под окном. Вышла. На старом пне сидел рыжий пушистый кот и просился в дом. Покормила она его и оставила ночевать. Кот лег на больную бабушкину руку и заурчал. «Почему-то мне кажется, что есть в нем что-то от Кустика? Может, душа его переселилась в этого кота? А может, вообще есть связь между нами и животными?» – тихо и задумчиво говорила бабушка сыну.
Оказывается, кот раньше пытался прижиться у соседа, но что-то ему не понравилось, и он выбрал бабушку Лизу. Назвали кота Пушком. Вошел он в дом, все углы проверил, обнюхал, на каждом стуле посидел, свой запах оставил и стал хозяином….
Соседка сзывает курей. Я встрепенулась. Потом еще немного побродила по пустынному огороду, «поклевала» с кустов остатки красной смородины и направилась домой. На кухне распяла на вешалке влажное пальтишко и села за уроки.


НА СВЕКЛЕ



Мне всегда казалось, что девчонки чувствительнее ребят. Но один случай поразил и убедил, что все мы одинаковые. Просто взрослая жизнь заставляет мальчишек воспитывать в себе мужчин. Саша из шестого «Б» класса отличался от многих ребят тем, что очень много читал, совсем не интересовался спортом, военными играми, много изобретал,  никогда не дрался, и к тому же часто болел, что было явлением редким у сельских детей.
Как-то работали мы в поле. Свекольные кучи у наших классов оказались рядом. Саша сидел около меня. Он был весел и возбужден. Ему нравилось находиться в шумной компании, владеть вниманием девчонок, бурно реагирующих на его беспрерывные шутки. Учительница уже трижды просила Сашу одеть фуфайку:
– Заболеешь, что я твоей матери скажу? – настойчиво наступала она.
Саша неожиданно резко оборвал ее:
– Отстаньте! Я уже не маленький.
 И осекся.
Потом встал, оделся и отошел от бурта. Я поразилась такой перемене в его поведении и тихо пошла за ним. Он остановился у грейдера. Мимо нас двигались машины со свеклой. Саша стоял бледный. Глаза его расширились. Он отстраненно смотрел вдаль и тяжело  прерывисто дышал открытым ртом. Прошло минут пять. Напряженное волнение не сходило с его лица.
Вдруг он резким движением полоснул себя ножом по пальцам левой руки. На землю закапала кровь. Я похолодела. Саша повернулся в сторону поля и, увидев меня, с растерянной, страдальческой, еле заметной улыбкой, глухо выговорил:
– Не пугайся. Меня как магнитом непонятная сила тянула на дорогу. Я готов был броситься под машину. Мне надо было как-то отвлечься…. Я впервые в жизни нагрубил учительнице и вообще впервые…. Понимаешь?
И, сжав губы, усилием воли погасил в груди беззвучный стон. Только зубы застучали как в лихорадке.
– Понимаю, все понимаю! Но нельзя же быть таким ранимым, – скрывая слезы и пытаясь жизнерадостно улыбаться, мягко упрекнула я Сашу.
– Да, к слову сказать, я не потворствую капризам моего организма, стараюсь воспитывать себя, читаю страшные книжки…. Немного получается, – поспешно выпалил Саша, пытаясь справиться с нервной дрожью.
Он зажал платком рану и пошел через дорогу в посадку. Я за ним. Он не возражал. Когда мы сели на сломанную березу, Саша вдруг заговорил тихим покорным голосом:
– Я спросил у мамы: «В армии обязательно стрелять?»
Она ответила: «Да».
– А если я не смогу?
– Военный трибунал судить будет.
– И меня расстреляют?
– Расстреливают во время войны. В мирное время в тюрьму сажают, – неумолимо спокойно объяснила мама.
И тут я понял, что моя жизнь не имеет смысла. Я все равно погибну в тюрьме. Уже год думаю об этом.
– Ты вырастешь, и все страхи пройдут. Раньше и у меня было их очень много. Как говорят: «все перемелится, мука будет», – попыталась я успокоить мальчика.
– Это не страхи, понуро пробормотал он.
В этот момент он показался мне совсем затравленным судьбой. Я поежилась от жалости и беспомощности и начала неуверенно:
– Чего кручинишься? Чудной ты, в армии по мишеням стреляют, как в тире.
– Недавно слышал по радио о присяге. Я не смогу быть предателем, и погибну в первом же бою, – могильным голосом произнес Саша.
– Сколько же глупостей в твоей голове!? – теперь уж разозлилась я.
– Это не глупости, – он осадил меня тихо, но твердо.
– Ты преодолеешь себя. До армии еще много времени. Вот я раньше была очень несдержанная. Как разревусь, никто успокоить не мог!
– От того, что не закатываешь истерики, внутри ты спокойнее не стало, – уверенно сказал Саша.
Я не нашлась чем возразить, и потащила мальчика к ручью, чтобы промыть рану.
– Спасибо за понимание. Теперь я один вернусь к ребятам, а ты чуть позже подходи, ладно? – попросил Саша.
Я кивнула.
Сосны в посадках, предвещая дождь, шумели угрожающе сердито, угрюмо и тревожно. Под их сенью испуганно трепетали нервные осины. Дрожали акации и рябины. Листьями-флажками размахивал орешник. В первом ряду метались ивы, раздавая низкие поклоны всем и вся. Они лохматили себя, хлестали, закручивали. А огромный дуб независим и уверен. Не реагирует он на злые нападки холодного ветра.
«И все-таки, – думала я, – наверное, всем, даже растениям, хочется тепла и тишины. Только осенняя тишина отличается от летней. Она другая: неуверенная, ненадежная, беспокойная, настороженная. Какую-то отрешенность я почувствовала сегодня в стеной стоящих соснах. И серое неуютное небо, и грустный таинственный шепот воды в ручье, и шелест листвы – все навевают мне печаль».
Встряхнул ветер куст ивняка, – и поплыли по ручью желтые листья, вечные спутники ранней осени. Как утлые беспомощные лодочки понеслись они навстречу неизвестности. Разлапистые репейники неодобрительно качали ярко-малиновыми головками. Я осторожно понюхала цветы и встала с колен. Посадки провожают меня неприветливым гулом сосен, бледными пятнами лужаек, пухом созревших семян цветов. Ветер буравит меня, сверлит. Я зябко повожу плечами, но не оттого, что день стылый, просто тоска навалилась. Одолело тревожное чувство. Невыразимо защемило сердце от чужого пронзительного горя.

Два дня переживала. Даже ночью мне снился Саша. А в воскресенье под большим секретом рассказала обо всем его маме-учительнице. Она выслушала меня очень серьезно.
– Саша пацифист, как и отец. Я ежедневно занимаюсь с ним гимнастикой, беседую осторожно. Я виновата. Не ожидала, что его так рано затронет проблема армии, и не подготовила. Теперь придется исправлять ошибку. Не представляла, что он раним до такой степени. Даже мне, педагогу, трудно предугадать, что у него творится в голове и сердце. Спасибо. А ты его понимаешь?
– Понимаю. В некоторых ситуациях я такая же.
– Не волнуйся. Все у него будет хорошо. Мы справимся.
Мое настроение после разговора улучшилось. Вспомнила, как летом Саша со слезами на глазах бежал по улице. Я догнала его и спросила:
– Почему ты один? Поссорился с другом?
– Да. На всю жизнь! Он больше никогда, никогда не подойдет ко мне!
Мне тогда захотелось сказать Саше что-то доброе, но пока я соображала, он скрылся из виду, оставив в моей душе теплую грусть.
Хотела бы я иметь такого друга.



ТОСКА

Утро. Воскресенье. Иду в магазин. После вчерашнего, отвратительно нудного дождика зябко. Опять сомкнулись тучи. У блеклого мутного горизонта хмурые холмы и черный заколдованный лес, как царство тьмы. Деревня под серым колпаком сырого тумана. Солнце пытается протиснуться меж облаками, но его пугливые бледные лучики, скользнув по сизым верхушкам деревьев и размытой слякотной дороге, пропадают, не успев порадовать.
Иду через парк. Задумчиво склонили вязь ветвей тонкоствольные сиротливые березки. Редкие порывы ветра смахивают слезы дождя с колючих кустов акации. Огромный серебристый тополь грозно воздел к небу седые ветви. Остановилась у старого мощного дуба. Кора в нескольких местах у самых корней треснула по периметру и пошла гофрированными волнами как меха гармошки. Присмотрелась. Ствол под корой тоже в складках, будто тело дряхлого, полного старика. Даже дубы не выдерживают тяжести жизни.
Скучен парк в это тусклое унылое утро. Поплыли тоскливые мысли, и мне стало неуютно, как мокрому воробышку. От холодного ветра мне кажется, что я тонкая тростинка на заброшенном болоте. Моя судьба неприветливая, непостоянная, даже угрюмая. Наверное, она похожа на волны северного моря. Дома у меня постоянно гнетущее состояние. Семья и семейные отношения являются для меня предметом ужасных сомнений, а иногда и бурных, бесполезных протестов. Возвращаюсь из школы и сразу чувствую себя сиротливо.  На меня нападает тоска, весь мир  бледнеет. Ничто не превозмогает моего одиночества.
В книжке про рабов я прочитала, что страх превращает человека в животное. А меня он делает машиной-автоматом. Я совсем перестала мечтать о радостном. Какая жизнь, такие мечты: скудные, куцые. Их мечтами-то не назовешь. Кислятина противная! И мысли как маленькие холодные ледяные шарики. Странная штука тоска: с одной стороны хочется, чтобы не мешали, а с другой – она возникает, когда меня оставляют одну, не замечают. Я знаю, волны тоски обычно возникают от ударов обид. Сегодня опять мать накричала. А за что? Из-за ерунды. Я как была в одном платье, так и кинулась в дождь. Долго домой не возвращалась. Иногда присутствие матери для меня невыносимо.
С Колей она другая: хлопотливая, заботливая. По одному и тому же поводу она ему говорит спокойно, даже ласково, а со мной на повышенных тонах. Она не замечает, как со мной разговаривает? «Очнись! Не путайся под ногами! Где тебя носит?» И все в том же духе. Но по моим наблюдениям мать не злая, а нервная. А может, я переживаю, потому что постоянно сравниваю себя с Колей? Он в моих бедах не виноват. Он добрый. Мы никогда всерьез не ссоримся и еще ни разу не дрались.
Каждый день я вижу взгляды, которые говорят мне: «Надо. Ты должна». Знаю, знаю, что «надо»! Зачем на меня так смотреть? Часто говорю себе: «Я не должна страдать от иждивенчества, я честно отрабатываю свой хлеб». Но поведение взрослых опять напоминает об этом. Где-то есть прекрасная счастливая жизнь, а в нашей семье только притворная противоречивая тишина, усугубляющая однообразие. Безрадостные отношения с родителями очень утомляют меня. Только начинаю привыкать, забывать обиды, весело бегать по дому, даже улыбаться, – и опять натыкаюсь на ледяной взгляд. Радость сразу потухает, обиды непомерно разрастаются. И ночью мысли одолевают, заснуть не дают. Попу Яшу вспоминаю. Сравниваю жизнь с ним, она для меня теперь как безошибочная мера бед и радостей.
А еще беда в том, что я слишком правильная, и очень боюсь быть плохой. Мне так хочется, чтобы похвалили, одобрили! Даже себе в этом не всегда признаюсь. Стесняюсь. Неловко желать многого. Я очень люблю колоть дрова, но когда отец заденет за живое, то молча с какой-то необузданной яростью выполняю даже любимую работу.
Я никогда не ною вслух, никому не докучаю своими бедами. Я снова вернулась в обычное, привычное с раннего детства общение самой с собой. Раньше была в скорлупе, а теперь еще попала в клетку. Двор – моя тюрьма. Никакого простора душе. Только работа. Все бегом, бегом и глазами в землю. Я норовлю урвать немножко времени для чтения, но мать моим жалким ухищрениям постоянно чинит препятствия, препоны ставит из разного вида домашних дел. А они нескончаемы, как ни стараюсь.
Я не имею возможности, как раньше, уйти в лес или поле, чтобы развеяться, успокоиться. В деревне некогда наслаждаться природой, а мне не хватает ее. Лето прошло. Как мне хотелось от души валяться в траве, скатываться с высокого бугра в пахучую зелень, мяч гонять! Ведь в деревне живу! А на самом деле – в клетке. Я должна всегда бежать, не идти, а именно бежать домой. Такая вот жалкая участь иждивенки. И по ночам тоска долбит мозги как дятел. Длинные ночи не любят со мною прощаться. Эх, Витек, может твоя судьба добрее? Думаешь, слишком часто и много тебе пишу? Так ведь где тоска, там вихри грусти и метели исписанных страниц .



ЛОТЕРЕЙНЫЙ БИЛЕТ



Я первый раз в этом городе. Мать поехала в пединститут, а меня оставила на квартире у знакомых. Старшая дочь хозяйки Галя возится на кухне, а я скучаю. Вышла на балкон. На ветви кленовой аллеи, будто красная заря опустилась. «И все же таких солнечных кленов как в деревенском детдомовском лесу здесь не увидишь», – подумала я, и душа моя мгновенно приземлилась красным листом клена, и распласталась на мокром черном асфальте.
У лип пожелтели отдельные пряди, а березы пестрят всей кроной, будто золотом обрызганы. Розовеет прелестница-рябина, расцвеченная терракотовым бархатом ягод. Кроваво-красной змеей дикий виноград обхватил осинку, и ползет по ее тонкому стволику к солнцу. Расчесала косы ива редким гребешком. Тусклым красноватым перламутром листвы увядает ясень. Удивительное разнообразие оттенков желтого, бурого, красного, зеленого! Ни одного похожего по цвету дерева. И совсем не унылая пора! Праздничная в этом году осень, щедрая на яркие краски и долговременные теплые дожди.
Попросила у Гали разрешения спуститься в сквер. Села на скамейку в «детском городке». После дождя воздух как парное молоко. Густо вьется мошкара над стрижеными кустами. Шелестят березы. Кряхтит, вздыхает, вяло шепеляво бормочет на ветру редкими обломками блеклых ветвей очень старая сосна. Рдеет барбарис в конце аллеи. Издали веточек не видно, и кажется, что не листочки дрожат, а хоровод ярких бабочек вьется над рубиновыми сгустками зрелых ягод. Незнакомые мне кустики вокруг детской площадки колеблются как маленькие веселые костерки. Песни осени шепчет и мощный дуб. Он еще тенист и темен. Под ним дремлет сказочным сном весело раскрашенный теремок. С него волнами стекают плети дикого винограда. В них-то, наверное, и запутываются фантастические истории ночной жизни парка.
Осень разбросала по испещренным светотенью дорожкам каштаны и желуди. На лавочках одиноко сидят старые люди. Видно парк утром для старичков, а вечером для молодых.
Вернулась на квартиру. Пришла младшая дочь хозяйки Альбина, черноглазая толстушка, моя ровесница, и села писать заметку в стенгазету. Я, чтобы не мешать, просматриваю «Пионерскую правду». Закончив, Аля протянула мне листок. Я читаю и удивляюсь:
– Это не заметка о ребятах вашего класса, а передовица из газеты «Правда». Здесь одно только детское предложение о том, что ребята дергают девочек за косы. Вас учили писать заметки?
– Нет. Я, наверное, так пишу, потому что мы с третьего класса к политинформации готовимся по главным газетам страны.
– А мы по «Пионерке». Там то же самое, только написано нормальным языком. Классный руководитель хочет, чтобы вы заумными выросли?
– Нет. Она перестраховщица, перед директором «выпендривается». Ты знаешь, какие вопросы нам в первом классе задавали?! Я помню такой: «Раз ты учишься отлично, значит ты умная, как Ленин? Ты сможешь стать похожей на Ленина?» Мне тогда страшно было от таких вопросов. Я хлопала глазами и пыталась сообразить, какой ответ от меня ждут. А сама думала: «Разве может, кто-нибудь сравнивать себя с вождем?»
В дверь постучали. На пороге появился черноволосый кудрявый, очень красивый мальчик. Он был чуть полноват. Удивительно грустные карие глаза выдавали его незащищенность. И все-таки он был из тех, чей ровный жизненный путь был предопределен родителями.
– Юра, садись. Бери печенье. Ты сегодня как из-за угла мешком… Меня аж слеза прошибает, – рассмеялась Альбина.
– Ну, зачем ты так? – смущенно остановила я новую знакомую.
– Да ладно тебе, – она примирительно улыбнулась. – Он всегда из мухи слона делает. Сам себе проблемы создает.
– Будто у тебя их нет, – снова встала я на защиту мальчика.
Юра поднял на меня огромные печальные глаза и вдруг робко спросил:
– У тебя когда-нибудь было несчастье?
– Моя жизнь – сплошные несчастья, – грустно усмехнулась я.
– Такого не бывает, – не поверил он.
– Бывает, – вздохнула я.
– А со мной раз жуткая история произошла. Никак не могу про нее забыть. Теперь даже мечтать не хочу. Больше не верю  в чудеса. Вся радость в жизни исчезла, – с неподдельным трагизмом сказал гость.
– Что с тобой случилось? – испугано спросила я.
– Папа купил мне лотерейный билет. А розыгрыш должен быть только через год. Я мечтал о настоящей машине. Каждый день представлял, как папа сообщает о выигрыше, и я хожу гордый и самый счастливый. И вот пришел этот запомнившийся на всю жизнь день. Я, с утра окрыленный, носился по коммуналке, рассказывая всем о своем билете, о выигрыше. Я удивлялся безразличию соседей, но не обращал на них внимания, так как был безмерно счастлив предстоящим триумфом. Переполненный восторженным ожиданием, я не стал дожидаться, пока папа придет с работы, выпросил у мамы ключ от почтового ящика и через каждые полчаса сбегал вниз. Наконец, увидел в щель краешек долгожданной газеты! Долго не получалось попасть в замочную скважину. Я прижал газету к груди и с бьющимся сердцем взлетел на свой этаж. Лотерейный билет с вечера лежал на моей тумбочке. Напряженно глядя маме в лицо, подал ей газету и билет. Я давно выучил его номер, но произнести его от волнения не решался. Мама проверила все цифры и спокойно сказала:
– Пустой.
– Что пустой? – не понял я.
– Без выигрыша.
Я никак не мог вдохнуть воздух. Наверное, я побелел или изменился в лице, потому что мама участливо пояснила: «Не все билеты выигрывают. Потому и называется – лотерея. Это нормально. Ее принцип – случайное везение».
Внутри меня что-то надломилось. Я не допускал мысли, мне в голову не приходило, что билет может не выиграть. Такого не должно быть! Счастье рухнуло мгновенно. Весь мир сделался серым и ужасным. Я ни о чем больше не мог думать, кроме как о моем несчастье. «Это мой рок. Я невезучий», – крутилось в голове. У меня пропало желание куда-то идти, что-то делать и вообще иметь какие-то мечты. Я потерял интерес ко всему: друзьям, книжкам, играм. Особенно играм. Мир в моих глазах перевернулся. Он плохой, он безрадостный. Я никак не мог успокоиться. Если бы меня заранее предупредили, объяснили, что не все билеты выигрывают, может быть, я не настроился на выигрыш, и не мучился бы? Теперь я осторожный. Не верю никому.
Аля стала успокаивать Юру, а я подумала: «Мне бы твои трагедии! Никому своих бед не пожелаю. Может рассказать Юрику про них, и он будет меньше переживать из-за ерунды? Он домашний, что с него взять? Мои проблемы, наверное, не дойдут ему до сердца? А может, поймет? Он такой чувствительный!»
Юра взял у Али тетрадь и ушел. А я взглянула в серое вечернее небо, и немного загрустила. Какой хороший мальчик!



ЛЕРА



Погожие дни редкость в ноябре. Но сегодня на удивление теплый день. Небо тихое светлое безоблачное, но не яркое. Унесло с собой лето солнечные сказочные брызги и золотые паруса облаков. Разметало, разбросало их, щедро раздарило земле.
Я люблю ходить пешком, но сегодня еду на квартиру в трамвае, чтобы не заблудиться. На задней площадке, окруженный красивыми веселыми девушками стоит высокий молодой человек с длинными до плеч черными кудрявыми волосами. Ему льстит их внимание. Он возбужден и многословен. Явно заигрывая с ним, одна из поклонниц уговаривает его остричь волосы. Вторая, видно желая любым способом привлечь к себе внимание, ехидничает: «Не приставай к нему, дорогая. Повзрослеет, поумнеет, и сам укоротит волосы». Юноша краснеет, резко подается в сторону обидчицы, но тут же берет себя в руки и натянуто улыбается.
На остановке входит пожилая пара. Мужчина помогает женщине сесть на первое кресло. Потом садится рядом и берет ее маленькую руку в свою большую. Этот простой жест трогает меня, чуть ли не до слез. Счастливые! Появляется семья с двумя шаловливыми мальчиками. Они шумно делят места у окон и бурно высказывают впечатления о цирке. Родители мягко гасят их неугомонный темперамент и улыбаются друг другу.
Вот и моя остановка. Спускаюсь по крутому склону. Тут уже нет асфальта и дома одноэтажные, точнее бараки. Впереди меня идет семья. Худой, небритый муж несет дочку лет двух-трех. За карман его брюк держится мальчик постарше. Крепкого сложения жена ругает мужа самыми последними словами за то, что он выпил и чего-то там не сделал. Муж вяло оправдывается и смущенно оглядывается по сторонам. Его походка нетвердая, движения неуверенные. Все выдает в нем слабохарактерного человека. Дочка не обращает внимания на крики матери. Она ерзает на руках отца, улыбается и крепко обнимает его за шею. Мальчик идет между родителями.  Но, когда мать «налетает» на отца, он пугается, отстает, начинает реветь и судорожно хвататься за брюки отца. Крики стихают, и он опять ищет руку отца. Мальчик  очень похож на него: и походка такая же семенящая, и лицо растерянное. От следующей порции ругани он уже трясется, захлебываясь в истерике. Я вижу наглое лицо мамаши. В нем превосходство, презрение и самодовольство. Ей нравится ругать мужа. Она победно глядит на свою жертву и не стесняется  моего удивленного, осуждающего взгляда. Малыш мечется, девочка все сильнее прижимается к отцу. Я окончательно «завожусь» и не выдерживаю. «Может он и виноват, но зачем детей неврастениками делать?» – кричу я, и убегаю вперед, чтобы не видеть жуткую семейную сцену.
Вот и пруд. Села на бетонное обрамление. Гляжу в тихую застывшую воду. Там три слоя жизни: надводная, подводная и придонная. Я вижу, как лениво перемещаются пескари. Вот они на несколько мгновений замирают у самой поверхности и снова продолжают двигаться медленно, как спросонья. Даже колебания плавников не заметны. Будто рыбки скользят, увлекаемые подводным течением. Но его здесь нет. Вода застойная, цвелая, зеленоватая.
Головастики снуют. Они крупные, а хвостики еще не потеряли. А рядом размером такие же, но уже настоящие лягушки. На солнечной стороне по периметру пруда рядком выстроились старые лягушки. Мне видны только их огромные головы. Блаженно прикрыв глаза, они греются в лучах осеннего солнца. Я сначала не разглядела их. Они сливались с бетонными плитами, покрытыми трещинами и зеленой плесенью. Рядом скрипнула земляная жаба. Откуда она в городе? На корку хлеба налетели суматошные вороны. Одна, проворная, выхватила ее у подруг и унесла на дерево. Остальные немного повозмущались и утихомирились, угомонились. Только от речистых воробьев покоя нет. Шум-гам. Крошки делят. Ох уж эта неосторожная городская тишина! Снова тишь опустилась на пруд. Она баюкает мое растравленное сердце.
Вода дышит. Она живая! На ее поверхности лопаются, вынырнувшие из глубины, пузырьки. Мелкие круги образуются от севших на воду букашек и взбрыкнувших рыбешек. Легкое прикосновение ветра гонит рябь к берегу.  Потом зеркало воды разглаживается. Изображения деревьев  в нем не четкие, потому что небо сегодня серое. Вновь ветер растревожил гладь пруда.
В глубине вижу молчаливый сказочный слабо освещенный подводный «лес» – неподвижные густые заросли водорослей. Раздвигаю их руками. Они медленно и плавно колеблются,  потом снова смыкаются, и застывают, образуя таинственный полумрак заколдованного царства, на дне которого каждый камешек оброс тонким лохматым мхом.
Неожиданно включили фонтаны вокруг огромного ракитового куста, полощущего вислые ветви в самом центре пруда. Водяная пыль от высоких струй некоторое время вертикально перемещается вдоль пруда, а потом, постепенно снижаясь, тихо опускается на воду.
Тишина поглощает и растворяет мое волнение. Душа умиротворяется. Я осязаю запах осенней свежести, подставляю лицо теплому бледному солнцу и улыбаюсь.
Ватага ребят присела рядом со мной. Их веселые голоса отвлекают от созерцания. Слышу:
– Убежали мы с Ромкой погулять на речку. Родители разволновались. Нашел нас милиционер и говорит: «В клетку на целый день посажу. А там крысы».
– Ты крыс испугался?
– Нам тогда по шесть лет было….

					*
Вернулась на квартиру. Из магазина пришла квартирантка хозяйки Лера и села к окну учить уроки. Она худенькая, голубоглазая, грустная. Я ерзала, ерзала на стуле, а потом не выдержала и подошла к ней. Мое внимание привлекла, стоявшая на столе фотография огромного красивого здания. Поймав мой взгляд, Лера вдруг отвернулась, пряча набежавшие слезы, но быстро справилась с собой и сказала:
– Это главное здание Московского университета. Я жила вот в этой правой башне на двадцать третьем этаже. Была студенткой механико-математического факультета. А теперь здесь учусь. Перевелась.
– Почему? – спросила я бестактно и тут же испугалась своей смелости и невоспитанности.
А Лера уже стала вспоминать:
– На стипендию не смогла жить. Заболела. Читать не могла. Мне по каждому предмету студенток пятого курса в помощь выделили. Только лучше бы денег на еду дали. Просить я не умела. А здесь учиться легче, и времени  свободного больше. Подрабатывать имею возможность.
 После выпускных школьных экзаменов родители хотели отправить меня в пищевой институт, а я не послушалась. Отчим возмутился и лишил помощи со словами: «Высоко взлетела, больно падать будет». Обидно. Такую мечту сгубили! Младшую сестру как куклу одевали, баловали, а я голодала. До сих пор сердце не на месте при упоминании о Москве. Запала она мне в душу на всю жизнь.
Еще когда из деревни в Москву приехала поступать, после каждого экзамена обязательно то в музей, то в картинную галерею бежала. Сам университет как музей: огромные красивые холлы, залы, аудитории. Тридцать четыре этажа в центральной части здания! На тридцатом – тридцать четвертом этажах – музей. А вот здесь, на плоской крыше мы с подругами в бадминтон играли. У нас одна пара ракеток на всех была. Девушки, бывало, тренируются, а я сижу на своем подоконнике, жду своей очереди, а облака плывут на уровне восемнадцатого этажа, Люди внизу как муравьи. Впечатление незабываемое!
– Ты была небожителем! Ты из моего царства белых облаков!
– Смешная фантазерка, – улыбнулась Лера.– Представляешь мое состояние? Я, деревенская девчонка, достигла своей цели, стала студенткой самого главного вуза страны! Такое невозможно словами выразить. Я захлебывалась счастьем. Мне казалось, о большем и мечтать невозможно. Я верила, что желание и умение трудиться позволят мне довести мечты до конца. И вдруг – болезнь. Организм не выдержал. В деревне еды, хотя бы той же картошки, вволю. А в городе все покупать надо.
После того как перевелась сюда, у меня на нервной почве два месяца волдыри по всему телу не проходили. Приехала зимой под Новый год. В университет меня приняли сразу. Незнакомые девочки в общежитии приютили. С Галиной Хиневич первое время на одной койке спали, а с Ниной Савченко вместе питались. Нас, таких «зайцев», в общежитии много проживало. Без пропуска в корпус не войдешь, так мы по пожарной лестнице влезали на четвертый этаж и через окно пробирались в коридор. Скользко, опасно, а что поделаешь? Жить-то надо. Учиться хочется. Только придумал комсомольский секретарь университета рейды по ночам устраивать, и патруль у заветного окна выставлять. Раз выждала я до двенадцати ночи и, как всегда, полезла наверх. Только притронулась к окну, а оно вдруг распахнулось, и из него выглянула сытая, довольная физиономия секретаря. Я чуть не упала. Вишу на одной руке, ногами пытаюсь за ступеньку ухватиться. А он хохочет, издевается. Ему-то что! Он местный, с папочкой и мамочкой живет. А тут от голода корчишься. Учебник читаешь, а перед глазами строчки плывут.
Пришлось идти на вокзал ночевать. Пристроилась между двумя полными женщинами, пригрелась, а ноги в ботиночках застыли, ничего не чувствуют. Часам к четырем утра уже сил не было терпеть холод. Вскочила, по холлу бегаю. Потом нашла «закуток» под самой крышей и легла на сломанный стол, пытаясь хоть немного вздремнуть. А милиционер тут как тут. За шиворот схватил, гадкими словами обзывает, позорит перед людьми. Вытолкал меня в шею из здания вокзала. Мороз на улице жуткий. Над головой рваные края снежных туч. Улицы словно вымерли. Черные окна, страшные провалы подворотен. А может, мне так казалось от истощения? И вот бреду я голодная, холодная, униженная и думаю: «Была студенткой МГУ, вращалась среди умнейших, интереснейших людей. Впервые в жизни поняла, что такое уважение к себе, а теперь в другом городе, и ни денег, ни жилья, ни лекций. За проститутку приняли, несмотря на сумку с вузовскими учебниками». Можешь ты себе такое представить? Знаешь, как трудно жить униженной, морально раздавленной, уничтоженной, особенно после того, как познала высокое, прекрасное!
Неожиданно нащупала в кармане пальто две упаковки анальгина. Зашла в общественный туалет, нашла кран с холодной водой и выпила все таблетки. Видно боль и безысходность в тот момент выключили мой разум. Накопившиеся несчастья на минуту сломили мою юную, уязвимую, слишком чувствительную душу, сделали неспособной бороться против жестокого течения обстоятельств жизни. На один миг я поддалась искушению насовсем уйти от горестей и проблем.
Села на лавочку. Приготовилась к самому худшему. Чувствую, сознание прерывается. Отчима вспомнила недобро: «Денег пожалел. На принцип пошел. Да бог ему судья…. Так бабушка говорила…». И при мысли о бабушке, что-то вздрогнуло во мне. Себя не жалко. А вот ее? За что ей горе принесу? Ведь любит она меня! И будто очнулась. Ведь все мои горести – лишь ничтожные огорчения перед презрением к себе за слабость, за отсутствие воли, за то, что струсила, хотела покинуть поле боя. «Что же я делаю? – подумала. – Разве нет выхода из моего пусть даже очень трудного положения? Плевать мне на грубого милиционера! Я должна доказать всем и прежде всего себе, что умная и сильная». Поняла, что большую глупость совершила. Затмение нашло. В буквальном смысле доползла до туалета, и давай пить ледяную воду и вызывать рвоту. Мое счастье, что лекарство было в таблетках, а не в порошках! Не успели они раствориться в желудке. Утром подруги дали мне взаймы денег. Я попила молока, и отправилась в университет сдавать экзамен. Иду, а улица перед глазами ходуном ходит, ноги, будто в ямы проваливаются. Когда экзаменатор открыл дверь аудитории, чтобы позвать следующего студента, свет из окна попал на меня. Преподаватель замахал руками: «Уходите, на вас лица нет!». Я все равно не ушла. Экзамен сдала, а в обморок упала уже в коридоре.
Целый семестр неустроенную жизнь терпела. Одно весеннее утро запомнилось. Солнышко светило. Теплый ветер резвился в сквере напротив общежития. Женщина торговала белыми горячими пирожками. Я стояла рядом, и слезы текли по щекам. Я их не замечала. Огромная алюминиевая кастрюля как магнитом притягивала к себе. Я чувствовала себя слабым бледным стебельком, выросшим из картофельного клубня в холодном подвале….
Потом все наладилось. Подружка устроила на работу в научно-исследовательский институт. Вечерами работаю. Ко мне все очень хорошо относятся. Уважают за трудолюбие, премии дают. На жизнь хватает. И с учебой проблем нет.
Она говорила, а мне казалось, что ее совсем не волнует, слушаю ли я или нет.
– А ты в детстве обыкновенной девочкой была или особенной? – задала я вопрос с хитрой рожицей, по наивности своей ни капельки не смущаясь его откровенности.
– Обыкновенной, – улыбнулась Лера. – Училась отлично, в олимпиадах участвовала. А когда перед собой поставила цель поступить в университет, начала самостоятельно заниматься дополнительно к школьной программе. Задачники мне учительница раздобыла. Летом перед экзаменами по семьдесят задач в день решала. Спать не могла, пока план не выполню. А в десятом классе по результатам математических и физических олимпиад получила приглашение поступать в физико-технический институт и в МГУ.
Лера протянула мне открытку:
– Возьми на память. Я пометила окошко моей комнаты. Может это фото заронит в твоем сердце мечту, и счастье принесет? – она многозначительно улыбнулась.
Я взяла открытку с благоговейной робостью.
– А какие-нибудь интересные истории происходили, когда ты училась в Москве? – с самым невинным видом спросила я студентку.
– Смотря, что считать интересным: посещение театров, концертов?
– Расскажи что-либо грустное.
– Странная ты. Обычно просят веселое рассказать. Ладно, слушай, – с легкой иронией милостиво согласилась Лера. – Это произошло во время вступительных экзаменов. Обедала я в столовой с друзьями из деревни. Втроем мы поступали. Ребята пошли брать второе блюдо, а я со странным рыбным супом управлялась. Вкуснее в жизни ничего не ела. Он из каких-то рыбных хрящей был сварен. Так вот, подсаживается ко мне молодой человек неприятного вида и спрашивает: «Абитуриентка?». «Да», – отвечаю. «Я к тебе приду сегодня вечером», – говорит он тихо. Другой бы парень сказал такое, я бы спокойно отреагировала. А тут почувствовала для себя опасность и отвечаю: «Не хочу». А он мне: «Все равно найду и приду». А сам нагло так меня оглядывает. Ох, как я взбеленилась! Не привыкла к неуважительному отношению ребят. Говорю: «Уходи, хуже будет!» А он ухмыляется и губы облизывает. Я вскочила, стул из-под него выбила и давай его «метелить». А сама приговариваю: «Беззащитной, деревенской захотел, сволочь! Я у тебя надолго отшибу желание невинным девочкам судьбу калечить! Будешь теперь всю жизнь на аптеку работать!» Вокруг народ собрался, девушки одобрительно кричат: «Так его, пакостника!». Работники столовой успокаивать стали, разнимать. Куда там! Я как клещ вцепилась в пошляка. Разбушевалась, никак успокоиться не могу. Друзья еле оттащили. Потом я разревелась. Стыдно стало, что в университете такое позволила.
Еще о грустном?
– Да.
– Забрала я документы, чтобы выслать сюда, и бреду по улице, думаю о том, как дальше жить. Ночь жестокая, длинная. Снег такой, будто метель из огромного мешка опилки березовой коры вытряхивает мне на голову. Мороз – двадцать градусов! Я как одинокая потерянная сова. Слезы смешиваются с тающими снежинками. Совсем отчаялась. Ушла в опасные размышления. И чудилось мне, что из всех подворотен глядит на меня что-то тоскливое, страшное. Вокруг темное окаянное безлюдье, неясные очертания домов, холодный мрак, колючий ветер воет в узких закоулках, предостерегающе грохочет жесть на старых крышах. Жуткие, запредельные ощущения, вызывающие смятение духа и преувеличенный трагизм ситуации. В изнеможении прислонилась к одинокому дереву и погрузилась в странное тяжелое подобие дремы. Очнулась. Вижу, маленькая рыженькая собачка под скамейкой у дома лежит и дрожит. Я ее подняла. Она не сопротивлялась. Зашла с нею в телефонную будку, накрыла полой своего старого школьного пальтишка, и мы часа два вместе просидели. Какая-то болезненная жалость у меня к собаке появилась. Грусть одолела невозможная. Думаю: «До чего же мир плохой!» До сих пор кожей чувствую ту темноту. Жуткое было состояние, близкое к самоубийству.
– Ты с ума сошла?! – вскрикнула я.
– Я таких несчастных понимаю, но сама теперь никогда подобного не совершу, – заверила Лера. – Какой бы я осталась в памяти людей, знавших меня? Слабохарактерной, никчемной, глупой?… Только после потрясения от потери мечты не могу смеяться и радоваться. Недоступно мне стало веселье. Чувствую себя много старше ровесников, словно прожила большую трагическую жизнь. Никогда не обижалась на отчима, все ему прощала. А за то, что мечту мою сгубил никак не получается простить.
– Уж лучше о хорошем расскажи, что-то мне не по себе стало, – уныло попросила я.
– Самые лучшие мои воспоминания – о преподавателях. С первого занятия на подготовительных курсах у профессора Мэда, доктора педагогических наук, я пришла в восторг от преподавания. Наверное, до самой старости запомню, как маленькие человечки-ионы бегали в полупроводниках через р-п переход. Боже, как просто, будто на пальцах, он раскрывал нам, школярам, глубины физических явлений. А сам невысокий, абсолютно лысый и такой простой, простой. Но какая величина! А Курош! У него на лекциях все рвались на первые парты. Какой обаятельный, сколько в нем достоинства и в то же время уважительного отношения к нам, семнадцатилетним! Таких людей я, наверное, больше не встречу. Я теперь всех примеряю на них. Насколько они были органичные, свободные, простые и талантливые! Самые счастливые минуты были связаны с пониманием их лекций, с ощущением истинной интеллигентности ума, утонченности профессоров. У меня эпитетов не хватает описать их. Уже с первого курса педагоги с тобой на равных, с уважением. Атмосфера удивительная! Тебе пока этого не понять.
– Почему же? Понимаю. Меня тоже все время влечет к более умным, интересным, особенным. У нас в деревне люди очень хорошие, но как-то примитивно живут. Будто в девятнадцатом веке.
– Все!… Больше не могу,… хватит…
Лера взялась за голову и ушла на кухню.
В квартиру постучали. Я открыла дверь. На пороге стояла высокая сероглазая девушка, постарше Леры. Что-то в ней показалось мне странным, но я не придала этому значения. Девушка прошла на кухню. В открытую дверь хорошо различимы их голоса.
– … Художник был уже при смерти, когда к нему приехал друг-геолог. Увидев на стене картину, он воскликнул: «Где находится это озеро? Там же залежи ртути! Как ты туда попал?» И художник объяснил, что, путешествуя, зашел в странную горную деревеньку, где люди по большей части не доживали до сорока лет, и всем рассказывали о сказочных туманах над заколдованным озером. Он попросил отвезти его туда, но никто не соглашался, потому что оттуда никто еще не возвращался. Один древний старик все же повел. Чем ближе они подходили к озеру, тем труднее было дышать. А когда он заканчивал картину, у него уже начинались галлюцинации. И все-таки вернулся он домой. Но насыщенные пары ртути сделали свое гиблое дело…. Картина осталась…. Красивая легенда…».
Я зашла на кухню и в растерянности остановилась. Гостья левой рукой чистила картошку, ловко прижимая ее ладонью к столу. Правой – не было. Еще я увидела ноги, покрытые тонкими длинными рубцами.
– Заходи, что стоишь столбом в дверях, – разрешила мне Лера.
Я села на табурет, но от волнения слова сказать не могла. Только глаза вопросительно подняла на гостью.
– Не пугайся, – сказала та спокойно, – Рубцы после операции остались. Кожу для руки доктора брали с моих ног.
– А с рукой что случилось? – осмелела я.
– Я очень хотела учиться в университете, но родители отправили в технологический техникум. По окончании в село распределили на пищевой комбинат. А когда нам прислали новое оборудование, ни одного специалиста, кроме меня, на заводе не оказалось. Директор шесть классов имел. Хозяйственник он был хороший, но машин боялся. Тогда я, восемнадцатилетняя девчонка, развернула чертежи и стала блок за блоком изучать и настраивать. Кто знает, кого теперь винить: то ли на заводе тумблер после отладки оставили включенным, то ли кто из любопытствующих зевак включил его, только зажало мою руку между деталями. Боль страшная, а сделать ничего не могу. Дали мне в помощь молодого тракториста. Он к технике имел склонность. Вместе чертежи разбирали. Я подсказывала ему, какой блок обследовать, а он уж копался. Слезы у обоих текли. Он очень старался, торопился, но когда разжал детали, было поздно. Не смогли врачи руку спасти. А теперь с Лерой на одном курсе учусь, – закончила Тамара Колчина свою грустную историю.
– Давайте почищу картошку, – вежливо предложила я.
– Не надо. Привыкла, – ответила гостья, нахмурившись.
– Вы в техникуме с удовольствием учились? – почтительно произнесла я, не надеясь на продолжение разговора.
– Нет. Но все равно отлично закончила.
– Обижаетесь на родителей?
– Нет. Они хорошие. Всю жизнь трудно жили, хотели, чтобы я имела надежную специальность. Боялись не успеть выучить меня. Не понимали, что дает университетское образование. Считали, что за журавлем в небо гонюсь. Не виноваты они в моем несчастье, а все равно казнятся. Жаль их.
Вскоре пришла моя мать, и мы отправились на вокзал. Сначала ехали в автобусе. На задней площадке стояли.
– Почему мы в салон не проходим, может вам кто-нибудь свое место  предложит? – сказала я.
– Я в том возрасте, когда уже и еще не уступают, – засмеялась мать.
Когда выходили из автобуса, мужчина приятной внешности хотел помочь молодой женщине вынести сумку. Но она вдруг рассердилась и нервно закричала:
– Жене, маме, сестре помогайте каждый день! А то вас, мужчин, только на миг хватает быть уважительными, ласковыми. Не нужны нам однодневки!
– Зачем вы так! Я думал женщине всегда приятно внимание, – растерянно пробормотал парень.
Я подняла глаза на мать.
– Когда в своей семье порядок, тогда и внимание чужих мужчин женщина воспринимает хорошо.
– Жалко. Красивая, – задумчиво произнесла я еле слышно.
– Красивая женщина отличается от некрасивой лишь тем, что у нее больше шансов быть обманутой красиво, – грустно усмехнулась мать.
На трамвайной остановке я отвлеклась на яркие витрины ювелирного магазина. Мне они казались музейными экспонатами. У меня даже мысли не возникало, что их покупают и носят. Может, потому, что слишком большая пропасть между необходимостью тратить деньги на еду и желанием покупать драгоценности?
В трамвай «завалилась» компания возбужденных молодых людей. Они бренчали на гитарах, шумно обсуждали свои проблемы. Девушки звонко смеялись. Рядом со мной стояла молодая женщина и с интересом наблюдала за студентами. Когда ее пожилая соседка заворчала насчет невоспитанности и несдержанности  молодежи, она вдруг грустно вступилась:
– Они же не хулиганят. Мне только тридцать, а я уже не могу так радостно, беспечно, беспричинно смеяться. Пусть веселятся, пока душа этого хочет и может.
– Не забудь сумки, – услышала я требовательный голос, и заторопилась вслед за матерью.
Вечер вытягивал длинные тени. Цепочки огней изображали дороги, по которым перемещались люди с разными, очень разными судьбами.

МАКС

Я снова в городе. Мать пошла по делам, а меня отпустила в гости к Альбине.
Прихожу, а ее нет дома. Села на лавочку со старушками и слушаю, что они рассказывают о каждом входящем в подъезд. Возле них остановился молодой человек и с усмешкой спросил:
– Заседание бабьего трибунала?! Что, бабули, включили свой рентген? Всем косточки помыли? Занялись бы полезной общественной деятельностью или внуками, не пришлось бы их в ясли отдавать.
– Мы вас вырастили, теперь сами своих детей воспитывайте, – сердито огрызнулась одна.
Бабушки заговорили о болячках.
Я слушала, слушала, а потом попросила:
– Расскажите, пожалуйста, что-нибудь веселое из своей жизни.
– Интересного мало было, – вздохнула самая старшая.
– Странно. Я слышала, что с годами память плохие события стирает, а хорошие удерживает. А как послушаешь старых людей, так у них все о грустном разговоры, – удивилась я.
– Ничего не забывает память. Время только притупляет боль, – высказала свое мнение женщина с больными ногами.
Ей никто не противоречил.
Мимо нас прошла семья: она – очень полная в бедрах, он – широкий в плечах, а между ними маленький худенький мальчик в клетчатой рубашке. Я нарисовала прутиком на песке мать в виде треугольника с тупым углом вверху, отца изобразила треугольником с тупым углом внизу, а сына – квадратиком на тонких ножках. Чего-то не хватает? Ах, вот чего! Маме украсила платье вертикальными полосками, а отцу на брюках сделала горизонтальные линии. Смешной рисунок вышел!
Тут прибежала Альбина. Мы обрадовались друг другу. Сидим, чай пьем. Альбина взъерошена: то ложку уронит, то стулом загремит, шарахается из стороны в сторону, будто ее толкают невидимые силы. Я засмеялась:
– Тебя бы сейчас отправить к нам в деревню дрова колоть!
Она не поняла шутки и вовсе сердито насупилась.
– Ладно, выкладывай, что приключилось? – выдержав паузу, настойчиво попросила я.
– У нас в школе есть клумба, за которую отвечает мой класс. Когда мы ее вскапывали на уроке ботаники, то увидели огромных розовых червей. Ужас, какие длинные! Шевелятся, ползают друг по другу, ну только что узелками не завязываются. С ума сойти можно! Так вот Макс этих червей нам за шиворот бросал и хохотал над тем, как мы носились по двору, на бегу раздеваясь чуть ли не догола. Тупоголовый, толстокожий! Ничем его не прошибешь, – нервно передергивая плечами, путано объяснила Альбина.
– Он же приучал вас не трусить, – вырвалось у меня.
Это была моя первая реакция на поведение мальчика.
– Причем здесь страх? Неприятно, гадко, когда что-то склизлое по тебе ползет! – возмутилась Аля, раздраженная моим непониманием и отсутствием сочувствия.
– Когда я была маленькой, мне тоже сунули лягушку за пазуху, так я вытерпела, не кричала. Потом ко мне уже не приставали. Ведь не интересно, если человек не реагирует бурно, – рассказала я в свое оправдание.
– Ну, ты железная, а я нормальная. Ты бы не сделала, как Макс? Правда?
– Нет, – сказала я и покраснела.
Альбина в запале не заметила моего стыда.
– Макс издевался каждый день, пока мы работали во дворе. И я не выдержала. Надела рукавицы, поймала в парке огромную бородавчатую жабу и на перемене засунула ему в портфель. Когда начался урок, Максим полез в парту за учебником, а жаба как выскочит оттуда! Орал он до истерики. Его лекарством отпаивали. А меня на десять дней из школы исключили, и по поведению в четверти теперь тройка будет. Поставили бы двойку, но тогда из школы надо выгонять. На первый раз пожалели, потому что отличница, – поникшим голосом добавила Аля.
Ее мама сидела на табуретке, сложив руки на коленях, и молчала. Я удивилась: «Почему не ругает?»
– Он заслужил, – упрямо твердила девочка, но в голосе не было ни бравады, ни уверенности в правоте.
– В медицинском училище я тогда училась, – наконец заговорила мама Альбины, – моя подружка Аня с мальчиком дружила. Семнадцать тогда ей было. Старшекурсница захотела подшутить над Аней и спрятала в ее постели наглядное пособие из кабинета анатомии – кости рук. В полумраке ночи слабый свет из окна падал как раз на кровать Ани. Ночью она отвернула одеяло, чтобы лечь, и от ужаса вскрикнула. Сердце у нее было очень больное, поэтому и хотела стать врачом.
Мы молча допили чай. Настроение мое испортилось. Я вспомнила, как брат уговорил меня попугать мать. Мы долго ожидали ее с педсовета. А когда она открыла калитку, дружно крикнули: «Стой! Стрелять буду!». Мать замерла на мгновение, а потом сказала: «Темноты боюсь. В войну подвал рухнул. Я еле откопала себя. В Мордовии в эвакуации тогда жила». Но мы с Колей как-то не прониклись ее словами, даже посетовали, что шутка не удалась. И только сейчас мне дошло, какими мы были жестокими.
Вечером  мать вернулась из читального зала института, и я спросила:
– Почему дети глупые?
– Они не умеют, как взрослые, предвидеть последствий своих поступков.
– Что же делать?
– Думать. Умнеть. Не волнуйся, все проходят свой путь взросления, – устало ответила мать, и легла спать.
А я не могла заснуть. Вышла на балкон. Плащом звездочета накрылась земля. Гляжу на млечный путь. Он затягивает меня вглубь себя и поглощает. Цепочка огней очерчивает горизонт. Вблизи, в полосе света деревья выглядят четче, контрастней. Черными драконами извиваются ветви дубов. Размахивают веерами стриженые тополя. Вдруг свет фонаря вырвал из темноты фигуру одинокого прохожего. Я представила себя на его месте, и мне опять сделалось грустно и неуютно.
Легла в постель. Темнота в комнате бывает страшная или уютная. А небесная совсем иная, она тревожит по особенному: призывно, высоко, романтично. Она глубоко и тонко трогает в душе неведомые таинственные струны, помнящие звуки древности или наоборот, предчувствующие будущее. Движимое желанием познать вечное, бесконечное, сердце вздрагивает тихо,  восторженно, сладостно, и чуть боязливо.
Замечаю тиканье часов. Оно убаюкивает.



ДОМ ПИОНЕРОВ

Сегодня Альбина и ее друг Альберт привели меня в дом пионеров. Снаружи он как дворец: оранжевый, с белыми огромными стрельчатыми окнами и изящными колоннами. Внутри помещения высокие потолки с лепными украшениями. В одном зале детей обучали бальным танцам. Девочки моего возраста в коротеньких юбочках как мотыльки скользили по гладкому полу. Я взглянула на свое платье до пят, на загорелые руки с мозолями и трещинами, вспомнила мешки с зерном, и в переносице сделалось горячо. Им красота, а нам резиновые сапоги, грязь по колено, заезжие халтурщики- артисты!
 Зашли на кружок вязания и вышивания. Ну, тут еще поспорить можно, чьи работы лучше! Думаю – наши. Альбертик и Аля потащили меня в мастерские, где ребята вытачивали фигурки из дерева и металла. Глаза мои разбежались от разнообразия станков. Сравнение не в пользу нашей школы. Мы мастерим, имея в руках нож, напильник, рубанок, пилу и ручной коловорот.
 А в соседней комнате ребята делали удивительной красоты корабли и модели самолетов. У одного стола стоял пожилой мужчина и объяснял мальчику как лучше приладить парус к мачте. Сквозь толстые очки я видела добрые глаза. С карандашом за ухом, и штангенциркулем в кармане он выглядел немного смешным.
Не знаю, наверное, впервые в жизни я так сильно завидовала городским! Обида захлестнула меня, и я вдруг понесла чушь.
– Вы тут, может, еще в куклы учите ребят играть? Привозите их к нам в деревню. Там им не до корабликов и самолетиков будет. У нас работать надо, – съязвила я раздраженно.
– Девочка, здесь мы воспитываем ребят. Приучаем их к труду, интересы развиваем. Наши дети не болтаются без дела по улицам, – вежливо, но строго объяснил мне мастер.
Я почувствовала, что он гордится своей работой.
– Надо пользу приносить, а не ерундой заниматься, – резко возразила я.
Старичок смотрел на меня удивленно и растеряно. Наверное, я шокировала его своей грубостью? А может, он никогда не задумывался о том, как живут деревенские дети? Он не осуждал меня, не кричал, не ругал, как обычно делают в таких случаях взрослые.
Мне стало стыдно за свою выходку. Зачем оскорбила мастера? Я знала, что передо мной добрый, умный человек вроде нашего столяра дяди Пети, прекрасно понимала, что поступила гадко, но обида за сельских детей пересиливала. Я не смогла извиниться, хотя видела в этом необходимость,  только опустила голову, чтобы скрыть слезы. Потом во дворе нещадно пинала гальку, пытаясь успокоиться, но перед глазами стояло огорченное лицо мастера с седыми, выбившимися из-под синего берета волосами. Его огромные очки сползли на кончик носа….
Через  час появились мои друзья. Теперь горечь раскаяния преобладала над обидой, и я не могла смотреть им в глаза. Но они, похоже, уже обо всем забыли и весело обсуждали предстоящие соревнования по авиамодельному спорту. Их настроение немного успокоило мою болезненную совесть. Раз вновь пригласили  с собой, значит, простили мне вспышку грубости. А мастер?
Возвращаемся с Альбиной на квартиру. Неприятного вида мужчина хвалится на весь автобус:
– Семеро их у меня. Чуть подрастают, я их в интернат определяю, чтобы маменькиными сыночками не вырастали.
– А жена ваша, не возражает?– учтиво, но с явным подвохом спросила пожилая женщина.
– Она поперек меня ничего не скажет! – сказал, как отрезал «отец-новатор».
«Дурак чертов! Папаша хренов. Убить за такое мало. И никто из взрослых не хочет ему мозги вправить! – молча злилась я, оглядывая публику из-под насупленных бровей. – Некоторые люди чужим детям душу вкладывают, а эта зараза своих воспитывать не хочет!» Во мне нарастал подсознательный ужас. В поисках причины своего состояния, я пришла к выводу, что оно возникло оттого, что я представила, будто все дети Земли попали в интернаты. Я не хотела про такое думать, оно само появилось в голове.
В деревне я часто вспоминала городского мастера и при этом сердце всегда сжимала горечь. Зря не извинилась. Самой же было бы легче. А может, он уже давно забыл категоричную, вредную девчонку? Хотелось бы.



ОЖИДАНИЕ



          Мать понесла свой доклад на кафедру истории. Потом у нее будет лекция перед учителями школ области. Я сижу на скамейке в скверике, что через дорогу от главного корпуса. Темные зыбкие тучи теснят друг друга. Небосвод для них сегодня мал. Тучи бывают разные: сердитые, задумчивые. Сегодня они печальные как грусть, как скорбь. Поля у горизонта укрыл густой серый туман. А чуть ближе из зубцами кроят верхушки деревьев. Рядом со мной, в стылой воде круглого искусственного озерка вздрагивают и морщатся от малейшего прикосновения ветра тени деревьев. Пятиствольная ива склонилась до земли, и подметает блеклый газон, высвечивая желто-бурую проседь еще зеленых кудрей. Разметались косы у красавицы. Почему многостволье удивляет? Вот у моего одноклассника Сашки есть братья-близнецы. Здорово! А девчонки-тройняшки с улицы Гигант – тоже улыбка природы.
Вдали хмурые синие холмы, а здесь трепещут березы, расставаясь с последними золотыми осенними украшениями. Стволы их будто удлинились. Листья облетели даже с дуба, и его сучья торчат как сломанные ребра. Деревья сливаются с серыми домами.
На газоне пожухли и сиротливо склонили головки желтые гвоздики, поздние астры, хилые георгины. Тревожно и суетливо гомонят птицы. Грустью, как осенним утренним туманом окуталась моя душа.
Вдруг в соседнем доме взвизгнула скрипка, заставив меня вздрогнуть. Потом она застонала. «Скрипка плачет моими слезами», – подумалось мне. Не люблю поздней осени. Совсем недавно я радовалась в этом  сквере стихами:
«Напоила себя светом листьев кленовых,
Ароматом травы, тишиною небес….»
А теперь здесь сыро, голо, одиноко. Только гордые надменные седые ели, не подвластные сменам времен года, стоят, как неумолимые памятники неизменности, незыблемости.
Холодный воздух бодрит, а взбрыкивать не хочется. И меня усмиряет осень.
Идет парочка влюбленных. Он – худенький, высокий, искренний восторженный и такой счастливый! Она – маленькая, нежная, очаровательная, как летнее облако. Ее горячий румянец, будто утренняя зоря. Рядом со мной на асфальте девочка рисует мелками пронзенное стрелой сердце.
– Почему ты сердце раскрасила всеми цветами радуги? – спросила я.
– Так оно же радуется, – ответила девочка.
Мимо бегут двое мальчиков лет шести. Один кричит:
– Ой! Мои глаза вперед побежали!
Другой отвечает:
– А мои уши их догоняют!
Почему-то вспомнился четырехлетний Ваня с нашей улицы. Отец дрова рубил, а он поленья под стреху сарая носил. Так по одному все и перенес. Отец по голове сына погладил и сказал: «Хозяин растет»….
						*
Меня заинтересовал шумный школьный двор, расположенный за зданием института. Девочки группками ходят. Мальчишки устраивают баталии. По тропинке, ведущей к калитке, что на заднем дворе школы, озираясь, идет малыш. Наверное, первоклассник. Портфель тяжел для него. Навстречу  выскакивают трое старшеклассников. Они не бьют, а обзывают малыша и его маму гадкими словами, устраивают «девятый угол» и хохочут. Обливаясь слезами, школьник мужественно кричит: «Моя мама хорошая…. Она любит меня!»… Подхожу к ограде, но не вступаюсь. Понимаю, только жару поддам. Со зрителями им интересней издеваться. Мальчик устал сопротивляться. От каждого толчка он падает. Пацаны сами его поднимают и опять «футболят». У малыша больше нет сил спорить с хулиганами. Теперь он им не интересен. Они убегают.
Подхожу к мальчику. «Перетерпи раз, затаись и молчи, тогда сами отстанут. Они нарочно тебя доводят. Не терзай себя, не позволяй делать тебе больно. Не доставляй им удовольствие. Везде гады встречаются, но их мало. Тебе просто не повезло», – уверенно но ласково втолковываю я ему азы поведения в подобной ситуации. Мальчик озадаченно, но внимательно слушает меня и уходит.
А я вспомнила рассказ хозяйки квартиры о своих соседях: «Бросил двоих детей, пьет. Чтобы не платить алименты ушел с хорошей работы. Приходит раз в году с каким-нибудь подарочком. Так они об этом всей улице рассказывают, привирают на три короба. Им надо, чтобы все знали, что не бросил отец, что есть у них надежная защита».
Мать задерживается. Я волнуюсь. Не опоздать бы на поезд! Подхожу к институту. Еще издали вижу толпу у главного входа. Цветы, разноцветные флажки. Оказывается, студенты делегацию встречают. Немцы вышли из автобуса. Взгляды у них настороженные, напряженные. Но улыбаются. Неприятно полоснуло по сердцу: «Мы все забыли?! Может, и зажили раны телесные, но только не душевные!» Заиграла музыка. Немецкая молодежь топчется на месте, не решаясь сделать первый шаг. Наши студенты выпустили вперед детей с цветами. Это разрядило обстановку. А я никак не могла успокоиться. Вот оно русское всепрощение! Мы слишком добрые и мягкие!? Гости не воевали. Они тогда были детьми. И все же… они немцы…. Правильно ли это?
Я отвлеклась от грустных мыслей, потому что почувствовала запах дыма. «Листья уборщики жгут», – подумала я, отыскивая глазами огонь. На детских лодочках старшеклассники бьются борт о борт. Качели трещат, тетя  палкой сгоняет их. Ребята дразнятся, но убегают.
Малыши гурьбой взбираются по лесенке и скатываются по железной, отполированной штанишками горке. Мамы контролируют каждый их шаг. Дети увлекаются, забывают держаться за поручни и падают им на руки. Радостный визг не прекращается. Пришел на детскую площадку папа с двухлетним сыном и уткнулся в газету. Мальчик добрался до верхней площадки, снял ручки с перил  и  хотел сесть на железо, но оступился и  упал с двухметровой высоты на асфальт спиной. Чья-то мама подскочила к нему, взяла  на руки, успокоила и попросила показать с кем он пришел. Отец продолжал читать и даже не посадил сына на колени. Бедняжка стоял рядом и плакал. Женщина рассердилась и рассказала отцу, что произошло с ребенком. После этого он посадил сына на колени, погладил по головке и опять уткнулся в газету. Не глядя на невнимательного папашу, женщина заметила как бы между прочим, но громко и сердито: «Вот так и доверяй отцу ребенка! А потом случиться что-либо с позвоночником или, не дай бог, горб вырастет, так он жену винить станет, да еще  бросит ее с больным ребенком».
Сгорбленный старичок «выгуливает» двух внучат. Ему тяжело, так он нашел палку с раздвоенным концом и толкает трехколесный велосипедик, на котором восседает старший. А меньшого мальчика за поясок держит, не отпускает от себя далеко.

						*
Мелкий холодный дождь зашуршал по опавшей листве. Я проскочила в корпус института и зашла в пустую аудиторию. Вдруг удар по стеклу заставил меня отскочить от окна. Гляжу – на стекле круглая дырка, вокруг которой красивыми лучиками расходятся трещины, а на полу лежит камешек с голубиное яйцо. «Если бы в висок попал, хана мне была бы», – испугалась я. Осторожно выглянула в окно. Камни бросали ребята моего возраста чисто одетые, аккуратно подстриженные, розовощекие. Через открытое соседнее окно аудитории слышу:
– До четвертого этажа не докинешь!
– Давай на спор?
– На твой завтрак!
– Валяй!
 Огромные осколки стекла полетели мимо моего окна. Я отшатнулась. А ребята с гиком и радостными возгласами умчались, потому что послышались угрозы взрослых.
 Почему дети из хороших семей хулиганят? Они же не бандиты, не видят дома плохих примеров. Наверняка их папы не пьют? В чем причина? Может это мальчишеское геройство? Девчонка такого не сделает. Если только совсем уж дура или злюка. Ребята были веселые, значит, не от обиды хулиганили. Когда я жила у папы Яши, ребята с нашей улицы хвалились перед друзьями своими болячками. Один палец сломал, падая с крыши, другой в корсете целый год ходил, после «полета» с качелей в парке. Я тогда тоже не могла их понять. В чем геройство? Они же никого не спасали. По глупости калечились, по неосторожности. На их месте я от стыда помалкивала бы. Витек сказал бы сейчас, что я зануда. А он пошел бы бить окна? Конечно, нет! Это же Витек!
Брожу по коридорам института: стены светлые, окна огромные. При повороте широкой лестницы на второй этаж – скульптура. В.И.Ленина. Он смотрит на всех строго и задумчиво. Я вытягиваюсь в струнку и медленно прохожу мимо. В коридорах пустынно. Идут занятия. Нашла еще одну свободную аудиторию. Порисовала чертиков на доске. Скучно. Выглянула в окно. Верхушки деревьев на уровне стекла. Открыла створки и попробовала достать листочки рукой. Не получилось. Села на подоконник и снова пытаюсь дотянуться. Не удалось. Легла на подоконник животом, крепко вцепилась в него руками, а ногами стараюсь коснуться ветвей. Получилось! Здорово!
Звенит звонок. Входят студенты. Девушка насильно стаскивает меня с окна и громко отчитывает за безрассудность. Я оправдываюсь:
– Проверила подоконник. Надежный. Не трусиха…. Руки крепкие.
Девушка смеется и выталкивает меня в коридор.
«А если бы свалилась? Я почти такая же глупая как те мальчишки, что бьют окна и ломают свои кости? Нет! Я окна не стала бы колотить. Мне жалко людей, жалко их напрасных усилий. Изощрялась в отыскании дрянных черт у взрослых, у чужих ребят, и не поинтересовалась своим не менее, а подчас и более гадким характером? Я не дура. А почему совершаю глупости? Настанет ли время, когда ум и стыд не позволят мне допускать оплошности», – думаю я.
Скучно. Ой, как хочется пошалить!



БЕЗ ТОРМОЗОВ



В пятом классе будто черти в меня вселились. Наверное, моя жизненная энергия, наконец, начала преобладать над грустью. Конечно, по нескольку раз в день какие-нибудь события напоминают мне о моем положении в семье, но я стараюсь находить в себе силы отвлекаться, и долго не «пережевывать» обиды. Незаметно для себя постепенно я начала превращаться в нормального, веселого, а часто бесконтрольно-сумасбродного бесенка. Правда, только в школе. Дома все как прежде: только от бабушки и брата радость.
Осознав свою неуемность, я попросила учителей разрешить мне сидеть за первой партой. Но даже тут я умудрялась весь класс держать в поле зрения и как только выдавалась свободная минута, по рядам летели самолетики, записочки с рифмовками, дразнилками, чертиками, рожицами или затевалась какая-либо игра. В ход шли зеркальца, проволочки, спички. Запчастей всегда хватало в моих вечно оттопыренных карманах. Там находились самые необходимые вещи: гвозди (я их люблю сосать), веревочки, чтобы привязывать косы к спинкам парт, вишневый клей – фантазия подсказывает, зачем? …
Как-то учитель пения, устав спотыкаться о мои ноги, которые не хотели умещаться под партой, отправил меня на четвертую парту среднего ряда. Он быстро понял свою ошибку. Класс будто на кнопки сел. Все ерзали, и мне было весело.
Честное слово, я не дрянная девчонка! Я постоянно вспоминаю, что учитель – тоже человек и, насупившись, сжимая локти, снова и снова стараюсь взять себя в руки и хоть несколько минут посидеть спокойно. Странное дело: если я кручусь на уроке, то успеваю все услышать, увидеть, и могу буквально слово в слово повторить речь учителя. Но когда я мучительно заставляю себя сидеть на уроке спокойно, то ничего не запоминаю. Все силы и внимание уходят на борьбу с собой.
Как-то с убитым видом пожаловалась подружке Лиле:
– Вчера твой папа вызвал меня к доске. А он почему-то в шапке приходит в класс и кладет ее на столе рядом с журналом. Ну, не могу я спокойно около нее стоять! Как магнитом притягивает. Я, конечно, шапку потихоньку на голову себе надеваю и тут же на место кладу. Класс смеется. Дмитрий Федорович, улыбаясь, оглядывается, а я, как ни в чем, ни бывало, стою и глазами удивленно хлопаю. Мне очень нравится твой папа, но почему он позволяет мне безобразничать? Откуда у него столько слегка снисходительного насмешливого благодушия? Он, наверное, сердится на меня? А я сама не могу угомониться. Мне потом стыдно бывает, но в тот момент, когда дурью маюсь, мне весело. Я будто отключаюсь и не контролирую себя.
– Отец понимает, что ты не всегда такой будешь. Детство пройдет. Тебя наказывают другие учителя? – спросила Лиля серьезно.
– Виктор Никифорович раз на физкультуре хотел выбросить меня из спортзала. В моей голове мысли лихорадочно закрутились, перебираю вероятные подвохи, несомненные неприятности…. Пытаюсь понять – за что? Передумал он выгонять, в угол поставил перед классом, выбрал, что больней для меня. «Постой, – говорит – ноги не отвалятся, а глупости и спеси поубавится». Но я такой цирк устроила, что весь класс от смеха ходуном ходил. Карикатуры за спиной учителя на доске рисовала и тут же стирала. Не могла же я показать всем, что мне стыдно быть наказанной? Вот и шалила. А другие учителя меня только словами обстреливают. Я на каждом уроке пытаюсь брать себя в руки, но если ежеминутно не занята делом, то все равно начинаю буйствовать.
– А почему у Виктора Никифоровича бузишь? Физкультура – урок разрядки, – удивилась Лиля.
– Не люблю его трескучий голос, вечно злое помятое лицо, тупое самовосхваление. Не уважаю его, – раздраженно мотнула я головой. – Он недавно всех нас в глупое положение поставил. Колька без носков в школу ходит. У меня тоже чулки с дырками. Летом они рвутся, а зимой я их донашиваю в валенках, одевая пятками кверху. Понимаешь, сам в обуви и полупальто на уроке сидит, даже шапку иногда надевает, а нас босиком по ледяному полу гоняет. Но это мелочи жизни. Больше всего меня злит то, что он не готовит нас к соревнованиям. Говорит: «Надо же кому-то быть последними». А я не хочу, чтобы наша школа плохие места занимала. У нас есть талантливые спортсмены, ты же их знаешь!
Я спросила отца, почему он держит в школе плохого учителя, а он ответил: «У него трое детей и жена не работает». А еще Виктор Никифорович хвалится, что больше директора зарабатывает и ведет такие предметы, к которым не надо готовиться.
– Ко всем урокам учитель должен готовиться, – недовольно возразила Лиля.
– Боже мой, а какое мучение сидеть на уроках у матери! Стоит повернуть голову на десять градусов в сторону, как тяжелая рука возвращает ее в первоначальное положение. Недавно я забыла дома учебник истории. Мать свой дала, а я изрисовала все поля портретами. Различные типы лиц пробовала изобразить. Мать набросилась: «Как я на педсовет с таким учебником пойду! Урок не слушала!» Но я не замечаю, как рисую. Руки не могут без карандаша. А географичка говорит мне: «Ты перед моим уроком в озеро окунайся. Угомонись и приходи, а то мельтешишь так, что в глазах рябить начинает. Твоего брата совсем не слышно на уроках. Вот бы вас соединить, размешать и заново слепить. Получилось бы два великолепных ребенка».
Я даже у новой математички сначала ерзала. Но она быстро нашла ко мне индивидуальный подход. Кинет пару лишних задач – и все. Минут на десять – тишина. Голова! Обожаю ее!
Лиля, а тебя одноклассницы отцом попрекают?
– Бывает. Неприятно, когда кто-нибудь из девчонок в сердцах за свою плохую оценку скажет: «Тебе сегодня пятерку незаслуженно поставили». Приходится соответствовать.
– Клеймо «твой отец директор», меня тоже мучает и не дает расслабляться. В отметках я не подвожу. Но дисциплина! Учителя мне многое прощают за то, что хорошо учусь и помогаю другим. Наверное, понимают, что я не со зла? И бабушка никогда меня не ругает. Увидит, что я вся ходуном хожу, даже стоять на месте не могу, ерзаю, и говорит: «Детка, дрова заканчиваются. Может, разомнешься?» Я знаю, что дрова еще есть в запаснике, но иду в сарай. Помашу топором два-три часа, и вся глупость с меня слетает. Везет тебе, ты спокойная.
– Не переживай, придет время, и ты угомонишься, – засмеялась Лиля.



БЕСЕДЫ С ВИТЬКОМ



Ночь. Опять пишу тебе, Витек. 1.Мне все нравится в школе. Здесь легко и просто. Мелкие неудачи – не в счет. Они незаметно исчезают, не оставляя следов в душе. В школе все детское, безобидное. На замечания учителей не обижаюсь. Они же правы! Я на самом деле часто веду себя не лучшим образом. Я восхищаюсь их терпением, пониманием, снисходительностью. Они тактично ставят меня на место, грустно укоряют, отчего становится стыдно, и я стараюсь изо всех сил бороться со своим главным недостатком – неправильным использованием на уроках избытка энергии и времени. Конечно, у меня плохо получается, и я часто переживаю, особенно на уроках учителей, которых уважаю. Помню, как во время объяснения нового материала я пыталась определить, на каком расстоянии от глаза должен находиться мой палец, чтобы полная фигура учителя скрылась за ним полностью? И вдруг увидела глаза Петра Ивановича. Взгляд большого, доброго, обиженного ребенка! Он так неожиданно тронул меня, что от стыда за свое поведение нахлынули слезы, и я до конца урока сидела пригвожденная к парте. А печальный взгляд Юлии Николаевны, обращенный к Кольке, не выучившему простую теорему, содержал и боль за него, и обиду за себя, и неудовлетворенность уроком, и еще бурю многих сложных, непонятных мне чувств. О них говорила каждая складочка ее лица, каждая морщинка вокруг усталых глаз. Колька не мог выдержать ее осуждающего, и в то же время сочувственного выражения лица, и отвернулся к стенке. Мне было стыдно за него, и я тоже присмирела.
Мне многое прощают за отличную учебу, но как учителя умудряются прощать Кольку-двоечника? Почему не кричат, не выгоняют? Понимают, что не дурак и, повзрослев, возьмется за ум? А про меня что думают? Сочувствие меня убивает больше ругани. «Вот, мол, какая ты еще слабая! Ну, что тут поделаешь, не хватает тебе пока ума и силы воли справиться с такой простой задачей, как спокойно сидеть на уроке!» Ох, какой ураган во мне разыгрывается, как самолюбие страдает! Тут и обида на себя, за то, что позволила сочувствовать, и злость на то, что другие ученики могут обратить внимание на иронию, предназначенную мне. А может, кое-кто из класса и злорадствует про себя в мой адрес? Вот, мол, наконец, и ей досталось!
За незнание уроков нам здорово от учителей влетает. Тут снисхождения редки, ну если только дома что случилось. Но по-умному подходят к каждому, с учетом способностей и старания. Ругают только за безответственность. Если «не тянет» ученик, никогда перед классом не позорят. Щадят. Ученики также ведут себя. Кольке говорят: «Лодырь, класс подводишь». Но никто никогда не сказал  Марусе: «Ты глупая, из-за тебя баллы не набираем», потому что она очень старается, вызубривает параграфы, не понимая содержания. На такое редко кто способен. И мы это ценим. Учителя терпеливо выслушивают ее и ставят «три» или «четыре», в зависимости от количества выученного. Никто не смеется над ее промашками и подчас глупыми фразами. Все переживают. И Нина с пятой парты такая же. Мы с ними общаемся как с равными. Мне кажется, Маруся и Нина совсем не чувствуют себя ущербными. Ну, учатся чуть хуже других, и что? Ведь не хуже лодырей, а значит все в порядке.
Первое время я очень переживала, боялась, что иногороднюю горбатенькую Анюту кто-нибудь начнет дразнить. Но этого не произошло. Она хорошо училась, вела себя с удивительным достоинством, рассказывала, что когда вырастет, обязательно станет главным бухгалтером в большой организации. Мы сразу поверили ей и отнеслись с уважением к ее взрослой мечте. В интернате ее любят за легкий характер. Она никогда не участвует в пересудах, но умеет выслушать любого и на любую тему. Ее слушаются.
Витек, вот если бы у меня была возможность беситься где-либо на улице, в компании друзей, тогда я, может, на уроках была бы спокойнее? А то дома – армейский режим, в школе – тоже нужна дисциплина. Так, где же разгуляться, повизжать, на голове походить в полное удовольствие? Здесь мне даже по деревьям полазить редко выпадает возможность. А ты, Витек, такой же шустрик или в школе «обломали», «укатали Сивку во крутые горки?» Как тебе теперь живется? Дома я живу слишком серьезной жизнью. Она меня морально утомляет. Каждая шпилька отца, каждый многозначительный взгляд матери возвращают меня к взрослым мыслям, рассуждениям, сердечной маяте. Мучает несправедливость оскорблений и упреков. А бабушка у меня – золото.
2. Сегодня после уроков мать отправилась обходить семьи своих учеников. С утра светило солнце, лужи сверкали, а вечером мороз сковал землю твердым панцирем, и мелкий снег припудрил ледяные дорожки. Мы с Колей выполнили уроки и расшалились. На шум пришла бабушка из кухни и принялась укорять нас:
– Темно на улице, хоть глаз выколи. Неизвестно как ваша мать домой теперь дойдет. Может, упала где-нибудь, встать не может? А вы гвалт подняли, радуетесь.
– Так она же взрослая, – удивился Коля.
– Вот если бы кто-то встретил ее и помог домой добраться, ей было бы приятно.
Нам стало неловко, что не подумали о матери. И мы притихли пристыженные. Я представила как мать, чуть ли не ползком, бредет, скользя и спотыкаясь по узкой тропинке вдоль хат, как ветер валит ее с ног, и ледяная крупа сечет лицо. В окнах темень. Только учителя допоздна проверяют тетрадки,  и потому в их хатах горит свет…. И вдруг поняла, что слова бабушки в большей степени относились к отцу. А он читал газету и не обращал внимания на волнения бабушки.
Я никогда не могу понять по лицу, о чем думает отец. Вот и сегодня он, как всегда, спокоен. Может, переживает, но не умеет или не хочет показывать свои чувства? Бесцветный он какой-то и дома, и в школе. Мать на занятиях рассказывает ярко и на ответы учеников реагирует бурно, а он говорит четко, сухо, без интонаций.
Что греха таить, жду от него похвалы, стараюсь ее заработать. Бесполезно. Доклад перед новым годом приготовила. Сколько литературы перевернула! Он все видел. Я дрожала от возбуждения, желая интересно выступить. А он вошел в класс и задал мне совсем другой вопрос из давно пройденного материала. Я проглотила обиду, и только удивленно взглянула на него. Лицо как всегда непроницаемое, взгляд мимо меня. Забыл? Нарочно другое спросил? Буду считать, что забыл. Виду не покажу, что расстроилась. А вдруг он и правда рад, когда меня обижает? К обидам нельзя привыкнуть. В любом случае лучше промолчать. Взяла себя в руки, бойко ответила на вопрос и села на место.
Мать, я думаю, не хочет меня обижать. Ночью, перебирая события дня, иногда думаю, что мать добрая, но не очень счастливая. Наверное, плохое само собой получается. Пошли недавно на станцию Коле одежду покупать. Она целый час выбирала. Ахала, охала, что привоз маленький, и самое лучшее купила. Тут я сказала, что сапоги резиновые прохудились, так она все приценялась, какие бы подешевле ботики найти. Мелочь, а неприятно. На прошлой неделе они ездили в город. Сфотографировались вместе, потом мать все радовалась, какая красивая у них семья. А я вроде как «с боку припеку», даже на фотку не имею права попасть. Месяц назад в гости приехала родня отца. Все в хате разместились, только меня во времянку отправили, где в углах, в серой паутине удобно устроились пауки, кисло воняет варевом для поросенка, бегают мыши, где противные желто-серые подтеки на потолке и стенах. А ведь на кухне было свободное место. Обидно такое отлучение. Гости уехали три недели назад, а меня не торопятся переселять в хату. Времянка – мой склеп, моя темница. Вот здесь на раскладушке в керосинном чаду и пишу тебе о своем житье-бытье. Я понимаю, что из-за отца мать так поступает, но все равно грустно и плакать хочется.
 Спокойной ночи, Витек».



НЕВНИМАТЕЛЬНОСТЬ



Мне нравится решать длинные примеры во всю строку учебника с квадратными, круглыми и фигурными скобками. А сегодня почему-то с первого раза ответ не получился. Мать посоветовала отвлечься другими предметами. Я согласилась. После ужина снова взялась за пример. Пересчитала сложные моменты, проверила последовательность действий – все в порядке. А ответ не сходится. Взрослые легли спать, и меня уложили. Заснуть не удавалось. Потихоньку встала и занялась математикой, решив не ложиться, пока не добьюсь своего. Было уже около двенадцати. Тут подошла мать и сказала:
– Возьми чистый лист и начни с первого действия.
– Там же только сложение и вычитание, – удивилась я.
– Самое смешное состоит в том, что в основном ошибки совершаются не в трудных примерах, а в самых пустяковых, – объяснила мать.
Я проверила сложение и в первом же действии нашла ошибку. Хлопнула себя по глупой голове, и нырнула в постель.
«Тьфу, два плюс три неправильно сложила», – улыбалась я, и уже не злилась на себя. Ведь пример был решен!
Лежу и вспоминаю, как недавно не получалась у меня задачка про три стопки тетрадей. До ночи с нею возилась. Чувствую, решение где то рядом, но мысль то прерывается, то прочь уходит. Ночью вскочила, набросала какие-то идеи, и опять спать легла. А утром приснился мне сон, где я четко увидела ход задачи. Встала, записала увиденное, сравнила с тем, что ночью решала – точь-в-точь совпало! В тот день я одна в классе с этой задачей справилась. Конечно, не воображала, чтобы никого не обидеть, молча, как все, сдала тетрадь, но радость испытала огромную. Я что-то могу лучше всех!
И все-таки плохо, что теперь учусь в первую смену. В прошлом году вечером уроки выполняла, а на следующий день до обеда у меня было много свободного времени. Возилась по хозяйству, стихи, правила, тексты повторяла. Даже выкраивала время для своих фантазий и чтения. Здорово было. Спокойнее во вторую смену учиться, утром можно подумать над тем, что не получилось вечером. Ничего не поделаешь, надо при любом режиме дня уметь учиться.



СЕКРЕТ



Идет урок истории. Передо мной сидит Маша – беленькая, сероглазая, всегда аккуратная девочка. По ее ровному как стрелка ряду, разделявшему волосы на две косы, ползают такие же чистенькие светлые вошки. Как же не быть в их семье вшам, если живут бедно, а детей – куча. Ее брат Коля вообще неумытым появляется в школе. Вспомнила, как долго бабушка воевала с моими детдомовскими вшами. Только керосин спас меня тогда от позора.
Маша необычная девочка. Она очень рано задумалась о мальчиках по взрослому. Я ребят воспринимаю как объект для игр. Для меня все они одинаковые. Мне неинтересно, какие у кого глаза, носы. А Маша постоянно вздыхает по какому-либо старшекласснику, чем вызывает мое недоумение. Но я привыкла не вмешиваться в дела своих друзей и рассудила так: «Раз ей нравится, пусть вздыхает. Каждому свое. Дети должны быть разными. Я хорошую книжку не променяю на прогулку с самым лучшим мальчишкой. Жуль Верн, Майн Рид, Купер, Дюма, Беляев занимают мое воображение».
Как-то на перемене девчонки собрались в кружок. Я из любопытства подошла к ним. Маша томным голосом рассказывала, как она страдает по мальчику из девятого класса. Девочки с интересом слушали ее. «Только смотрите, чтобы он не узнал. Это секрет. Надо, чтобы парень подходил первым. Позор, если он узнает о любви девушки и станет дружить с ней вроде как из жалости. В этом случае у них никогда ничего хорошего не получится», – предупредила Маша.
Я знала, что Алик, предмет ее обожания, приходится нашей семье какой-то дальней родней. Но он не афишировал в школе свое родство с директором школы и домой к нам не приходил. Его мама иногда просила о помощи, и наш отец никогда не отказывал.
Отец Алика сидел в тюрьме, но чувства интеллигентности, такта, предупредительности не растерял. Остался человеком. Как-то о судейских чинушах рассказывал. Говорил, «что важна в них доступность, уважение к простому народу, а из них высокомерие прет, получают удовольствие от унижения других, упиваются своим хамством. Он считает, что их поведение от неодаренности и бескультурия, потому что образованный человек тоже бывает невоспитанным. Хамство не признает внутренних и внешних ограничений, оно главный симптом бюрократической болезни. Они вроде бы и не хотят делать гадкое пошлое зло, но бессмысленно делают его в силу привычки, по причине неуважения к людям. Им ничего не стоит жестоко разрушить жизнь человека, по уму стоящего много выше себя. Напротив, им даже приятно показать свою незыблемую власть над талантливыми людьми…. А слезы всех матерей и детей везде одинаково горькие…». Алик в него: уступчивый, мягкий, сострадательный, честный даже в мелочах, чистосердечный, но более осторожный. «С оглядкой», – так говорит моя бабушка.
Как-то зашла к нам тетя Алика и попросила наставить на ум ее мужа-пьяницу. Отец обещал поговорить, но заранее предупредил, что не уверен в положительном результате.
– Очень он вас уважает, послушает, – уверяла тетя.
Когда она ушла, мать пожалела тетю Олю и очень хорошо отозвалась о ее племяннике Алике. А я возьми, и брякни:
– А Машка из моего класса влюблена в него.
Мать ответила:
– В хорошего немудрено влюбиться.
Тут я опомнилась, что проболталась, и попросила мать никому не говорить об этом, потому что дала честное слово. Она обещала. Я немного успокоилась.
Прошла неделя. Я, как всегда, влетела в класс веселая, и сразу почувствовала напряженную атмосферу. Девочки смотрели на меня неодобрительно. Из угла слышались всхлипывания. Ничего не подозревая, я подошла к ним, и увидев Машу с красными глазами, кинулась к ней с расспросами. Девочки резко ополчились против меня:
– Уйди. Из-за тебя она плачет. Ты секрет матери выболтала. Она перед всем классом Алику рассказала про Машу. Ребята подняли его на смех, и он рассердился. Теперь у них ничего не получится.
Я остолбенела. Никак не ожидала такого от матери. Я понимала, что она сделала это не нарочно, наверняка в шутку. Но мне было не до юмора. Попыталась защититься:
– Если он на самом деле серьезно полюбит, то ничья болтовня ему не помешает.
Тут Вера встала.
– Отвечай, проболталась? – спросила она жестко.
– Да, – созналась я, – нечаянно. Но я честное слово с матери взяла, она обещала.
– Учителю можно верить только по урокам. Они же нас воспитывают с одной мыслью: «Как бы чего не случилось», поэтому запрещают дружить и любить.
– Все учителя поощряют дружбу в классе, – возразила я решительно.
– Глупая ты еще. А пока не доросла до понимания любви, держи рот на замке, особенно перед своей мамашей. Мы с тобой из-за нее больше никогда на серьезные темы не будем говорить. Носись со своими уроками!
Я вылетела из класса как ошпаренная.
Занятия в школе в тот день прошли как в тумане. Дома к обеду не притронулась. Только процедила сквозь зубы:
– Зачем Алику про Машу рассказали? Больше никогда ничего от меня не услышите.
И ушла на огород раскидывать навоз, чтобы осмыслить создавшуюся ситуацию.
Почему я проболталась? Не понимала, что это серьезно? Знаю, виновата. Теперь придется держаться особняком от девчонок. Но моя соседка Зоя еще в первом классе говорила, что они с моим братом жених и невеста. То была ясельная глупость. А тут, может, и правда могла быть большая взрослая любовь, а я все испортила? Чувство вины перед Машей мне никакой помощью ей в уроках не загладить. Она никогда не простит! Никогда! И девчонки тоже….
Девочки выполнили свое обещание. А мне казалось, что деревенские дети добрее. Может быть и добрее, но куда как принципиальнее….
Мать повысила голос, и я вспомнила, что нахожусь на уроке.



«САМОЛЕТ»



После уроков  мы с Ниной пошли домой по дубовой аллее. В конце ее – горка, а за ней ров, отделяющий школьный двор, от школьного огорода. Смотрим, а там ребята катаются на железной тележке, на которой шабашники летом щебенку для ремонта школы возили. Мы с Ниной, конечно, к ним побежали. Стоим,  наблюдаем новую забаву. Разгоняясь до большой скорости, тележка перелетала ров. Восторгу «седока» не было предела. Уже с десяток ребят участвуют в гонках, а я никак не решаюсь напроситься в «наездники». Вот промчался одноклассник Сашка Гаманов. При падении от толчка его «выстрелило» как из пушки. Измазанный, но гордый он прошел мимо нас, подзадоривая новичков, и, советуя проверить себя «на вшивость». Меня задело, что он  не предложил мне попробовать, и я сердито выхватила у него ручку тарантаса. Громыхающее «такси» понесло меня, раскачиваясь на ухабах из стороны в сторону. За пять метров до канавы нервы мои не выдержали, и я выпрыгнула из «седла». Слышу хохот ребят:
– Гляди, ухом тормозит!
– Не ухом, а лбом. Не рассчитала траекторию, – хмуро поправила я мальчишек.
– Может, больше не поедешь? – участливо спросила меня подруга.
– Поеду, – раздраженно бросила я, и, вытирая ладонью струйку крови, встала в очередь.
Мое самолюбие страдало. «Давно не шустрила. Отвыкла, – успокаивала я себя. – Ребята наверняка поняли, что расчет тут не причем. Я обязательно должна доказать, что не трусиха».
Один за другим мальчишки перелетали через ров, а я стояла внизу и смотрела, как они ведут себя в «самолете»: спокойно сидят или пытаются движениями тела подправлять полет? Одни втискивались в тележку и напряженно вглядывались в конечную цель, другие носа не высовывали из-за борта, надеясь на авось.
«Смогу», – сказала я себе и решительно направилась на вершину холма. Набрала разгон и помчалась! Полет был удачным. Правда тележка сильно ударилась о взрыхленную влажную землю, и мои руки и ноги чувствительно заныли. Но это мелочь по сравнению с тем, что ощутила, скатываясь с холма, а главное с тем, что я преодолела свой страх.
 Сашка тем временем не сводил с Нины глаз, а она злилась на него. Весь год он через меня присылал ей записки и стишки, а недавно нарисовал ее портрет и преподнес на день рождения. Стоял смущенный, глаз не поднимал. Нина раскричалась на весь класс: «Отстань! Надоел ты мне как горькая редька!» Сашка покраснел и выскочил в коридор. А на следующий день на стене нашего здания красовался огромный карикатурный портрет Нины. Она – в слезы. Вожатая снимает «послание», а сама успокаивает мою подружку: «Он влюбился в тебя!» Нина еще больше ревет: «Зачем мне нужен такой гадкий и глупый мальчишка!» Пришлось вожатой Ане побеседовать с «кавалером» по душам о том, каким должен быть рыцарь. Только Нина теперь все равно в упор не видит Сашку, и его подвиги ее не волнуют. Ей совсем не интересно на горке!
И мы пошли домой.



ЛИЛЯ



Иду со станции. О Лиле думаю. Ее семья приехала с Украины. Лиля мне сразу понравилась. Я слишком шустрая и на язык резкая, а Лиля медлительна и в движениях, и в мыслях, но зато вдумчивая, рассудительная, серьезная. Девочки объяснили нашу дружбу просто: ваши родители – учителя.
Я не вникала в глубину этой фразы и восприняла ее однозначно. Правда, Валя Гандлер как-то уточнила:
– Куда нам, лапотным!
Я опять поняла ее впрямую и возразила:
– У Зойки котлеты каждое воскресенье, а у нас только по праздникам.
Лиля тогда увела разговор в другое русло, а позже объяснила мне, что дети учителей для многих как другая каста, потому что мы учимся, как правило, отлично и нам часто завидуют.
– Так вот почему мне права на промашку не дают! За плохое поведение и в классе, и дома больше других достается. Я думала потому, что моя мать такая строгая. А для меня все равны, я со всеми одинаковая.
– Не скажи. Станешь ты с двоечником дружить? – Лиля с сомнением покачала головой.
– Нет, но не из-за родителей. Просто мне с таким не интересно.
– А ты знаешь, Паша Сигаев мне в любви признался и плакал, когда я сказала, что мне другой мальчик нравится.
– Я бы с ним даже разговаривать не стала. Он к четырнадцати годам только пять классов закончил, – фыркнула я пренебрежительно.
– Зря ты так. Паша такой же человек, как мы с тобой, и его чувства надо уважать. У него такая нежная и добрая душа? Я не встречала мальчика лучше него, – старательно пыталась разрушить мою непоколебимость во взглядах на дружбу подруга.
Я впервые задумалась над тем, что делю детей на плохих и хороших только по одному признаку – по учебе. Мне стало неловко при мысли, что я бессердечней и глупее Лили. И все же я не понимала, как можно у всех на виду оказывать внимание мальчику, который нравится. Лиля постоянно просит Эдика покатать ее на велосипеде, помочь с уроками, в общественной работе. Может, она, таким образом, хочет больше времени быть рядом с ним? Я ни у кого не прошу помощи. Считаю, что лучше меня самой никто мое задание не выполнит. Не знаю, то ли от гордости, самолюбия и еще непонятно от чего, но я никогда не поступаю как Лиля. «Пусть мальчишки сами моего внимания добиваются!» – думала я. И в моих мыслях не было лукавства.
 Поражает меня в Лиле и ее терпение. У нее есть старый немецкий изношенный велосипед с седлом, обернутым куском тряпки. Родители не позволяли его брать, потому что использовали строго для дела – для поездок на станцию. Но Лиля как-то сумела уговорить их и старательно учила меня. Кататься у меня получилось сразу, а вот садиться и особенно слезать – никак! Вся улица хохотала, когда я вместо того, чтобы соскакивать сбоку, перепрыгивала через руль. Я понимала, что бросать велосипед, значит, его портить, но, сильно ударившись о раму, не могла пересилить себя. И вот тут-то терпение Лили пригодилось. Она, держась за багажник, носилась за мной по пыли, по ухабам, потом командовала «тормози» и следила, чтобы я не «улетела». А бегать ей сложнее, чем мне. Она же пухленькая. Я ценю ее доброе отношение. Наша дружба крепнет.
В семье Лили шесть очень дружных, заботливых, веселых девочек. Они все время что-нибудь придумывают, вычитывают в «Пионерской правде» какие-то рецепты приготовления пищи, делают игрушки, пишут письма в газеты, журналы, что совсем не поощрялось в нашей семье. У них была интересная жизнь. Их папа выписывал много разных журналов, и я чувствовала, что, читая их, девочки расширяли кругозор. Лиля часто говорила мне о вещах, о которых я не слышала. А у меня – школа, дом, дела – и все. Иногда Лиля говорила: «Ой, целый день играла у Гали». Мне такого никогда не позволялось. Я заметила, что она и ее сестры могут спорить с родителями, отстаивать свое мнение. У нас в семье как в солдатской роте: приказы начальника обсуждению не подлежит.
А еще Лиля самый хороший на свете слушатель. Часто увлекшись, я ловлю себя на мысли, что не даю ей вставить слово. Тогда умолкаю и прошу подругу рассказать что-нибудь, а она смеется: «Ты меня так «разговоришь», что дома не признают». А мне совестно, потому что я считаю, что дружба должна быть основана на взаимном понимании, снисходительности и возможности безбоязненно поверять друг другу свои незамысловатые, но очень важные тайны. Я всегда терпима к медлительности и неэмоциональной рассудительности Лили, даже после опустошающих душевных бурь и разбушевавшихся сомнений. И она всегда остается верной надежной подругой, способной приободрить меня и вдохнуть радость жизни, поэтому я без угрызений совести перекладываю на ее плечи часть своих горестей.
Нам здорово вместе. И если по какой-то причине Лиля не может выйти погулять, я не нахожу себе места. Никто не может ее заменить. И я для нее была тем же. Мы нашли друг друга и рады этому. Мы никогда не ссоримся. Причин нет. Понимаем все по взгляду, жесту. Я очень редко бываю в доме подруги, но зато коров из стада мы встречаем вместе. Это наше законное время. Жаль, что зимой общаемся мало. Только в школе.
							*
Сегодня на улице сыро, ветрено. Настроение подстать погоде хмурое. И вдруг встретила Лилю. Она улыбнулась, и с меня сразу схлынуло раздражение.
– Пойдем ко мне, покажу, как можно не вышивая делать красивые дорожки. Тебе понравится, – позвала она.
Я сразу согласилась.
Лиля достала лоскут белого ситца, по краям которого изображены маленькие незабудки и ромашки.
– После стирки краски не сползут? – поинтересовалась я.
– Масляные не смываются. Нам отец купил. Попроси своего.
Я молча проглотила ком обиды. Знаю, не купит.
– Розы люблю рисовать. Показать на бумаге? – увела я разговор от неприятной темы.
– Давай. Только сначала прочитаю тебе ответ на наше с Ириной письмо в «Пионерскую правду».
– Ответили? Не может быть! Мне мать не разрешает никуда писать, а я тайком послала стихотворение в областную газету.
– И что? – оживилась подруга.
– Представляешь, когда письмо получила, все внутри меня задрожало. Каждый день ждала, и все же оно оказалось неожиданным и волнующим. Даже конверт никак не могла разорвать. Открываю, а там стандартный ответ, отпечатанный на машинке под копирку. Только фамилию ручкой вписали. Не потрудились лично ответить. Лучше бы сообщили, что слабый стих. Отмахнулись. Отбили желание им писать.
– Нас похвалили за подробные ответы на вопросы, по радио обещали нашу фамилию зачитать в числе самых активных. Мы участвуем во всесоюзных играх «Угадайка» и «Коап». Тебе нужно писать в детские издания.
– Я взрослое стихотворение написала: про партию и будущее молодежи.
– Давай вместе следующее письмо напишем.
– Не хочется.
– Ладно тебе, не переживай, будет и на твоей улице праздник, – ободрила меня Лиля.
– Разреши мне один цветочек на твоей ткани красками нарисовать?
– Конечно, с удовольствием. Вместе салфетку украсим.
Я сразу забыла все обиды. С подружкой так здорово!
Тут к Лиле пришла Оля с улицы Гигант и стала жаловаться на свою соседку. Ее лицо выражало растерянную мольбу.
– Зачем ревнуешь? У Гали могут быть и другие подруги кроме тебя, – серьезно объяснила Лиля. – Может сегодня у нее много дел по дому?
– Нет! Я извелась от ожидания, а она ушла играть к Вале, а не ко мне! – возмущенно вскрикивала сквозь слезы Оля.
– Не раскисай! В другой раз к тебе придет, – попробовала я утешить девочку.
– Но я то всегда ее жду. Она же моя лучшая подруга! – задохнулась обидой Оля.
– Дружба не признает благодарности и облагодетельствования. Узы дружбы крепки радостью и пониманием. Ты хочешь Галю к себе приковать цепями? – пошутила Лиля. – Так вы друг другу быстро надоедите.
– Ты права, – уныло согласилась Оля.
– А вдруг у нее важное дело к Гале или такое настроение, что ей хочется побыть в новой обстановке. Дружба должна радость приносить, а не слезы. Не мучай ни себя, ни ее. Нельзя требовать от друзей слишком многого, – справедливо заметила Лиля.
– Но я-то к ней всей душой, а она? – продолжая оправдывать свою нетерпимость, бурчала Оля.
– Принимай и люби ее такой, какая она есть, – сурово обронила Лиля в ответ на бесконечное нытье.
Я опять удивилась вдумчивости и дружескому проникновению Лили во внутреннюю жизнь каждой подруги.
Оля ушла, и я решилась задать Лиле очень сложный для меня вопрос о ее старшей сестренке. Лиля ответила спокойно и по-житейски просто:
– Что тут поделаешь? Полюбил папа нашу маму. Вика нам наполовину родная, сводная сестричка. Где пять, там и шесть детей не в тягость. Папа считает, что ей в нашей семье лучше. Этим он загладил свою вину и дал возможность маме Вики выйти замуж. Как же иначе?
– Мой отец тоже дочь Люсю к себе забрал. Он не любил ее маму. На праздник выпил много вина и совершил ошибку. А считал себя виноватым потому, что, будучи старше той девушки, обязан был отвечать за свои поступки. Он сам мне так объяснил.
 Лиля, знаешь, что меня беспокоит? Мне кажется, что за время проживания в селе, я совсем не поумнела, будто все та же восьмилетняя или девятилетняя девочка. Я многому научилась. Но все это касается физической работы. Как и раньше я не могу ответить на бесчисленное количество вопросов, которые возникают у меня ежеминутно.
– Например? – заинтересовалась Лиля.
– Почему у нас часто меняются председатели колхоза? Почему наш колхоз в числе отстающих? Почему взрослые люди делают глупости или гадко поступают? Если я понимаю, что это плохо, значит, они тем более должны осознавать недостойность своего поведения?
– Зачем ты торопишься разбираться во взрослых проблемах? Не лезь в их дела. Пусть они решают их сами. Нам своих забот хватает. Живи детской жизнью. Ты нормальная, толковая девочка. Не засоряй голову ерундой. Каждому овощу – свой час. Придет время, и ты найдешь ответы на все сложные вопросы. Папа говорил, что твое эмоциональное развитие опережает физическое.
– Это плохо? – мгновенно встревожилась я.
– Папа считает, что хорошо, – улыбнулась Лиля.
На сердце сразу отлегло, и я заторопилась домой.
– Приходи завтра, мы будем дописывать сценарий и готовить костюмы к спектаклю, – пригласила Лиля.
– Если отпустят, – ответила я хмуро. – Вчера Зинаиде Ивановне пообещала прийти в школу и не смогла. А она мне: «Ты не хозяйка своему слову». Юлия Николаевна услышала наш разговор и засмеялась: «Напротив, она хозяйка – захочет, даст слово, захочет возьмет назад».
Я разозлилась и ответила резко: «Вы же знаете, что моему слову хозяйка – мать, с нее и спрос!» Юлия Николаевна понимающе глянула на меня. «Извини, – говорит, – неудачно пошутила». Я потом жалела, что нагрубила ей.
Иду от Лили и грущу. У них так здорово! А у меня все самое интересное в голове. Вожусь одна во дворе, никто не мешает мечтать о том, что в доме Лили происходит на самом деле. Хорошо хоть праздники есть, и я имею право на кружках готовиться к ним. Только их так мало! Коля постоянно ходит к троюродному брату Вовке и другу Ленчику. Он всегда маленький, а я всегда большая.
Последние годы в своих мыслях я, в основном, жила памятью о Витьке, Иване, Толяне, о взрослой Лиле, больше понимала и жалела несчастных, дружила с их слезами и горестями. Лучшие друзья для меня были в прошлом. До Лили я жила одиноко и печально. Лиля повернулась ко мне доброй душой, показала, что можно дружить светло и радостно. Она одарила меня спокойствием и уверенностью. Два сердца в одно мгновение поняли друг друга. Это было как озарение. Не представляю причины, которая могла бы когда-либо разъединить нас.
В этой семье я не могу, как раньше бродить по лесу, мечтать, чувствовать себя лучиком солнца в поле, стрекозой у реки. В любую минуту надо мной давлеет строгое «надо». Все реже и реже возникают во мне желания. Я отвыкаю думать. За меня решают. Мне приказывают, я выполняю…. Я разучилась вне школы общаться с детьми, жить их заботами. И вот появилась Лиля, мой светлый лучик одиноких грустных дней. Теперь хоть редко, и зимой я могу устраивать себе праздники души.



ЛЕКТОР



Сегодня после уроков у нас лекция местного художника. На сцене появился седой длинноволосый тощий мужчина в широком помятом костюме. Когда он заговорил, размахивая руками, то его сходство с огородным пугалом еще больше усилилось. Ребята пригнули головы, пряча красные от сдерживаемого смеха лица. Рая толкнула меня в бок:
– Гляди, тот самый, что предлагал нарисовать мою старшую сестру нагою.
– Она согласилась?
– Да. Они договорились встретиться на берегу реки за мостом. И тут он ей говорит: «Раздевайся». Она осталась в купальнике. Он берет кисточку в руки и опять предлагает снять одежду. Ольге дошло, что не ногой художник собирается ее рисовать, а голой. Схватила платье и давай хлестать старика, приговаривая:
– Ах ты, развратник! Как ты мог предложить мне такое! Я порядочная девушка!
Разобиделась она очень, оскорбилась. И такого твой отец прислал к нам читать лекцию?
– Моя городская подружка Ирина училась в художественной школе и объясняла, что великие художники писали людей без одежды, потому что хотели показать красоту человека. У меня раньше была книга «Эрмитаж». В этом музее собраны картины самых знаменитых художников со всего мира. Ты думаешь, почему этот старик твою сестру попросил позировать? Почему хотел запечатлеть на полотне, «оставить в вечности?» Она похожа на богиню плодородия из эпохи Возрождения. Для него твоя Люба – писаная красавица. Гордись сестренкой. Только я сомневаюсь, что он достоин того, чтобы перед ним раздевались. Я видела его картины в клубе, на станции. Отчетливо помню: не понравились. Примитивная мазня. Не получилось у него разгадать тайну женской красоты, и не под силу ему воплотить на холсте очарование юности. Не ухватил он великого мгновения. «Девушка на холме» у него похожа на акулу. И туман вокруг нее не помог усилить восприятие и скрыть отсутствие таланта. Кого он хочет удовлетворить своей безвкусицей? – усмехнулась я неодобрительно. И все же смягчила жесткую критику легким отступлением: «Может, конечно, ошибаюсь? Я люблю творения великих художников эпохи Возрождения. Рядом с ними трудно поставить кого-то из современных авторов».
Лектор суетился, раскладывая репродукции перед проекционным аппаратом. Сгорая от нетерпения, ребята притихли. Казалось, они надеялись увидеть и услышать, что-то особенное, исключительное, способное поразить их ум и сердце. Еще ни разу им не читал лекций художник, специалист в области искусства
Старик довольно складно говорил о Репине, Васнецове, и картинки, вырванные из журналов, подобрал хорошие. После лекции мы поблагодарили художника. А Рая сказала ребятам: «Внутри он лучше, чем снаружи». Все рассмеялись.
Вечером я попросила отца еще раз пригласить искусствоведа для моих одноклассников. Но он сердито ответил: «Дешевле книгу о художниках купить, чем оплачивать ему лекции». А я-то думала, что он от чистого сердца на старости лет захотел школьникам передать свои знания!
Перед сном на меня напала хандра. «Ничего нового я не узнала от лектора, ничем он меня не порадовал. Жизнь моя проходит однообразно, бесцветно. Усыхаю без яркого, умного, интересного. В деревне я тупею. Нет в жизни счастья», – скулила я.
Вскоре отец на самом деле купил великолепное издание «Эрмитаж». Большие деньги заплатил! Я была безмерно благодарна ему. Не ожидала от него такой щедрости! Отец очень дорожил книгой, с какой-то особой нежностью брал в руки. Но судьба книги сложилась неудачно. Недолго мы наслаждались ею. Отец обычно давал ее под расписку учителям на уроки, на классные часы и просил быть очень аккуратными. Каким-то образом она попала в руки молодому художнику со станции, и он не захотел ее возвращать. Наконец отец жестко потребовал вернуть книгу и, тот, наконец, принес ее. Мы развернули газету, и мне чуть плохо не сделалось, а отец побелел и заскрипел зубами. В книге осталось листов тридцать черно-белых репродукций и несколько цветных разлинованных на клеточки. Оказывается, художник подрабатывал копированием всемирно известных картин. Мы долго молча стояли над книгой, как над могилой. Я тихо спросила:
– И сделать ничего нельзя?
– У нас нет законов, чтобы наказывать людей за непорядочность и подлость, – ответил отец раздраженно.
Зато после завтрака меня с Колей ожидал приятный сюрприз. Отец привез из города фотоаппарат «Любитель». Он так аккуратно распаковывал коробку, что мы дыхание затаили от волнения. Черный ящичек не произвел впечатления, но все равно отец даже пальцем не дал его потрогать. Вдруг верхняя часть аппарата раскрылась. Затем медленно выплыл объектив. Я заерзала от нетерпения. Но отец предупредил:
– Фотографировать буду сам. Вещь дорогая и хрупкая.
В тот же день он выпилил лобзиком в листе фанеры окошко для красного стекла, и вместе с Колей закрыл им окно на кухне. Потом строго по инструкции приготовил проявитель и закрепитель. Таинственное незнакомое занятие интриговало еще и потому, что отец не доверял нам. Любое дело доверял, а это – нет! Обидно было. Но ведь оно особенное! Это тебе не сено ворошить, или бревна тесать!
В темной комнате под одеялом отец зарядил пленку и принялся фотографировать всех по одному и компанией, а когда проявил пленку и повесил сушить на бельевую веревку, нам даже дышать на нее не разрешил. После обеда первым делом все направились смотреть изображения. Пленка была черная, а фигуры светлые. Но мы сразу разглядели себя, и пришли в неописуемый восторг. Мы с братом были очень послушны, боясь не попасть на первое изготовление фотографий. Отец не хотел меня пускать, сказал, что тесно будет втроем, но я принесла два ведра холодной воды для промывания снимков и не ушла из кухни. Коля постелил на столе белую бумагу, расставил ребристые ванночки и потушил лампу. Кухня осветилась слабым красным светом. Когда глаза привыкли к темноте, я заметила, что лица и губы наши побледнели, а моя красная кофточка превратилась в розовую.
– Смотри, Коля, в красном свете цвета меняются! – обрадовалась я новому открытию.
– Без тебя заметил, – ответил брат сердитым шепотом.
– Не отвлекай, – строго сказал отец, – а то выгоню.
Я присмирела. Отец положил первый кадр пленки на фотобумагу, прижал железными пластинками, осветил на раз, два, три специальным фонарем с выключателем, и быстро окунул бумагу в проявитель. Мы уставились на спокойную гладь воды. В ней медленно появлялись очертания лица.
– Мама! – закричал брат.
Фотография стала чернеть, и отец быстро перебросил ее  в ведро с водой. Я вымыла ее и положила в закрепитель. Удовольствие, конечно, поразительное! Мы возились в растворах до тех пор, пока уличный свет, проходя сквозь красное оконце, позволял нам не спотыкаться друг о друга. Легли спать счастливые.

					Глава вторая

ВЕЧЕРНИЕ   ЧИТКИ

Иногда зимними вечерами после ужина бабушка остается на кухне убирать посуду, а мы торопимся в комнату родителей. Отец садится читать за стол, а мы втроем удобно устраиваемся на диване. Керосиновая лампа освещает только книгу и лицо отца. В тишине комнаты, где в полумраке вместе с язычком пламени на стенах дрожат наши тени, услышанные события представляются таинственными, загадочными, пришедшими из древности.
Сегодня отец взял с полки пьесы Островского. Я несколько раз начинала читать эту огромную тяжелую книгу в сером замусоленном переплете с пожелтевшими от времени страницами. Но истории о купцах казались мне не интересными, и я оставляла скучное занятие.
Отец читает не громко, но выразительно, соблюдая все знаки препинания, выделяя голосом тонкости поведения и взаимоотношения между людьми. Я жалела маленьких несчастных людишек, живущих безрадостной жизнью, полной мелких бед и забот, без высоких идей и восхищения. И все же  не понимала, почему отец с удовольствием читает о «мышиной возне» вокруг денег, о суетной жизни? Другое дело – «И один в поле воин»! Героические будни разведчика захватывали всю нашу семью. И когда приходила моя очередь бежать в сарай, чтобы узнать, не появился ли у нашей коровы теленок, я умоляла не читать без меня ни единой строчки.
Но потом, вникая в содержание пьес, я стала находить некоторое сходство характеров героев  с людьми, живущими рядом. Вот эта религиозная до глупости женщина – наша соседка, а вот эта, неприветливая, всегда смотрящая исподлобья – медсестра, которая живет через выгон от нас. Желчная, завистливая, злобная. Даже не верится, что войну прошла. «Век другой, а люди такие же?» – удивлялась я.
Я видела, что отец читает с упоением. Ему нравился сам процесс! А прежде чем вслух читать  стихи, он изучал их,  тренировался в уме, и только  потом декламировал их нам.
– Папа, вы как артист, – сказала я ему как-то после «посиделок».
Он задумчиво ответил:
– Этим семью не прокормишь. Да и куда нам, деревенским, в высокие материи? Я в детстве еще математику очень любил, а ближе всего к дому находилось педагогическое училище. Вот и стал историком.
Мне хотелось выразить отцу сочувствие, но я не решилась.



ЛЮДМИЛКА



Легкая поземка шуршит по изломанному насту. Спит парк под белым одеялом облаков. Грустит размытый лик солнца. Воздели руки к небесам могучие тополя. После уроков я бегу домой напрямик по замерзшим лужам, катаюсь на галошах и размышляю.
Нравится мне Людмилка из параллельного класса. Крепкая, задорная, постоять за себя может. Ребятам уроки объясняет на переменах, как и я. Активистка. И почему ее папа как зверь? В школе на собраниях красиво говорит о необходимости строгого трудового воспитания, об уважении к старшим, а родная дочь его боится и ненавидит. Ну, подралась она с Вовкой. Так и мне случается «размяться». Что тут такого? Правда, Вовка матери пожаловался, и  Людмилкин отец «изметелил» дочку железным протезом ноги перед всей улицей. Будто мяч гонял по дороге, в пыли валял. Тонко взвизгивала Люда. В черных глазах мелькали и злость, и страх. С ужасом смотрел Вовка, как металась Люда. В ушах звучали тупые удары протеза по ногам и  спине. А на следующий день пришел он просить прощенья. Лицо  осунулось, посерело. Уголки губ и глаз опустились. Даже нос, будто длиннее и тоньше стал. «Ни в жизнь не сделаю такого больше ни с кем», – боясь разжать зубы, бормотал он, опустив голову.
Хоть и перед всем классом, а не смог слез сдержать.
А когда у них был классный час на тему «Чему научились дома за год», оказалось, что Людмилка умеет больше всех: и обувь чинить, и в мотоцикле с пользой покопаться, и девчачьи дела, пожалуйста, тебе –  любые.
– Кто тебя научил всему? – приветливо спросила учительница.
– Отец, – понуро ответила Люда.
Учительница больше не решилась задавать вопросы, только похвалила ее перед всем классом за первое место. Лицо Люды сразу просветлело.
Подружки  мне  про это рассказывали.
А еще за каждую четверку отец ее в угол на соль и кукурузу ставит. А на прошлой неделе Максим на уроке русского языка записку-самолетик послал Людмилке. Но не долетел он, перехватил  Иван Стефанович. Прочитал, и такой довольный, говорит Люде:
– Передам отцу. Посмотрим, как ты после этого на уроках сидеть будешь.
По классу прошел гул неодобрения. Люда знала, как Максим к ней относится, догадалась о содержании послания и разволновалась, представив реакцию отца на их детскую любовь, поэтому ответила резко:
– Помирать, так с музыкой.
Вечером отец измолотил дочку широким солдатским ремнем с железной пряжкой. На следующий день весь класс урок литературы начал с «приветствия» учителю. Минут пять гудели с закрытыми ртами.
А недавно Людмилка получила двойку за подсказку и за то, что на уроке читала книжку про занимательные явления в природе. Не пошла она домой. За хату, где глухая стена, спряталась в снегу, сосульки есть и думает: «Вот замерзну и умру, тогда отец поймет, что нельзя так с детьми обращаться». Жалко ей себя стало. И вдруг как закричит: «Ненавижу! Ненавижу!…» В стену начала ногами стучать…. Потом вскинулась: «Из-за какой-то двойки умирать!? Может, кому-то еще хуже, чем мне бывает? Выдержу,  вырасту назло ему. Бей, плакать не буду! И мать ненавижу за то, что не может меня защитить и заставляет просить прощения у отца, даже когда не виновата. Не буду больше извиняться, хоть убей!».
И пошла в хату. Отец, как всегда с порога, потребовал отчет. Даже раздеться не позволил. Когда узнал, что двойка за подсказку, наказывать  не стал.
Раз я увидела старшую сестру Люды и спросила, почему она не защищает младшую? Она грустно посмотрела на меня и ответила:
– Не бить же мне отца-инвалида? А слов он не понимает.
И вдруг завелась:
 	– Ненавижу его за праведную жестокость! Слова доброго от него никогда не слышала, только побои получала за всякую малую провинность. Ненавижу за то, что верует он в свою правоту и безнаказанность! Любви, защиты хотела от него! Никакой радости в детстве не видела. Я трудолюбивая, многое могу, но все это со злостью, с остервенением. Я часто ловлю себя на мысли, что готова ударить сына. Руку заношу и вспоминаю о своем детстве. Грубость и несдержанность у меня от него. Стараюсь себя пересилить, а это отцовское так и вылезает из меня! Знаю за собой грех – жесткая, не очень ласковая. Видать потому, что сама ласки не знала. И к матери с нежностью не подхожу. В душе хочу, а приблизиться не могу. «Здравствуйте», – и за дела берусь. Не умею, как дети в других семьях голову приклонить к ее плечу. И сынка своего приголубить не могу…
На день рождения Максимка Людмилке целую горсть брошек подарил. Его бабушка их сама делает и на рынке продает. Что случилось, не пойму? Людмилка вдруг швырнула их на пол, и давай топтать. Максим с глазами полными слез смотрел на Люду, не в состоянии вымолвить ни слова, Потом долго сидел на грязном полу, машинально теребил в руках жучков и бабочек, расправлял им крылышки и смотрел куда-то далеко-далеко. Он никого не замечал вокруг. Мы боялись его трогать.
Людмилка ничего этого не видела. Домой убежала.


УРОДИНА



Сегодня утренник. После уроков мать послала меня домой за новогодним костюмом и масками, которые она купила для учеников своего класса. Бегу через любимую аллею. Утром деревья были нарядные, а к обеду ветер отряхнул пушистый иней, и они опять осиротели. Чернеет парк. Рябины угли тлеют. Караул пирамидальных тополей у дороги навытяжку стоит. Чуть колышется темно-зеленая топь старых елей. Мне взгрустнулось. Увидела в глубине парка ярко-желтый, солнечный домик. Он порадовал меня. Почему раньше не замечала? Может, его недавно покрасили? Наверное, его обитатели живут счастливо. От такой мысли повеселела.
Вдруг засияло солнце, и я попала в другой мир. Заискрился снег. Заиндевелые корзиночки ягод рябин теперь казались мне рубиновым украшением в брильянтовой оправе. На снегу появились четкие картины теней, замелькали невидимые ранее снежинки. Свет берез как всегда белолиц. Я попала в мир красоты и мечты. «Наверное, снежинки – звездочки надежд», – подумалось мне. Надо же! Перекликаются невидимые птички! Каждый день хожу по этой аллее, а птичий концерт первый раз за зиму слышу! Может у них тоже сегодня праздник?
На Новый год мне хотелось порхать снежинкой вокруг елки, но мать предложила быть снегурочкой, потому что костюм простой, и ткань потом в хозяйстве можно использовать. Возражать не посмела. Одела обшитые марлей пальто и шапку, и давай маски перед зеркалом примерять,  рожицы строить. Весело!
Входит отец, а я в клоунской маске «нос Буратино»  делаю. Сдернула маску с лица, и стою довольная собой.
– Рот до ушей, хоть завязочки пришей. Что в маске, что без нее. Уродина, – процедил сквозь зубы отец.
Я сравнила маску со своим отражением и задумалась: «Он считает мое лицо глупым, или гадким?» Взгляд упал на фотографию, что стояла на комоде. На ней выпускной курс отца. Я спросила:
– Почему на вашем курсе студентки не очень красивые, слишком взрослые и строгие?
– Красивые в институтах не учатся, они рано замуж выходят, – криво ухмыльнулся он.
Мне сделалось обидно за мать, и я пробурчала:
– Зачем же вы на образованной женились?
Отец не нашелся, что сказать, и ушел на кухню. А я размышляла: «В каком случае он солгал? Сегодня, когда сделал намек, что мать некрасивая, или летом, когда рассказывал другу о том, как все солдаты и офицеры целый год оглядывались на его жену во время  службы в Мурманске? А про меня он правду сказал?  Ну и пусть я уродина, главное, что не глупая».
. И все же грусть коснулась моего сердца. Я собрала маски и пошла на утренник.
Но как-то не удался праздник. Я как снежный ком бродила по залу. У меня не было роли. На меня никто не обращал внимания. К тому же в пальто было даже сидеть жарко, какие уж тут танцы вместе со снежинками! Дед Мороз вручал детям подарки за выступления, а меня не позвал с собой. Потом награждали за активное участие и костюмы. Снежинки все получили, а обо мне не вспомнили. Я же не была активной. И все же грустно. Хоть бы шоколадную конфетку  дали. Праздник ведь.
Вернулась домой скучная. На кухне встретила бабушка:
– Детка, я пирожки с картошкой, как ты любишь, сделала.
Я обрадовалась. Настроение улучшилось.
–Бабуля, что бы я без вас делала! – улыбнулась я, глядя в лучистые добрые глаза.



НА ФЕРМЕ



Сегодня моя очередь дежурить на свиноферме. Попросила бабушку разбудить в шесть часов. На улице темно, хоть глаза выколи. Шуршит мелкий колючий снег. Ферма в поле и дорога к ней не расчищена. Иду по колено в снегу, пытаясь попасть в следы от чужих, больших валенок. Их цепочки с разных сторон ведут к длинным сараям фермы. Сначала направилась к избушке, по окошки занесенной снегом. Из трубы шел темный, противный дым. «И чем только топят? Кизяками (сухой навоз), что ли?» – подумала я. Добралась. Прислушалась. Сквозь дверь доносятся смех и восклицания. Приоткрыла дверь. В нос ударили запах гнили и зловоние махорки. Серый сумрак вперемешку с табачным дымом клубился над столом. С трудом разглядела четырех мужчин. Работники меня не видели и продолжали развязно говорить, через слово употребляя мат. «От пьяных мужиков всего можно ожидать. А потом не докажешь, кто прав, кто виноват», – рассудила я, и тихонько прикрыла дверь.
 Ветер завывает и скребет снегом о стены. Замерзла. Надвинула на лоб шапку-милицейку, которую давным-давно подарил мне дед Яша, и присела на корточки, прижавшись к двери. Так теплей.
Вспомнила снежную бурю на прошлой неделе. Долго ворота откапывала. Бабушка уговорила надеть шальку, но через двадцать минут я влетела на кухню, растирая замерзшую голову, и опять натянула ушанку. А на следующий день ребята встречали закутанных в шали девчонок дружным смехом: «Кулемы, зимы испугались». Я возмутилась и объяснила подругам, что в шапках намного теплее, чем в платках, и что мерзляки – они, мальчишки. Вспомнила осень, свою фетровую шляпку. Я единственная в школе хожу как городская. Не удалось матери заставить меня ходить в платке, только летом в поле и на огороде я надеваю белый, спасаясь от солнечного удара, и то потому, что не покупают мне соломенную шляпу …
Наконец, пришли еще две девочки из нашего класса.
– Чего так поздно? Я совсем околела, – недовольно буркнула я.
– А ты бы еще в пять появилась. Ума нет.
– Так ведь сказано к семи.
– Если все, что говорится, да еще и выполнялось бы, так давно бы коммунизм был, – засмеялась Валя.
– Вот и надо стараться.
– Не будь занудой. Мамаша погнала?
– Нет, сама.
– Это же колхоз, а не школа, где все по звонку.
Я промолчала.
Зашли на «кухню». Подвыпившие мужики встретили нас пошлыми шутками. Нина из шоферской семьи, поэтому грубо оборвала рабочих:
– Мы помогать пришли, а не вас выслушивать! Нам еще уроки делать.
– Девочка, сбегай за самогоном к Даниловне, – протянул мне грязную бутылку беззубый старичок с венчиком сивых волос на костлявой лысой головой и мутными глазами.
– Не пойду, – осмелела я.
– Нехорошо. Старый человек просит.
– А если попросите своровать, я тоже должна буду вас послушать?
– Ну, то воровать.
– Пить тоже не хорошо, – сказала я как можно вежливее.
– Лекцию пришла читать, вздорная девчонка, – сделал обиженное лицо плюгавый старичок.
– Нет. Где картошка?
– В углу. Котел на печи, дрова у окна, – рявкнул тот, что моложе, не отрываясь от карт.
– В чем картошку мыть, – обратилась я к упитанному старику.
Тот тупо глянул перед собой, а потом, брызгая слюной, расхохотался мне в лицо:
– Ха! Умереть, не встать! На … ее мыть? Свинья потому и свинья, что грязь любит.
Я брезгливо отвернулась. Валя занялась печкой. Нина пошла в колодец по воду, а я принялась перебирать картофель, счищала липкую холодную грязь. Набрала уже два ведра гнили, а целых картофелин так и не обнаружила.
– Скажите, пожалуйста, что мне варить поросятам? Здесь только гнилая картошка, – спросила я четвертого, самого молодого колхозника.
– Ее и вари, – не оборачиваясь, спокойно сказал он.
– Они будут есть? И не заболеют?
– С голодухи что угодно съедят, – безразличным тоном подтвердил работник.
Не могли мы грязную и гнилую картошку в котел бросать. Подогрели воду, помыли, обрезали гниль и поставили варить. Старичок сочувственно поглядывал на наши по локоть красные руки, и вздыхал. Молодые не переставали «проезжаться». Нина сначала огрызалась, а потом достала учебник,  села к окну и громко приказала:
– Ти-ши-на. Учить буду уроки.
Конечно, взрослые ее не послушали. Мне надоело слушать грубые, насмешливые прибаутки, и я уговорила девочек пойти посмотреть поголовье. Толстый старик предупредил:
– Не советую. Увидят вас, жрать начнут требовать.
Мы все равно пошли. Открыли подпертую вилами дверь и заглянули за дощатую перегородку. Разных размеров, тощие, с удивительно длинными мордами поросята кинулись на доски. Я испуганно отпрянула:
– Они домашние или дикие?
Девчонки рассмеялись:
– Носы кажутся длинными, потому что морды худые.
Старик был прав. Мы напрасно «разворошили осиное гнездо». Дикий визг голодных поросят разнесся по округе. И чего я не послушала старого человека?  Скотина-то в чем виновата? Жалко их, особенно маленьких. Мы не стали хорошо разваривать картошку, насыпали ее в ведра, добавили снегу, чтобы скорее остыла, и понесли в свинарник. Ведра старались поднимать выше загородки, боясь, что животные откусят нам руки. У корыт завязалась настоящая борьба. Взрослые отталкивали и отбрасывали малышей. Я перетащила палкой одно корыто в сторону, чтобы из него поели маленькие, но фокус не удался. Пришлось кормить их после того, как  насытились взрослые особи.
Дома ничего не рассказала о своей работе, только теперь, наученная горьким опытом, ходила на ферму к восьми.
Потом подошла моя очередь дежурить в «питомнике». Там выращивали совсем маленьких поросят, которых только отняли от свиноматок. В сарайчике было немного теплей чем в свинарнике. Женщина крикнула:
– Двери прикрывайте, деток застудите.
Мы огляделись. В загоне на соломенной подстилке лежали, прижавшись друг к другу, десятка три чистеньких розовых поросяток.
– Какие хорошенькие! – воскликнули мы хором.
Женщина, обрадованная похвалой, улыбнулась, а потом пожаловалась, что похлебку не на чем разогревать, что сквозняки – главная беда, что молодняк, как дети малые простужается.
– А вы их тоже гнилой картошкой кормите? – осторожно спросила я.
– Пусть только попытаются гнилья привезти! Я не только бригадиру, самому председателю разгон сделаю! Молока для самых маленьких этой зимой вытребовала. Жалко их, вот и воюю. А чуть подрастут,  начнутся хождения: «Тому начальнику,  другому…». Попробуй, не дай …». Ладно. Займитесь делом. Надо дыры во втором загоне соломой заткнуть.
– На подстилку вам много соломы дают, – заметила я.
– Дают, да поддают! – усмехнулась женщина. – Сама на санках вожу, из-под снега выкапываю. Председатель приказал скотникам обеспечивать меня. Да они без бутылки не едут в поле. Где мне зелья для них набраться? Дешевле самой таскать.
Мы быстро выполнили свою работу, и тетя Аграфена отпустила нас домой пораньше.
Еще в телятнике работали. Телята такие ласковые, руки облизывают, головами трутся. Глаза у них огромные, добрые,  грустные. И характеры, как у людей, разные. Мы это в первый же день заметили. Телятницы разрешили нам самим выбрать себе подшефных.
– Скажите, пожалуйста, а почему некоторые телята кудрявые, как ягнята?
Вы специально для красоты таких выращиваете? – спросила я работницу.
– Смешная ты, городская, что ли?
– Наполовину.
– Отчего кудрявыми рождаются, точно сказать не могу, но приметила: в стужу такие появляются на свет. Апрельские всегда гладкошерстые.
Я  выбрала себе десять кудрявых телят и принялась чистить их скребком. Особенно я полюбила белошерстого бычка.
– Неужели из этого красавчика вырастет огромный страшный бык? – опять обратилась я к скотнице.
– Хотелось бы. Но дадут ли? Как правило, двухлеток отвозят на мясокомбинат, а телочек мы себе оставляем.
Закончили работу, и вышли во двор. Нина напомнила:
– В воскресенье нам навоз на поля возить.
– Знаю, – отозвалась я. – Сочинение придется в субботу до ночи писать.
– Напишем, – отозвалась Нина, убегая по узкой тропинке в сторону своей улицы.
А я пошла через молочную ферму. В это время  хлипкий мужичишка в рваной фуфайке и ватных замусоленных штанах привез туда с поля солому. Остановил маленькую черную лошадку посреди двора и лег на кучу мерзлого навоза. Доярки ринулись к саням, дружно развязали веревки, стягивающие возок и принялись четко и быстро разносить корм своим буренкам. Красиво работали женщины! Особенно одна мне понравилась. Высокая, статная. Ни одного лишнего движения не сделала. Загляденье! Конечно, ее коровкам больше соломы досталось. Но никто не роптал. Все по-честному. Я полюбовалась труженицами и побежала домой.
«Школа – прекрасный оазис. А жить нам придется в большом, неправильном взрослом мире. Но мы все равно останемся хорошими», – думала я, с грустью вспоминая свиноферму.
И почему наш колхоз один из худших в районе? Обидно!



СТЕНГАЗЕТА



В пионерской комнате я вместе со старшеклассниками и подругой Лилей готовлю очередной номер школьной стенгазеты и вспоминаю, как стала членом редколлегии.
Раз иду я по коридору. Вдруг подскакивает ко мне старшеклассник и требует написать заметку в школьную стенгазету. Объяснила, что тороплюсь на репетицию, но он прилип как банный лист. Тогда я на бегу рассказала ему о взаимопомощи учеников нашего класса и скрылась в спортивном зале. А на следующий день я увидела, что под одной из заметок написана крупными буквами моя фамилия. Читаю, а в ней факты перевернуты с ног на голову, имена перепутаны. И даже присутствует откровенный гадкий вымысел. Разозлилась, лицо и уши запылали. Попыталась вытащить заметку, но стекло плотно прижимали планки. Не ломать же их? Снять стенд с гвоздей тоже не получилось. Тяжелым оказался. Я нашла в углу совок уборщицы и железной ручкой попыталась поддеть деревяшки. Учительница географии остановила меня и возмущенно закричала:
– Кто тебе позволил стенд портить?
– Вы сначала причину моих неправильных действий узнайте, а потом ругайте. Разве честно писать ерунду, да еще под моей фамилией? – насупившись, сердито возразила я.
– Матери сообщу о твоем поведении. Отправляйся на урок, – грозно приказала учительница.
Я хмуро поплелась в класс. Уроки прошли в беспокойных мыслях о предстоящем разговоре с матерью. Опять будет кричать: «Позоришь нас! Примером должна быть во всем». На проделки других детей учителя могут не обратить внимание, а про меня все примечают: и как сказала, и что сделала. Будто я ошибиться не могу? Другим отличникам тоже куда проще живется.
Только переступила порог дома, как мать накинулась:
– С критикой в газете выступаешь? На себя оглянись!
– Я не писала. Старшеклассник соврал, – защищалась я.
– А почему твоя фамилия стоит?
– Откуда я знаю?
– Зачем позволяешь пользоваться своим именем непорядочным людям?
– Я не позволяла. Даже хотела разбить стекло и заметку снять.
– Стенд-то тут причем?
– А что мне было делать?
– Умнее надо быть. Вот видишь, и ты расстроилась, и учительница твоя удивилась. Придется провести беседу с редколлегией на тему моральной ответственности за порученное дело.
Я не могла успокоиться до тех пор, пока ни придумала самой писать о событиях своего класса. И теперь я член редколлегии школы. Рисую, рифмую, учусь составлять заметки. Мне нравится заниматься стенгазетой еще и потому, что учителя часто просят рисовать в своих выпусках. Даже с уроков иногда снимают, чтобы газета вовремя вышла. Я чувствую себя всем нужной и горжусь этим.
					*
Но как-то раз произошла со мной неприятная история. Подошла ко мне новая вожатая и говорит:
– Директор, уезжая в командировку, поручил тебе отпечатать эти фотографии. Вот химикаты.
– Но он мне ничего не говорил. И тут на три вечера работы, – удивилась я.
Но, конечно, все выполнила. А когда отец приехал, то отвлек меня отчетом о результатах проверки школ. Говорил о слабом уровне знаний в селах, о том, что учителями работают девушки, только что закончившие школу. Особенно удивил меня его рассказ о посещении урока немецкого языка в одной из дальних школ района. «Заходит учительница и что-то спрашивает у детей. Они встают. Потом она опять что-то говорит, и все открывают тетради. Я немецкий неплохо знаю еще с войны, но не смог понять ни слова. И самое интересное, что дети-то понимали учительницу!» – смеялся отец. Наслушавшись историй, я забыла рассказать отцу о фотографиях. Но ложь все равно случайно открылась.
А вскоре началась подготовка к выборам. Председатель комиссии подзывает меня, и говорит:
– Каждый день после уроков будешь писать приглашения на выборы. Указание начальства. Поняла? Ну, указание, так указание. Пишу. А в субботу подходит учительница и приказывает дежурить в воскресенье. Конечно, почетно стоять у кабинок и старым людям подсказывать, куда идти, как голосовать, и все же я возразила:
– Целую неделю бумажки писала, а теперь еще и в воскресенье идти в школу?! Я одна активистка?
Учительница рассердилась:
– Нет тебя в списках пишущих, этим занимались взрослые, а вот дежурить ты обязана!
– Ладно, отдежурю из уважения к вам. Почему председатель не мог просто попросить выручить? Я же никогда не отказывалась помочь. Зачем обманывать? – обижено надула я губы.
Иду по коридору и думаю: «Интересная особенность есть в некоторых людях. Они не сердятся на тех, кто ничего не делает, но почему обиду и раздражение вызывает у них человек, который всегда помогал, и вдруг отказал! Получается, таким образом, я наживаю себе врагов? Дикость какая-то!
Встретила нашего дядю Петю. Увидев мое расстроенное лицо, он заботливо выяснил причину моих переживаний, и спокойно объяснил:
– Видишь ли, на самом деле некоторые люди пытаются использовать доброту и безотказность других. Со мной тоже случалось подобное. Ты не злись на них, но в следующий раз не кидайся сразу выполнять задание, выясняй у того, кто на самом деле поручил его тебе. Один раз позволила себя обмануть, значит и другие «любители» найдутся. Разумный подход не помешает тебе быть доброй и отзывчивой.
Я не долго сердилась. Дети быстро забывают мелкие обиды….
						*
 Лиля отвлекла меня от воспоминаний: показала очень красивые узоры для обрамления заметок. А мне больше люди удаются, особенно карикатуры.
За один стол с нами села учительница биологии. Ее ребята оформляют классную газету. Художником у них Вовка Мазай из семьи станционных бандитов (директор соседней школы всех «сложных» учеников выпроваживает к нам). Он здорово перерисовывает с открыток. У меня хуже получается, поэтому я с любопытством слежу за его работой. Учусь. А учительница разговаривает с ним дрожащим голосом, ходит около него осторожно, бочком, будто он хрустальный. Мазаеву неловко, он смущается и немного злится. Хорошо, что Мария Ивановна привлекла Вовку к общественной работе, только зачем она так явно показывает, что боится его? Никакой он не бандит, за версту видно, что хороший парень. Двойки иногда получает? Так ведь исправляет. Не всем же Ломоносовыми быть?
Пришел Володя, сын дяди Пети, спроецировал аппаратом на большой лист бумаги портрет своей мамы, обвел контуры и принялся дорисовывать и раскрашивать. Подарок ко дню рождения готовит. Зашла Нина из седьмого класса, показала нам фотографию своего друга. Он девятиклассник со станции. Меня поразило по девичьи прелестное, юное, нежное лицо, и широко открытые наивные добрые глаза. Я оторвалась от газеты и на обрывке бумаги по памяти нарисовала его. Нина удивилась:
– Похож как!
– Из какой он семьи? – поинтересовалась я.
– Учительской.
– Он совсем еще ребенок, – определила я с потаенной грустью в голосе.
– Ха! А ты? – оскорбилась девочка за своего знакомого.
– Он больше меня ребенок, – настойчиво повторила я, не собираясь отказываться от своего мнения.
– Ну, ты даешь! – пораженная моей самоуверенностью, холодно, с долей ехидства изрекла Нина.
– Не вижу смысла в этой фразе, – с убийственным спокойствием парировала я.
Мне вовсе не хотелось обижать девочку. Но иногда меня «заносит» (или как говорят подружки: на меня «находит»), и я в желании противоречить не могу остановиться.
– Зануда! – не находя слов для дальнейшего спора, и, в запале забыв где находится, вскрикнула семиклассница.
– Бываю, – несколько жеманно, словно бравируя этим качеством, согласилась я.
«Наверное, в такие минуты мною руководит желание чувствовать или казаться умной, – промелькнула в голове ироничная оценка своего поведения. – Милый мой, совестливый «чудик», ты как всегда осаживаешь меня, а я часто по глупости и строптивости характера не соглашаюсь с тобой!»
Кто-то из взрослых шикнул на нас.
– Хватит вам препираться, – развела нас Лиля, – рисуй курильщиков из девятого класса. Иногородние портят наших ребят. Привыкли каждое лето «смолить» в колхозе, и не видят в этом ничего дурного.
– А дым костра любите? – вдруг спросил нас Мазаев шепотом.
– Там совсем другое. У костра чувствуешь свое слияние с небом. В нем что-то древнее, романтическое. В нем – бесконечность! По ночам небо нашептывает людям тайны мироздания. А в курении одна глупость, – заторопилась я выразить свою позицию.
– Говорят, у ночного костра наши души встречаются с душами предков. Ты любишь стихи про природу? – повернувшись к нашему столу, опять тихо спросил Вовка.
– Люблю. Ты тоже? – искренне удивилась я, с нарастающим интересом вглядываясь в грубоватые черты лица увальня.
Мазаев покраснел, склонил голову к газете и принялся еще старательнее выводить мозолистыми черными пальцами очередной рисунок. Я тоже сделала вид, что не поняла его наивных, невинных ухищрений.
Подошла старшая вожатая и попросила меня переделать строчку из торжественного стиха, который очень подходил к «передовице» газеты.
– Шутливое или критическое, я в любой момент напишу, а для душевного или праздничного – настрой нужен. К тому же мне проще новое стихотворение написать, чем старое переделывать. Не обижаетесь?
– Понимаю. Ладно. Сочиняй про Володю Широких. Опять проспал.
– А рисовать похожего, или обобщающий образ?
– Похожего. Пусть вся школа узнает. Третье предупреждение игнорирует. Не будить же мне его самой по утрам?! – сердито сказала вожатая и ушла в учительскую.
Забежал брат Коля, принес рисунок, на котором русский солдат фрица сапогом под зад гонит с земли русской. Лиля положила его в папку с удачными рисунками учеников разных классов. Пригодится для следующего номера.
В комнате восстановилась рабочая тишина. Мерно скрипят перья ручек, шуршит бумага. Я снова «ударилась» в размышления. Сложное, ответственное дело – выпускать стенгазету. Вот придумала я рубрику добрых дел учителей. Сначала все шло хорошо. А под седьмое ноября учительница математики в 6»Б» своим ученикам за четверть одни тройки выставила. Ну, я и нарисовала ее с тройками в руках. А кто-то из редколлегии подрисовал их еще вокруг ее головы. Вот Ксения Афанасьевна и подумала, что ее плохим учителем выставили. Честно говоря, мне такое самой в голову не пришло. А ребята потом говорили, что мы в точку попали. Слабая учительница, непонятно, неинтересно объясняет. «Прикрыли» мою колонку. А жаль. Хотела написать про то, как наши учителя учеников, которые плохо учатся, не унижают, пытаются найти в них хорошие наклонности. Ведь заметила Мария Ивановна, что Мазаев хорошо рисует, что не окончательно испорчен семьей! А когда я рассказала о Мазаеве отцу, он зашел в класс в конце уроков, и попросил Вовку ходить к нему на кружок вождения грузовой машины. Прямо перед всем классом попросил, сказал, что у него, данные к технике есть и внимательность, раз хорошо рисует. Мальчишка от неожиданности сначала глаза вытаращил, уши у него заалели, а потом голову опустил, чтобы радость скрыть. Ведь с таким уважением директор с ним говорил! Вечером он первый пришел на кружок. Как новенькому, ему сразу дали «почувствовать руль», чтобы интересней было теорию учить. Сколько таких ребят прошло через руки отца!? После четырнадцати лет те, которые «не тянули» в школе, получив навыки вождения, шли работать на тракторах, комбайнах, грузовых машинах. Потом женились, уходили в армию, а, отслужив, возвращались домой к семьям. Колхоз всегда нуждался в таких специалистах. А школьная полуторка-«развалюха» всего-то с трудом в день могла несколько кругов вокруг спортплощадки проехать. Потом ее ребята ремонтировали. Помню, как кружковцы делали ей борта, красили, толкали, помогая завести мотор, вытаскивали из колдобин. Радости сколько было! Еще о Петре Денисовиче написала бы, об Анне Васильевне, и Юлии Николаевне ….
Куда лучше стенгазетой заниматься, чем писать девчонкам стишки в их альбомы (поветрие у нас такое). Не понимаю бестолкового повального увлечения. Как рядом со словами древних философов и современных политических деятелей можно пошленькие слова о любви вписывать и цветочки рисовать? Поначалу я помогала подружкам в оформлении. Но как-то подошла ко мне Валька Панчукова и попросила переписать в ее альбом песню «Мишка». Содержание этой песни мне не нравилось, и я отказалась. Но она пристала ко мне хуже репейника и говорит: «Ну, хоть на переменке быстренько напиши, что тебе стоит!» Я сдуру уступила. А уже на следующий день услышала, как она высмеивала перед девочками другого класса мой почерк и вкус в выборе песни.
С Валькой я больше не дружу, и альбомы никому не оформляю. Желание пропало.
Еще более глупым считаю собирание фотографий артистов. Ну, купила, ну посмотрела, а дальше что? Чего вздыхать попусту, глядя на чужого человека? Встретиться, поговорить бы с умным, интересным человеком, – вот это мечта!…
Заканчиваю работу, с удовольствием оглядываю газету и зову Лилю вместе идти домой. По дороге нам многое надо обсудить!



АКТИВИСТЫ



На перемене подошла ко мне завуч Тамара Сергеевна и говорит:
– Собери-ка ребят после уроков, центральную клумбу надо в порядок привести.
– Это клумба «б» класса, – возразила я.
– Помочь надо, – строго сказала учительница.
– Почему?
– Не успевают.
– Мы успели, и они смогут.
– Как ты со мной разговариваешь? Ты же активистка! – повысила голос Тамара Сергеевна.
– Активисты должны работать за лодырей? Не честно. Помогают слабым и больным. Зачем лентяев выращивать? Вам безразлично кто выполнит задание? Сама приду, не могу отказать учителю, а ребят не стану заставлять. Не нравиться мне командовать. Этой чести должны удостаиваться только умные, добрые, справедливые и очень честные. Таким приятно подчиняться. Я не считаю себя достойной. В полной мере я могу отвечать только за себя и свои действия. Еще работая вожатой у первоклассников, я поняла, что руководитель из меня не получится потому, что я не стану выполнять указания, с которыми не согласна и другим не позволю. В последнем выпуске школьной газеты написали, что мое звено хорошо справилось с порученным делом. А что двое не пришли, а одна еле руками шевелила, но хорошо молотила языком – кто знает? Неловко про такое писать? А когда я придумала из камыша корзиночки сплести и сцену украсить цветами, мне в помощь мальчишек дали. А им не интересны корзиночки! Я их понимаю и не осуждаю. А в отчете написали про весь класс. Зачем?
Этим летом на току подошел к нам бригадир и потребовал помочь городским, мол, вы пионеры, вы обязаны. А они комсомольцы! Им не стыдно часами лежать под навесом? Помогли, конечно, потому что взрослого должны слушаться и уважать. А за что его уважать? За то, что на честных и совестливых выезжает?
«Тогда и сама не приходи!» – рассердилась Тамара Сергеевна.
Мне было жаль ее и неловко за свой срыв. Ей то я сумела высказать неудовольствие, а перед своей матерью большей частью молчу. Летом в поле она шипела на меня: «Как я могу влиять на других ребят, если своя скулит?»  «Я не скулю, не слабачка, выражаю мнение ребят. Как на работу ехать, так у бригадира машина находится, а как с работы – так всегда пешком», – возражала я.
Ну, а если подумать, то получается, что матери приходится воевать с нами не по своей вине. Вот так и тянется цепочка: председателю все до лампочки, бригадир не может колхозников заставить работать, и обращается к детям. А мы бунтуем, но делаем и верим, что когда вырастим, безответственности не допустим.
Прозвенел звонок. В школе воцарилась тишина. А я сидела на географии и переживала, что обидела завуча.
После уроков вожатая возилась на клумбе с шестиклассниками-активистами. А я чувствовала себя виноватой перед ними.



ВРЕДНОСТЬ

Лежу, скулю. Витек, наверное, плохой у меня характер. Стоит меня чуть задеть, сразу «завожусь», начинаю прокручивать, распалять, собирать и фокусировать обиды в голове, копаться в них, выяснять причины, жалеть себя неприкаянную, несчастную. Чувствую себя изъятой, выдернутой из общей нормальной жизни. В придачу, злюсь на свою неспособность противостоять «мелким уколам», а под конец замыкаюсь и уже никому не позволяю приблизиться на расстояние голоса. За бури в душе я расплачиваюсь зеленой тоской. Пытаюсь совладать с собой. Ты же знаешь, силой воображения можно украсить любую жизнь. Но это не надолго. Трудно держать в себе обиды. Хочется обо всем рассказать кому-нибудь, выговориться, снять внутреннее напряжение, которое постоянно накапливается. Но я никому, кроме тебя, не могу доверить свою тайну. Хорошо, что в моих бедах виновата война, а то, наверное, возненавидела бы своих первых родителей. А может, я ошибаюсь?
Дома я не хочу жить в реальном мире и забираюсь в скорлупу, в мир фантазий. Моя душа как рана, которую посыпают то солью, то перцем. Любит отец как бы в шутку, мимоходом съехидничать, «проехаться» по мне. Он хороший педагог и знает, как больнее ударить в самое сердце. И делает «уколы» будто невзначай, походя. Он даже взглядом умеет унизить, оскорбить. Я избегаю его. У нас в этом с ним взаимность. Иногда я забываюсь, и по своей наивности и открытости бросаюсь к нему с радостными порывами, но, натолкнувшись на безразличный, прозрачный или ухмыляющийся взгляд, сразу остываю и прячу обиду подальше. Сердце вздрагивает, я становлюсь заторможенной, делаюсь меньше ростом. Сжимается, смыкается моя душа.
Вот и сегодня после завтрака «щипнул» меня отец: «В твоем возрасте не заработать даже на пропитание, не то, что на одежду. И ума, дескать еще не нажила, и руки коротки со взрослыми тягаться». Мне чуть дурно не сделалось. Он продолжал спокойно есть свой любимый молочный кисель, а я, забыв все на свете, уже выскочила из-за стола с мокрыми глазами. Схватила сани, положила на них старую дверь от сарая, нагрузила навоз и потащила по огороду. Идти по глубокому снегу тяжело, но я упираюсь. То, что я злюсь, мне помогает, силы придает. Я не упрямая, а упорная. Что в этом плохого? Многим моим подругам не по силам с места двинуть эти санки, а я могу. Мне тяжело, а я все равно выполняю свой план. Может совесть у него заговорит? А не проснется и не надо! Не очень-то и хотелось! Главное чтобы я была хорошая. Я не только неукоснительно выполняю указания, но и постоянно делаю, что-то сверх заданий, чтобы меньше было претензий и придирок. Хлеб его не отрабатываю! В детдоме куском не попрекали. Там кормила родная страна. Во втором детдоме вообще здорово было. А у папы Яши я была самая родная и любимая. А тут? Иждивенка! До чего же противное слово!
Как увижу постное лицо отца, сердце в пятки опускается, и тоска нападает. Зачем брал? Чтобы мучить мать и меня? Конечно, здесь лучше: мать следит, чтобы я училась отлично, в ремесленное не отдают, и бабушка и брат у меня теперь есть. А все равно обиды давят на голову.
Тащу санки, а сама думаю: «Может песни попеть всем чертям назло или Некрасова вслух почитать? Только сил уже нет. Пятый рейс делаю. Мать зовет на обед. Я не отвечаю и тащу сани в самый дальний угол огорода. Бабушка зовет. Не иду. Устала, двигаюсь медленно. Снимаю рукавицы, грею руки за пазухой и принимаюсь вилами раскидывать навоз. Когда нагружала очередную порцию, подошла бабушка: «Я без тебя не ужинала. Пойдем, очень прошу».
Разве ей откажешь? Какая она добрая и мудрая! Растопила мое сердце.
А в прошлое воскресенье праздник был. Бабушка на обед суп-лапшу с курицей готовила. Я увидела крылышки и нечаянно руку протянула к тарелке с лакомым кусочком. А мать так глянула, что я сразу руку отдернула. Она ни слова не сказала, только есть мясо сразу расхотелось. Вернее слюни текли, но взять не было желания. И чего я разнервничалась? Ну, понравилось мне крылышко, и что? Все равно ведь дали мяса, только другой кусочек. Не это меня обидело, а то, как неприятно, зло посмотрела: «Куда лезешь, не имеешь права!» А может, она хотела сказать, что я не воспитанная и раньше отца не должна брать еду со стола? Он главный. А Коле можно. Почему мать всегда перед отцом заискивает, унижается?…
Вот так и живу, Витек. А может моя вредность является со-пут-ству-ющей составляющей нормального развития? (Помнишь, как нам нравилось запоминать трудные слова? Я до сих пор продолжаю эту игру.) Не надоело мое нытье? Ты же понимаешь, что после разговора с тобой мне становится легче».



ЛИПОЧКА И ВИТЯ



В десятом классе появилась странная девочка: ростом с четырехлетнюю, но фигурка красивой взрослой женщины. За глаза все сразу назвали ее Дюймовочкой. Первое время ученики младших классов осторожно из-за углов разглядывали ее с открытыми ртами. Но вскоре все привыкли к ней и рост уже не вызывал искреннего удивления. Липочка ловко взбиралась на стул, садилась на свой ящик-портфель и внимательно слушала учителя. Она, по крайней мере, внешне абсолютно не переживала по поводу своего недостатка, вела себя с достоинством, уверенно и свободно. Пожалуй, увереннее многих детей. Как-то я нечаянно подглядела, как она жестко разговаривала с новым завхозом школы. Огромного роста дядька, склонив голову, очень внимательно слушал Липу и только утвердительно кивал головой. Я не знаю, о чем у них шла речь, но уважительное выражение лица завхоза говорило о том, что она сумела заставить слушать себя. Школьникам не часто удается подобное, да еще с крикливым, я бы сказала, часто беспардонным работником. Умная девчонка. Она не позволяла никому сочувствовать себе, малейший жест жалости тактично пресекала, но так, что у других уже не было желания вести с нею подобным образом. Случалось, одним взглядом ставила человека в рамки.
Как-то шла она мимо детского садика. Одна бойкая девочка взяла ее за ручку и потащила в песочницу. Липочка не вырывалась, не шумела, а отвлекла внимание «подружки» и спокойно удалилась. Воспитательница проводила ее молчаливым красноречивым взглядом.
Учителя удивлялись ее строгому, стройному мышлению, четкости ответов. Узнав, что она собирается поступать в университет на экономический факультет, отец потребовал от учительницы географии уделить Липе максимум внимания, обеспечить ей индивидуальный подход и специальную литературу.
В этом же десятом «А» классе учится Витя Трубник. Мама его работает уборщицей. Трудно, бедно живут. Одному богу известно, откуда Витя узнал о существовании Московского университета. У них даже радио в хате нет. Только засела в голове у мальчика мечта стать математиком и «покорить» как Ломоносов Москву. Слышала я недоверчивые смешки женщин у колодца в его адрес: «Из грязи в князи метит». «Что плохого в его стремлении? Гордиться парнишкой надо», – думала я, неодобрительно поглядывая на сплетниц. Только я бы не стала, открыто, на комсомольском собрании заявлять о своей вере в успех, по своей скромности уклонилась бы то прямого ответа. А может, он, таким образом, защищался от тех, кто не верил ему?
Мать Вити переживала, что сын много занимается, боялась, что «свихнется» и просила нашего отца отговорить его от безумной мечты. А Юлия Николаевна всячески поддерживала увлечение своего любимого ученика и носила ему из дома задачники, по которым в молодости училась сама. Витя уроки делал в школе, и я иногда наблюдала, с каким вдохновением он изучал учебники, будто читал самую увлекательную на свете книжку. Он обычно сидел между двумя бочками с побелкой в рабочей комнатке матери и буквально поглощал страницу за страницей. Когда мать звала его обедать, он никак не мог оторваться от уроков и даже, пережевывая еду, все продолжал находиться под впечатлением прочитанного. Мать нарочно часто выгоняла его из «коптерки» помочь ей что-либо передвинуть или перетащить. Он делал все с удовольствием, потому что силищей от природы обладал огромной, маминой. И лицом он был в нее. Только грамоты она мало знала, хотя отличалась прекрасной речью, повадками львицы и великолепной статью. Я всегда удивлялась тому, что такая незаурядная женщина позволяет себе работать уборщицей. «Сына боится упустить», – объяснила мне как-то про нее Юлия Николаевна.
Через год школа гордилась Витей и Липой. В деревянной книге Почета, висевшей на самом видном месте актового зала, появились две новые строчки: золотая медаль, МГУ,… серебряная медаль ЛГУ,… тысяча девятьсот пятьдесят восьмой год….



В ГОСТЯХ У СТАРИКОВ



Приехали мы с отцом проведать стариков. Они встретили радостно. Сказали, что со дня на день ждали, встречать выходили по два раза на дню. С дороги мы выпили по кружке золотистого, хорошо настоянного квасу. Я задала коню корму и занялась уборкой в хате, а отец и дедушка сухие деревья спиливали. Заглянула в чулан. Там в углах уныло вздыхала пропыленная насквозь паутина. Смахнула ее влажным веником. В зале и спальне пол быстро вымыла. Стулья с трудом передвинула. Они тяжелые, с высокими резными спинками, похожи ни трон. «На таком стуле сидишь, себя уважаешь», – вспомнила я шутливые слова папы моей городской подруги Ирины, во время просмотра очередных шедевров живописи.
А в прихожей я и ножом, и топориком грязь счищала, и мокрой тряпкой терла. Выливая грязную воду на огород, хлопала дребезжащей калиткой, ударялась о непривычно низкий косяк дверей в сенцах. Устала. Вошла бабушка. Остановилась в кухонном проеме:
– Зачем, дитятко, маешься? Мы здесь пол только подметаем. Силушки нет. Наклониться лишний раз труда большого стоит. Брось свою затею. Кому эта чистота нужна? Вы, молодые, приехали, и уже в хате посвежело, светлее стало. Может, ты сочтешь возможным поговорить со старухой?
– Бабушка, не могу бросить. Немного осталось, – осторожно возразила я.
– Ну, стало быть, тебе видней. Неволить не стану. Бесспорно, в чистоте лучше. Только я так скажу, мне гость в радость, а не стирки-поломойки. Зимой сидим тут как суслики в норе. Дальше колодца не ходим. Хорошо хоть радио сынок починил, а то только вьюгу слушали.
– А вы с дедушкой разговаривайте, – наивно посоветовала я.
– С ним уж все говорено-переговорено. Вот тебе я могу что-либо рассказать из нашей прошлой жизни. Тебе же интересно?
– Конечно! Я буду мыть пол, а вы рассказывайте, – радостно воскликнула я.
– То не дило. Рассказчику надоть штоб и ушами и глазами слушали, тогда до сердца доходит.
– Я быстро закончу. А вы пока отдохните на лежанке.
Но бабушка присела к столу, сложила на коленях обтянутые морщинистой веснушчатой кожей руки с бугристыми ручейками синих вен, и задумалась. Я собрала размокшую грязь у русской печки, еще раз чистой водой ополоснула пол и, довольная своей работой, подошла к бабушке. Сетка больших и мелких морщин на ее блеклом лице, как потрескавшаяся от времени штукатурка на стенах старой избы. Черные глаза похожи на подернутые изморозью ягоды. В них еле улавливалось усталое любопытство.
– Про што тебе сказывать? – бабушка пытливо посмотрела мне в лицо.
– Про детство ваше. Только по-русски, ладно? – попросила я вежливо.
– Ладно, ежели хочешь. Хорошее у меня было детство. Беззаботное, радостное. Зимой на санках катались, летом из леса не вылезали. То по грибы, то по ягоды. И все в свое удовольствие, не по принуждению. А в восемнадцать годков замуж вышла за деда своего. Ему двадцать было. Первое дитя  потеряла.
– Как это? – не поняла я.
– На гулянье пошла с подругами, сидим, песни поем, шутим на лужайке. А тут буря началась. Я кинулась к дому, поскользнулась, упала, в глазах помутилось….
– Замужней на гулянье ходили? – удивилась я.
А чего ж не пойти? На хозяйстве свекровь была. Она моих четверых сама выходила. Не касалась я их. Забот мало знала. Муж меня любил, берег. Грубого слова от него никогда не слышала. Я по гостям ходила: то к родне, то к подругам. И вместе случалось погулять, особо в праздники. Хоровод мы любили водить. А когда восьмому, младшенькому пять было, отправилась я к своей родне  в соседнюю губернию. Воротилась, а в деревне тиф брюшной. Такая вот оказия случилась. Взошла я на крыльцо, выпила кружку полынного отвару и в хату. Через порог переступила и обмерла. Свекровь моя на колени передо мной пала: «Не уберегла твоих четверых сыночков, может остальных бог пощадит». Кинулась я их целовать-миловать, слезами обливать доченьку и мальчиков моих родненьких. Знала, что нельзя, что после этого сама могу свалиться. Но ничто не мило было. Свекровь заболела и уже не могла чугуны с кипятком поднимать. Я чувалы с остюками, половой и остатками овсяной соломы кипятком заливала, детей туда укладывала, а сама от слез глазами ничего не видела. В тумане все было. Ванечку, Аленушку и Андрюшу не удалось спасти. Страшные судороги вытягивали их. Длинные детки становились, тощие…. Глаз не смыкала, не ела я ничего все дни, только отвар полынный пила. Соседи родных хоронят, на завтра их везут. Уж и хоронить некому стало. Яму выкопали, и всех туда….
Не знаю, почему хворь меня не взяла. Может, полынь спасла, а может, так Господу надобно было. Не ведомо нам, чего Он желает…. Ванечка очень к математике способный был. Учительница говорила, талант необычный. В город уговаривала его отвезти. Не довелось. А пострел был! Бывало, за столом уплетает борщ, аж за ушами трещит, а ноги на месте не стоят, ерзают, топочут….
Воротился муж с подработок, где промышлял на пропитание семье. Столярничал он с мужиками в Запорожских краях. Я с младшеньким на руках его встречаю. Бросилась ему на шею. Плакали вместе, горевали, друг другу изболевшие души изливали. Да только нельзя долго Бога гневить. Бог дал, Бог взял. Видно на роду нам так было написано…. Разорванную цепь прошлого и настоящего для умерших деток не свяжешь. Нет уж тех звеньев….
Я сидела не шелохнувшись. Простые грустные слова западали мне в душу. Я удивлялась покорности судьбе, смирению и долготерпению бабушки. А она продолжала:
– Деваться некуда, дальше стали жить втроем. Еще трое сынов народилось и две дочки. Не уезжал боле муж от меня. Вместе горе мыкали. Потом холера налетела. А людям, что тиф, что оспа или холера – все смерть. Забрала она наших девочек. Кабы можно было противостоять, так сама бы вместо них…. Дед мой чуть умом не тронулся. Так он их любил! Ласковые были. Работа его спасала. С утра до ночи то в поле, то на гумне, то хомуты чинит. И все молчком. Года два отходил душой. Я уж над ним и молитвы читала, и уговаривала: «Бог дал, бог взял. Не гневи Господа»….
Где оно, счастье-то? Ищи в поле ветра. Печаль кочевала изо дня в день. А жить-то надо. Тут война проклятущая нагрянула. Только младшенький и воротился. Дня не проходило, чтоб я о нем не молилась. Поклоны до земли клала, слезами угол, где икона стоит, заливала. Услышал Господь. Сберег. Самый красивый он у меня. Обличьем в отца, а породой в меня. Ох, и шустер был по молодости. Чуть потеплеет, сроду дома не ночевал. Шалаш в конце огорода себе соорудил и жил там. До девок больно охоч был. И журила я его, и дед хворостиной обхаживал, но видать уродился такой. Природу не перешибешь...».
«Откуда в бабушке неиссякаемый оптимизм легко живущего человека? От религии? А учительница зоологии называет ее символом добросовестного заблуждения, потому что не стыкуется она с новыми научными открытиями. Но ведь душу-то спасает в тяжкую годину», – размышляла я под неторопливый мягкий говор старушки.
Дверь отворилась. Мужчины обмели снег с валенок и вошли в горницу. Меня поразили удивительно яркие и чистые для такого возраста голубые дедушкины глаза. Он потирал руки, кряхтел и крякал от удовольствия:
– Поди, голодны, – спохватилась бабушка. – Уж не взыщите! Чем богаты, тому и рады.
– Стара! Неси графинчик, греться будем. И себе рюмку ставь. Будет чваниться-то!
Я быстро разложила миски, деревянные ложки, поставила на стол нехитрую снедь. Отец налил по граненой рюмке самогону себе и дедушке.
– Будем здоровы, – произнес дед, выпил с удовольствием и занялся борщом.
Он был возбужден оттого, что гости приехали, а может потому, что дров на пару недель приготовил с сыном? На щеках морозный румянец, глаза блестят. Помолодел лет на двадцать. Из-за стола как молодой петушок вскакивал и, прихрамывая, шел в сенцы за салом, к шкафу за кружкой.
– Посидите, папа, не колготитесь. Молодая на стол подаст, – улыбался отец.
От самогона дедушку немного развезло. Его руки бессильно свесились между колен. Старческие слезы увлажняли глаза и бледные красноватые веки. Он клевал носом и вздрагивал, очнувшись. Рыжий пушистый кот соскользнул с его колен и неожиданно бросился мне под ноги. Я, споткнувшись о мягкий сердито взвизгнувший комок, привычно чертыхнулась. Дедушка, подняв усталую голову, как-то растерянно и неодобрительно произнес: «Черное слово в доме? Не ко времени…». Я устыдилась и быстренько нырнула за простенькую ситцевую портьеру.
После обеда мы стали собираться домой.
– Может, заночевали бы, а? – тихо попросила бабушка.
Она смотрела на нас с болезненной любовью и надеждой.
– Уроки в первую смену.
– Может, пропустит, отличница ведь, догонит.
– Нельзя баловать. Дисциплина всем нужна.
– Приезжайте поскорее.
– Да уж как получится. Не все от меня зависит, – ответил отец, и ударил Чардаша кнутом.
Острый небезразличный взгляд выхватил, а добрая память навечно запечатлела заснеженный двор, замшелую, осевшую, расплывшуюся от времени хату. Долго я видела две фигурки, прижавшиеся друг к другу как единое целое. Потом они превратились в точку и совсем исчезли.
Непонятную глубокую грусть навеяла на меня картина прощания. Я стариков отца почти не знала, а душа заныла. Засыпанные снегом улицы и одинокие фигуры женщин у плетней, провожавших нас пронзительно-тоскливыми глазами, исторгали из моей груди вздохи как стоны. Тоскливо прослеживаю взглядом последние силуэты ветхих строений, незаметно уплывающих в темную синь вечера. Вот они уже еле обозначаются. Совсем пропали из виду.
Вспомнила деда Яшу, его квартиру, светлые красивые магазины, очищенные дороги. Где она, Родина? В городах или в деревнях? А грустно и городским, и деревенским старикам. Потому что старость.
Отвлеклась любопытной мыслью: «Бабушке восемьдесят лет, а она хорошо помнит прошлое, будто по книге читает: «… а под Рождество в одна тысяча девятьсот пятнадцатом годе, сваха тогда к нам в гости из Тамбова приезжала…». Спросила отца:
– Почему старики все помнят?
– Память у них ни школой, ни институтом не занята. Информации мало за всю жизнь получали. А наш переполненный мозг заставляет память быть избирательной.
Сеет мелкий снежок. Поземка пылит и стелется по обочинам дороги. Сани тихо скользят, поскрипывают. Чардаш, покрытый для тепла рядном, мерно машет хвостом. Я кутаюсь в попону и уплываю мыслями в мир прекрасных фантазий.



ПОМНЮ



Весна! Ослепительное утро! Залезла на крышу, огляделась. Река у горизонта еще в дымке. За огородом яр, будто окутанный огромными кучевыми облаками – черемуха еще не отцвела. Благоухала на все село. Мне захотелось погрузиться в пахучее пьянящее облако и плыть долго-долго. Даже голова слегка закружилась от загадочного видения.
За школой белыми клубами сползают по склонам холма вишневые сады. За ними – розовая воздушная пена яблонь погрузила село в сказку. (Весна в этом году запоздала, и природа нагоняла упущенное время. Одновременно цвели почти все виды плодовых деревьев.). Я ощущаю удивительную легкость. Я – Облако! А вокруг меня – Земля Счастья. Мне кажется, что в этот момент, что вся наша страна в цвету!
Лежу на серой соломенной крыше нашей хаты, чувствую себя на вершине блаженства и улыбаюсь. Звуки нежной, далекой музыки, коснувшись меня, добавили радости. Вдруг слышу мелодию «Священная война» и вскакиваю. Возле хаты моей подружки Зои на лавочке и двух огромных, без коры бревнах, сидят мужчины нашей улицы. Они принаряжены и возбуждены больше обычного. Слезла с крыши, побежала к ним. Слышу:
– Где ты видел наших солдат в касках, в начищенных сапогах и в белых подворотничках? Ну, разве что на параде или в кино….
– Умер с улыбкой на устах.
– Как жил, так и умер …. Славы не стяжал, на чужое не зарился.
– Есть-таки судьба. Один всю войну пройдет – и ни одной царапины, а другой в первом же бою погибает ….
– Меня молитва матери сберегла. Такое пережил …. Только там, на косе понял цену жизни, остальное показалось таким мелким! А теперь опять в житейских заботах погряз.… После курсов младшего офицерского состава направили меня на Белое море командовать зенитной батареей. Солдаты встретили шуткой:
– Есть у нас Борщов, Лапшов, а теперь еще и Пирогов появился. Полный обед из начальников!
На второй день вызвал к себе командир. Спрашивал коротко и строго:
– Профессия?
– Студент, – отвечал.
– Партийный?
– Нет.
– Почему?
– Не заслужил.
– Здесь быстро заслужите.
Потом разложил передо мной карту:
– Будем до прихода основных частей удерживать вот эту песчаную косу, – он указал на полоску земли, уходящую в море тонким отростком.
 И добавил:
– Длина – один километр, ширина – сто метров. Ясно?
– Ясно, товарищ командир – четко, как хороший ученик отрапортовал я.
– Я самого главного не сказал.
Он вдруг заговорил совсем по-домашнему: тихо и устало.
– Мало кто из нас в живых останется. Солдатам говорите только то, что они должны знать. Тяжесть ответственности должен нести офицер. Опирайтесь на Ленинградцев и партийных. Не уроните честь полка.
Не осознавал я тогда серьезности нашего положения. Три дня прошли в тишине. Будто и не было войны. Молодые солдаты шутили:
– Может самим бабахнуть?
– Попэрэдь батьки в пекло не суйтесь. Детский сад. Мать вашу…, – угрюмо оборвал их солдат, что был постарше.
– Трусишь? – завелся самый молодой.
– Бой покажет, кто трус, сразу станет ясно, кто сват, кто кум. Не по голубям из рогатки стрелять будете…
На четвертый день зашныряли над нами самолеты-разведчики. И началось! Первый бомбовый удар сразу вывел из строя половину зениток. Гляжу, рядом со мной лежит молоденький солдатик и видно в горячке изумленно бормочет: «Моя нога летит как чужая…» Глаза невообразимо круглые, безумные. А голова украинца, казалось, продолжает кричать…. Перед глазами поплыло. Когда стошнило, легче стало. Не ожидал от себя такого.
Потом все стихло. Оставшиеся в живых, растеряно толклись у орудий. В глазах у всех молчаливый вопрос: «Как же так случилось? Не сбили ни одного самолета!» Передал по цепочке: «Раненых на материк, покалеченные орудия в море, устанавливать новые». Когда снова послышался рокот самолетов, все застыли в злом напряжении. Теперь сразу несколько вражеских самолетов рухнуло в море, подняв мощную волну. Вода у берега покраснела. Одна атака заканчивалась, тут же начиналась вторая, третья…. Мы уже не успевали уносить раненых. На место убитых, хлебнув «фронтовую» к орудиям становились другие. Я уже потерял счет орудиям, людям. Кидал их под обстрел как солому в печку. Дым, гарь, людское месиво…. После третьей атаки пауза затянулась, вытягивая жилы до предела.
Вдруг по правой линии появились корабли. С КП пришло сообщение: «Не пропустить к берегу!» И тут я вроде бы отключил эмоции. Уже не видел крови, зияющих ям от снарядов. Передо мной были только вражеские самолеты и корабли….
Продержались, не пустили врага на континент. Заслонили собой. Потом я лежал обессиленный, безголосый, не способный думать.
– Первый бой самый страшный? – спросил Вовчик, брат Лесика.
– Страшно было потом раненых из моря спасать. Чуть не утонул. Хорошо, что товарищи научили за волосы вытаскивать.
– Знаешь, Вовка, все страшно: и в бой идти, и видеть умирающих от голода детей, – вздохнул дядя Антон. – Я тоже зенитчиком был. Три зенитки в моем ведении находились. Две обслуживали хлопцы, а у третьей – только командир расчета мужчина. Учитель бывший, лет двадцати восьми, остальные – девушки молоденькие. Совсем еще девчонки. Из десятого класса на курсы пришли. Полтора месяца поучились и сразу к нам. Одна азимут выставляет, другая траекторию вычисляет, а третья – наводчик. Даже имя одной запомнил, Инна Бабина, шустрая, веселая такая, черноглазая. Иннеса-принцесса, так про себя ее прозвал, глядя как изящно управляется она с орудием. Руки бы ей целовать, на коленях перед нею стоять…. Как самолеты над нами появились, глянул я на Панаса, а у него коленки дрожат. Срывающимся голосом как закричит: «Агон!» Даже акцент от волнения усилился. Девчонки после первого выстрела на командира глядят, хохочут. Разрядка, что ли у них такая была. А может оттого, что еще не познали страха. Синхронно, весело выкрикивали приказы…. Много нас там полегло…. Да вон она мимо сельсовета идет! На встречу с однополчанами из Алма-Аты приехала. Завтра они в логу соберутся помянуть друзей.
Наконец, осмелился высказаться молодой человек с улицы Красная:
– О каждом человеке нельзя забывать, каждый человек ценный.
– Только не на войне. Здесь особая статья. Родина, – во-первых. Некогда о каждом думать. Скопом приходилось на врага наваливаться. А там кому что бог предназначил…. Кому пасть, кому дальше воевать, Родину защищать. У людей разная психология в военное и мирное время. И мерки жизненные разные. Нельзя штатскими мозгами военные дела осмыслять, – возразил дед Пахом.
– Ощущение войны дает только сама война. Солдаты, прошедшие войну, у которых на руках умирали однополчане, друзья, относятся к жизни, к людям, к их поведению иначе. А то, что вы, не воевавшие, пытаетесь себе представить – все игрища. Я вот снайпером был. Сидим три часа в укрытии. Вдруг выстрел, и голова друга в клочья. Вот это и есть война. Я потом два дня из болота не вылезал. Снял-таки гада, – жестко поведал дядя Андрей.
Пацаны присмирели. Петрович вынес из дому «беленькую» и граненая рюмка пошла по кругу: «Вечная память …. Земля им пухом…».
– Давайте Ивана Васильевича отдельно помянем? – тихо предложил дядя Андрей. – Всю войну без единой царапинки прошел. Догнала его злая пуля у родной калитки в день Победы….
Молча налили. Молча выпили.
Ребятишки повисли на плетне.
– Завалите, антихристы! – замахнулась на них полотенцем хозяйка.
Малыши отхлынули от забора, как воробьи вспорхнули, и сели тут же рядом в молодую траву-мураву.
– Дядя Никита, а на войне смешное было? Вы такой веселый, вспомните что-нибудь, пожалуйста, – очень вежливо попросил старший из ребят, Георгий.
Дядя Никита усмехнулся. Черные глаза его хитро блеснули:
– Иван, расскажем мальцам, как мы с тобой своего солдата, из соседнего полка, вместо «языка» притащили?
– Нашел чем хвалиться, – досадливо поморщился Иван.
– А чего ты тогда с тем солдатом подрался?
– Обозлился он на нас за ночное происшествие. К тому же мы его крепко разукрасили. Вот он и говорит мне: «Солдат, подари свое фото». Зачем, – спрашиваю сдуру. «Детей пугать», – отвечает. Юморист хренов. Ну, я ему и поддал, чтобы не умничал.
– Дядя Паша, о чем вы думали перед сражением и во время боя? – осмелел маленький Сергуня.
– Когда солдат идет в атаку защищать Родину, все, что было до этого, исчезает. После плена на финской, я попал в штрафбат. В самые опасные точки нас бросали. О чем думал? Выспаться бы! Беспрерывные атаки настолько изматывали, что случалось такое: снаряды кругом рвались, а я ничего не видел, не слышал, не чувствовал. Пластом лежал, головы поднять не мог. Засыпал на снегу, выбившись из сил. Отключался! Потом, через несколько мгновений какая-то неведомая сила поднимала толчком, и я продолжал бой. Когда переходящая все границы усталость сильнее страха смерти – это противоестественное состояние организма. Человек должен помнить о жизни и бояться смерти, но не на войне…. Такое можно забыть рассудком, только не сердцем.
– Я в пятнадцать лет попал в ополчение. Лягушек тогда пуще немцев боялся, – улыбнулся колхозный ветеринар. – Раз послали нас в разведку. Затаились мы у реки. Вдруг шевельнулось что-то в камышах. Я с перепугу стрельнул, а то корова оказалась. Как меня тогда солдаты благодарили! Под Курском начинал солдатский путь. В окружение попал. Удалось выбраться. Спали на улице. Под утро холодно становилось. Бывало, к боку какого-нибудь солдата прижмусь и греюсь. С вечера земля под нами подтаивала, а к утру шинели вмерзали в лед. Мы помогали друг друга «откалывать». Голодали. Так я грачей настреляю из автомата, кое-как ощиплю, выпотрошу – и в суп. Перья торчат, а мы едим. Первый обстрел был не бомбами, а пустыми бочками. Их сбрасывали с самолетов. Они летели и жутко гудели. А как-то во время очередного обстрела я в яму упал, а назад вылезть не могу. Солдаты хохочут, а я боюсь от стыда расплакаться. Да…. Быстро повзрослел. Вернулся – грудь в медалях.
– Я в Австровенгрии познакомился с ихней дамочкой, годов тридцати. Она спрашивает: «Почему русские девушек в сарай на сено ведут? У вас кроватей нет?» Я не растерялся, говорю: «Мы романтики!», – весело оскалился лысоватый незнакомец, из любопытства остановившийся около нас.
– О веселом спрашиваете? Бывало и веселое. Человек в любых условиях остается человеком. Ничто ему не чуждо, – усмехнулся Константин Павлович, главный врач районной больницы. – Представьте себе полустанок, разбомбленное железнодорожное полотно. Одинокая цистерна со спиртом. По одну сторону рельс мы за кустами, а по другую – немцы за домами. Прострелили цистерну в нескольких местах. А к ночи на платформе уже все вместе лежали вповалку, в обнимку. Не поймешь, где наши, где немцы….
– А почему у вас не вся голова седая, как у деда Васи, а только одна прядка? – полюбопытствовал маленький Сергуня.
– Дедушка сед от возраста, а я шестнадцатилетним мальчишкой ужас смерти в несколько секунд осознал. В блиндаже нас трое лежало. Дверь взрывом снаряда вышибло. И вдруг граната влетела. Как раз между мной и командиром шлепнулась. И давай крутиться. Я онемел, окаменел. Она вращается, а я смотрю на нее, будто загипнотизированный, и только мысли по кругу: «Конец…. Мама…. Солнца не увижу…. Мама….Конец». Командир был поопытнее, двадцать ему стукнуло. Первым пришел в себя, схватил гранату и швырнул в проем. Она тут же взорвалась. Смотрю, а он весь седой…. Только лицо серое и глаза круглые, выпученные…. – задумчиво объяснил врач, осторожно передвигая руками искореженную снарядом ногу.
– Что же ты, Маша, молчишь? Тоже ведь хлебнула лиха, – обратился Антон Петрович к молодой женщине, скромно сидевшей на краю лавочки с покорно сложенными на коленях руками.
– На всех беды хватило. Не воевала я. На трудовой фронт была мобилизована.
– Расскажите, Марья Даниловна, пожалуйста, – прошу я.
– Шестнадцать мне в ту зиму исполнилось. Рыли мы котлованы. Ломами и кувалдами долбили мерзлую землю. Подруге моей двадцать три года было. В их семье мамалыги всем хватало. А я иду на работу, – в доме ничего нет, приду назад – тоже ничего. Работала рядом с подругой. Обидно, горько мне было, что Зиночка большие куски ломом откалывает, а я маленькие. А что я могла поделать? Ударю и держусь за лом. Коленки от слабости дрожат. Наберу воздуху в грудь, – опять ударю, и так до обеда. Пока долблю – тепло. Остановлюсь, – околеваю как продрогший корешок в объятьях промерзлой земли. Потом за супом иду в столовую. В очереди никогда не ругались, но супа не всегда доставалось. Тогда покупала жмых, и пока домой добиралась, все грызла, точнее сосала его, такой он был жесткий и мерзлый. И сама я была как замороженный, тоненький ломтик хлеба – маленькая, жиденькая, хлипкая. Ребрышко за ребрышко цеплялось. В семье нашей было шестнадцать детей. После войны пятеро осталось. Отец погиб, мать в сорок восьмом умерла. Видела слезы старческого бессилия деда, бабушки, Их бесплодные потуги…. Царствие им небесное. Упокой их души…. Одни остались. Крыша течет, птицы мох из щелей выклевывают, сквозняки, холод. Ничего. Выжили. Людьми порядочными выросли.
– Тетя Маша, почему ты Некрасова. Родня поэту? – спросил маленький Димка.
– Глупенький, однофамильцы мы. Эдак, половина Сокольского села к знаменитостям в родню попадет! У нас и Пушкин на селе найдется, – улыбнулась Мария Даниловна.
– Как Василий твой? – спросила Наталья Ивановна у тихой Евдокии Ивановны.
– До войны неласковый был, вина перебирал часто, и рука тяжелая была. Дрался очень. А теперь уж четырнадцать лет раны мучают. Усох весь. Вчерась ввечеру зовет: «Дуня, укрой ноги, мерзну что-то». Гляжу на него, сердце ноет, чуть не плачу. Глаза у него такие покорные, просительные. Руку мне на колено положил, уткнулся в юбку лицом …. Так вот и живем…. – сказала женщина и поджала губы, молчаливо сетуя на судьбу.
Наталия Ивановна вздохнула понятливо.
Гармонист широко растянул меха. Над селом полилась «Катюша». Мы подпевали взрослым старательно и восторженно. Старики улыбались. Вишни осыпали нас белыми лепестками.
– Ничего! Землянок на нашей улице только три осталось. Скоро крыши на домах железные и шиферные появятся. А сынки подрастут, хоромы нам выстроят. Да? – похлопал по плечу своего сына дядя Никита.
					*
Вечером я опять залезла на чердак. Из распахнутого окошка хорошо виден разломанный бурей огромный вяз. Мы часто качаемся на побелевших от дождей голых обломках его ветвей, прячемся в пазухи сгнившей сердцевины ствола, осыпающейся при малейшем прикосновении. А сегодня я взглянула на него с крыши и ахнула, изумленная открывшейся сверху картиной. Дерево, расколотое на три приблизительно равные части, показалось мне тремя солдатами-исполинами. Их ноги согнуты в коленях, головы запрокинуты назад. Тела приподняты над землей и напряжены до предела, что выдают огромные бугры-мышцы на груди. Опершись мощными ветвям-руками, распростертыми далеко по земле, богатыри, может быть раненые, погибающие, но не сломленные, бросают вызов врагу. Мне подумалось, что я вижу природный памятник защитникам нашего края. А может, дерево подсказывало нам, людям: «… Смотрите, какая мощь во мне. Я тоже умираю гордо и красиво, как ваши герои!»
В красноватых лучах закатного солнца оголенные ветви вяза казались обагренными кровью. И темные трещины ствола, покрытые бурыми пятнами, добавляли живого в восприятии увиденного. Я рассматриваю разломы, дорисовываю в голове сапоги солдат, прожженные брюки. В изгибе ветвей вижу красивые сильные руки. Вот у этого богатыря нос крупный, лицо грубоватое, мужественное, хотя рот мучительно приоткрыт. А у другого – плотно сжат. Глаз не видно под сеткой прилипших трещин-волос….
Вспомнила деда Яшу. Слезы навернулись. Он тоже был героем, простым, каких много. Стряхнула с себя грусть воспоминаний. Отец тоже воевал. Попрошу его рассказать про войну. Вернулась в хату. На кухне сидел дядя Александр из Луганска. Проездом на денек заскочил повидаться с нашей семьей. С незнакомыми людьми мне всегда проще разговаривать, и я с порога спросила:
– Дядя Саша, что на войне самое страшное?
Он вдруг потемнел лицом и как-то очень быстро, не задумываясь, ответил:
– Своих расстреливать.
И осекся, испуганно взглянув на друга. Я даже присела, так жутко в тишине прозвучали эти слова. Отец не среагировал, видно далеко ушел мыслями. Потом медленно, будто вынимая из глубины души огромную тяжесть, промолвил:
– Исполнять глупые приказы. Видеть, как сотни людей гибнут, и не иметь возможности помочь.
– Тут ты не прав, – мягко сказал дядя Александр, – тем, кто наверху, виднее было. Ты знал ситуацию конкретную, а они задачу всей дивизии решали. Может без той высотки, на которой ты положил своих товарищей, не было бы победы на всей линии фронта?
– Ты был рядовым, а я в ответе за них ….
Только и сказал. Но осуждающе.
На кухне воцарилось долгое молчание. Я потихоньку ушла в зал. Разложила карандаши на столе, и села рисовать войну: сквозь черное задымленное небо проглядывают лучики солнца и клочки голубого неба, горящие дома у горизонта, а внизу на ярко-зеленой траве бегут ноги в огромных, грязных, грубых немецких ботинках. Подошвы ботинок в огне. И почему дядя Андрей считает, что не воевавшие не поймут ужасов войны? Я же понимаю слезы бабушки по погибшему сыну. Видела сгоревшие, и до сих пор не отстроенные, дома. Я все понимаю и все помню.



ХОДИЛИ   МЫ   ПОХОДАМИ


Подговорила я Колю сбегать в лог, послушать рассказы бывалых солдат.
А он еще двоюродного брата Вовку с собой позвал. Подошли мы тихо и стали скромненько в сторонке, только ушки навострили.
На бревнах и стульях сидели в основном «нашенские» мужчины. Гостей было только трое: Инна Владимировна Бабина, которую мы вчера видели около сельсовета и двое очень привлекательных офицеров.
– …Мыло со спиртом помните? Хорошо согревало руки зимой! – говорил тракторист дядя Ваня с улицы Нижняя.
– У нас «жим-жим» его называли. Некоторые солдаты умудрялись из него жидкость выжимать и пить. Везде чудаков хватало! – рассмеялся приезжий чернобровый красавец, которого называли Валерьяном Ивановичем, и тут же спросил с некоторой грустинкой: «А куриной слепотой страдали?»
– Еще бы! После захода солнца целые дивизии становились слепыми на период темноты. Нехватка витаминов. Ничего! Приспособились. Отвар хвои пили. Через три дня болезнь как рукой снимало. В первую военную зиму от нее крепко доставалось. Потом наладилось питание.
– Я свой первый бой никогда не забуду. Немцы на нас два танка и триста автоматов направили. А мы с винтовками. Выручили вы тогда, привели танкиста. Глядим, выползает махина с огромной пушкой сто двадцать второго калибра! Сразу духом воспряли, и погнали гадов! – поведал сосед дяди Вани, маленький жилистый мужчина с усталым озабоченным лицом, с уважением глядя на бывшего командира.
От нахлынувшего волнения его лоб покрылся испариной. Искалеченная рука нервно задергалась. Он продолжил неожиданно громко и резко:
– Мужики! Мы химики, жгли немцев огнем жутко страшной смеси скипидара и желтого фосфора. Драпали они от нас как чумные! К наградам нас представляли. Только в штабе нашелся умник. «Химики не воюют», – сказал. Не дал ни орденов, ни медалей. И нашу девчушку-медсестру обидел. Утверждал, что с убитого орден сняла. А она рассердилась и по морде его! «Я – говорит, – из огня сто пятьдесят раненых вынесла, пока вы штаны протирали». Валерьян Иванович заступился за нее, пистолет выхватил, угрожал штабному…. Заодно доложу: «Еле оттащил вас тогда». Припомнил вам рыцарство тот субъект. Дважды отклонял награждение орденом.
– Странный был человек. Ненавидел людей с высшим образованием. Женщин не любил, только мою жену Лидочку за человека признавал. Похоже, побаивался, – усмехнулся Валерьян Иванович. – Помню, вызвал меня к себе и говорит: «Немцы десант забросили. Возьми своих засранцев, чертовых химиков, и закрой ими путь. Попробуй мне хоть одного гада пропустить!» Я расставил роту в засаде за накатами бревен, засыпанных снегом, и довожу до сведения солдат: «Атакуем только тогда, когда харя немца окажется в полуметре от ствола. Иначе пристрелю!» Немцам нас не видно, а они – как на ладони. Всех уложили. А у меня ни одного убитого, только раненые. Тут лейтенант разведчиков докладывает: «Человек сорок фрицев в подвале спрятались». Я туда с автоматом ППШ… красный пар поднялся от трупов. Адъютант комдива бежит: «Немедленно явиться! Зверюга! Зачем всех побил и пленных не оставил?» Я ему: «А они не звери? Наши потери за этот год посчитай!» Наказали меня. Даже к медали не представили за удачную операцию. С меня спрос особый был. Не мальчишка ведь, к началу войны аспирантуру в Самарканде успел закончить.
А как-то вызвал меня комдив, Дал шестьсот мальчишек-новобранцев. «Веди, – приказывает – на позицию!» Снег почти по пояс. Солдатики кто в валенках, кто в сапогах. Некоторые чуть не плачут от холода и усталости. Ночь шли, день, еще ночь. Добрались до пункта назначения еле живыми. Я приказал «сторожилам»: «Займитесь мальчишками». А тут тра-та-та! Я солдатиков в траншеи. Выбили немцев из укреплений! Вот тебе и пацаны! У солдата во время боя страха нет, есть только воля командира, который впереди.
	Еще случай был. Чуть под трибунал не пошел. Получаю задание взять высотку. А перед ней чистое поле. Нас порядка двух тысяч солдат и младших офицеров набралось. Послал разведчиков. Выяснили: поле подготовлено. Я с докладом к старшему по чину. А тот: «Ты мне … мать твою… указывать будешь! Приказ исполнять обязан». Я ему: «Умирать не страшно, без пользы погибать обидно». Но подчинился. Через бор подобрались к объекту. Залегли. Глядим, правда, по периметру поля с трех сторон огневые точки расставлены и замаскированы, а снег изрыт, словно стадо свиней прошло. Я отдал приказ бежать назад. Все за мной в тыл. Только за деревья успели скрыться, слышим залп. А потом такое началось! Ни клочка нетронутой земли не осталось. Месиво! Все было изрешечено минами и снарядами. Разрывы долго танцевали. Я к Лидочке подскочил:
	– Меня расстреляют!
А она:
	– Ты герой! Людей спас! Потерь всего десять человек, а мог бы всех положить. И с кем бы тогда высотку стал брать?
Образумила меня, успокоила. Явился я в блиндаж к своему командиру. А там сидит тот, что на глупую смерть нас посылал. «Я, – говорит он, – видел, как вы отступали. Где вы должны сейчас быть?» А мой командир целует меня. Слезы на глазах. А высотку мы к вечеру взяли. Уложились во время. Освободили путь для основных сил. Я за нее орден Красной Звезды получил. Командир на погон мне новую звездочку прикрепляет, а у меня в голове вши шевелятся….
В десятой Гвардейской армии воевал. Умнейший человек нами командовал! Стратег! Потом в пятьдесят шестую сибирскую Гвардейскую дивизию нас, химиков, перебросили под командование Колобутина. Милейший, редкой души командир! С распростертыми объятьями нас принял. На Днепре переправу брал со своими ребятками. Кровь текла по Днепру. И на Курской дуге с Лидочкой воевали. Такого с ней вытворяли! Начудили много. Жару немцам поддавали – мало не покажется! Молодые, сильные духом были. Потом в оперативный отдел направили. Подобрал я себе команду: все с высшим образованием. Начальник отдела кадров помог. Большая величина! Понимал важность момента и мою ответственность перед людьми.
– А как вы познакомились со своей женой? – подала я голос.
	– Она в «учебке» тогда была. Гляжу, сидит серьезная дивчина и бровки хмурит. Я к ней. А она: «Не мешайте мне работать!» Сразу вспомнил мамины слова: «С бабами не связывайся, но если встретишь настоящую, почувствуешь что твоя, – никому не отдавай». Взял я ее к себе в химроту. Больше не расставались. По всем фронтам со мной прошла. Она у меня удивительная, редкого ума женщина. Была Лида Саввина, а стала Лидочка Ездакова…. На моем счету три войны: Отечественная, с басмачами, с англичанами в Казахстане. Подполковником закончил воевать.
	– А как дальше сложилась ваша жизнь, остались офицером? – Это Вовка осмелел.
– Нет. После войны я вернулся к научным изысканиям. Защитил кандидатскую диссертацию, потом докторскую. Занимаюсь некоторыми функциями мозга. Сейчас меня интересует проблемы страха, паники. Я пытаюсь выяснить, какие отделы головного мозга отвечают за подобные стрессовые явления, какие их контролируют. Изучаю биополя людей и растений. Слышали о таинственном Бермудском треугольнике и о кораблях-странниках перемещающихся без людей? Мне кажется, люди покидали суда по причине страха, доводящего их до сумасшествия. В своих изысканиях я опираюсь на открытия моего друга Саши Гинзберга. Как видите, я не одинок в своих, казалось бы, ненаучных воззрениях. Теперь ищу теоретические обоснования и практические подтверждения своей гипотезы.
Однажды я был случайным свидетелем паники заключенных в тюрьме во время неудачного массового побега. Поняв, что их «тихий» план провалился, преступники бросились к машинам, убивая всех, стоящих на их пути. А так как в машинах всем не хватало места, они расстреливали и вышвыривали за борт своих же сокамерников. Меня потрясло неожиданное наблюдение и натолкнуло на ряд интересных мыслей. Позже я стал моделировать на бумаге подобные ситуации для людей с различной психикой.
Моя супруга теперь тоже профессор. Она доказала, что литий, необходимый для термоядерных реакций, можно добывать из растений. В Вашингтоне есть химический институт, носящий имя моей талантливой супруги. Очень интересуют американцев ее научные изыскания. Творческие интересы моей Лидочка чрезвычайно широки и разнообразны, – степенно закончил рассказ Валерьян Иванович.
	Взгляды всех мужчин обратились к единственной женщине в этой суровой мужской компании. Я тоже с любопытством разглядывала маленькую худенькую черноволосую женщину. Обыкновенная, совсем не мужественная, красивая, городская. Медали, орден на правой стороне строгого черного костюма. Яркий малиновый шарфик развевается на плече.
– С детства начать? – улыбнулась бойкая фронтовичка. – До войны моя семья жила в Алма-Ате. Это прекрасный оазис: белоснежные горы, пирамидальные тополя, цветы, сады, яблоки апорт по две копейки! Папа работал заместителем министра, я в школе училась. Мечтала стать артисткой. Всем классом снимались в массовках к фильмам: «Парень из нашего города», «Машенька». Видела Орлову, Ладынину, Столярова обожала. Полню, на вокзале один актер играл роль носильщика, а какой-то гражданин стал требовать, чтобы он отнес его чемоданы к поезду. Артист упирается, доказывает, что не настоящий носильщик, что по сценарию так положено. Тот не верит, сердится. Мы хохочем….
Отец любил меня, баловал. У меня у первой на улице появился патефон, велосипед. Все катались, а мне не доставалось. Я не знала казахский язык, но на праздники к себе всех детей приглашала. Сидим бывало на ковре, ноги под себя подложим, пирожки едим, веселимся. А по ним вши ползают….
Памятен девятый класс. 1941 год. Лето. Ночь. Луна огромная. Мы в лодке. Боря, – он теперь мой муж, – высокий худенький студент, (в МГИМО тогда учился) встал, в любви начал признаваться, руки целовал. Мы с детства были знакомы. Говорил, что четыре года любит, и всю жизнь будет любить. В то утро о войне узнали…. Но поначалу ее не чувствовали.
Позже в Алма-Ату эвакуированные начали стекаться. Я подружилась с одной семьей. Они в нашей школе жили. Большая семья, шесть детей. Я Яну Фишеру понравилась. Как утро, так Янек ко мне бежит. Еще сплю, а мне уже кричат: «Иди, твои женихи пришли». Вместе завтракали, потом в бильярд играли. Проигравший под столом выпивал графин воды. Случалось и Борису туда попадать.
Потом раненых стали привозить. Работала в госпитале. В концертной бригаде перед бойцами выступала. На иняз поступила. Помню, фонетику нам слепая семья Бюргулисов преподавала. Они из Прибалтики родом. Несколько языков знали. Удивительные были люди!
Потряс и многое изменил в моей жизни один случай. Повезли нас в замок царицы Тамары, чем-то похожий на «Ласточкино гнездо» под Ялтой. Башенки на нем, всякие архитектурные излишества. Забор старинный. Заезжаем. Под деревьями коляски-кроватки. На них в меру остатка сил шевелились человеческие обрубки. Ужас меня обуял. Нас предупредили: «Дух поднимайте, только не слишком жизнерадостно». Видим помост без кулис, огромный зал, детские кроватки одна к одной. На них бойцы без ног, а то и без рук. Запах гнилой, кровь. Госпиталь специализированный, именно для таких раненых. Певица вышла и упала без сознания. Нас просили подойти к раненым. Мы ходили между рядами, сами как мертвые. Назад молча ехали. На следующий день добровольцами пошли в военкомат. Папа узнал, попытался отговорить. Потом зачем-то попросил не курить. Я исполнила. Как-то на тяжелом участке фронта четверо суток не спали. Сержант всем махорку раздавал, я отказывалась.
Военную присягу приняла на свой день рождения в Красноводске. Нас был целый эшелон девчонок. Ехала на третьей полке. Трое суток добирались до места назначения. Проехали Узбекистан, Таджикистан, Татарстан. Кругом желтая, желтая пустыня. Ни травинки, ни деревца, только длинные одноэтажные бараки вдали. В них и оказалась военная часть. На грузовиках нас туда и отвезли. Пятьдесят градусов жары. Мы все стриженные. Уши на солнце обгорают, кожа коркой снимается. Никто не роптал. Терпеливо обучались военным специальностям. Среди нас были повара, санинструкторы, зенитчицы, прожектористки, стратостатчицы. Я балетную школу закончила. Мои руки были очень нежно развиты, поэтому с прибором ПУАЗО (прибор управления артеллеристко-зенитным огнем) я лучше всех управлялась, хотя с математикой и физикой всегда была на «Вы».
Потом нас в Баку переправили. Там в овраге было старинное кладбище. Мы нашли мраморный памятник 16-го века! А на горе находились склады боеприпасов и много других объектов, которые мы охраняли. Среди нас армянин был, как Дон Кихот худющий, с длинным носом. Ашот Аракелян. Постарше всех был. Как-то с часу до трех ночи стоял он на часах у склада. Ранняя весна была. Холодно, сыро и спать хотелось – мочи нет! У него длинные тощие ноги в сырых обмотках. Переступал он то на одну ногу, то на другую. Не выдержал, лег на одну минутку. Ухо к земле приложил. Шаги услышал со стороны батареи. Два силуэта забрезжили. А он встать не может. Сил нет. Голову чуть повернул и махнул рукой: «Ложись», и жестом показывает: «Смотрите на памятник». Мол, там кто-то есть. Долго лежал патруль. Только когда совсем рассвело, поднялись. Смешной и хитрый был Ашот. Понял, что могут наказать за то, что лежал на посту. Часто шутил: «Один армянин трех евреев обхитрит». До войны он на гавайской гитаре играл в ресторане. По вечерам любил петь для нас на ломанном русском языке веселые песни. Одну запомнила:
«Жинка моя кекела,
Черная как халера,
С длинным и красным носом,
И с лицом ужасным.
Хачу жинка бела,
Как на стенке мела,
Чтоб любила мэнэ,
На самом дэлэ!»
Еще двое грузин красиво пели. Таню Панасюк не забуду. Цыганка Зара была. Из обрусевших, оседлых. После боя, бывало, сидит в отдалении на камушке, руку под голову подложит и грустит. Погибла у нее вся семья.
Девушки у нас жили отдельно, парни отдельно. Мы вместе хотели поскорее на настоящий фронт попасть. Но первыми стали ребят отправлять. Некоторые девчонки под чехлами пушек попрятались, но их нашли. А поварихи в котлы залезли. Их не смогли обнаружить, и они уехали на фронт. Через пять месяцев письмо получила. Сообщение прислал комиссар того первого состава. Вернее медсестра из госпиталя за него писала. Он без руки и без ног остался. Их эшелон под Нальчиком под обстрел попал. Они пушки с платформ стали спускать, чтобы отстреливаться. Немцы их танками стали давить. Месиво из человеческих тел было. Почти все погибли….
Комбата нашего всю жизнь помнить буду. Взрывной человек с мощным жизнеутверждающим темпераментом. Сгусток жестокой правды и нескрываемой боли. Человек войны. Болел душой за сотни людей сразу. Всю трагедию войны, а может быть, и всей эпохи пережил на себе. Многое за его спиной стояло. Постоянно говорил нам «Мы родились, чтоб жить достойно, а не скулить». В нем горела правда и мощь человеческих страстей. Без глянца жил. Пайку хлеба с простыми солдатами делил. Женщин жалел за то, что всю непосильную мужскую работу на себя взвалили.
Встречалась с ним пять лет назад. В отпуске навещала. Сначала он боялся вспоминать свою тягостную жизнь, страшился, что сердце не выдержит. Долго душой в родной деревне отходил от войны. Для коренного крестьянина контакт с деревней – самое лучшее лекарство. Переломил он себя. Слушал Баха, Моцарта, пытался понять себя и свои ощущения. Не замкнулся на пережитых трагедиях, на своей физической неполноценности. Искал руки друзей и близких.
Потом очерки в газету стал писать о том, что новое поколение взрастает в кругу женщин, что человеческая природа невероятно сложная и надо чаще задумываться над тем, что такое Человек. Утверждал, что нам необходимо изучение самих себя, для понимания, осознания того, зачем живем и что делаем на земле. У него взгляд всегда направлен вглубь человека.
Его статьи – художественное осмысление жизни. Знаете, одни писатели «раздвигают фразы», растягивают действие, «создают симфонию» буквально из ничего. А он старается сжать мысли до предела. Одни «выжимки» предлагает читателям. Что лучше? Не знаю. Может, это свойство газетчика, а может, торопится донести многое, накопившееся за долгие годы? Одно несомненно: он кладезь острого, элегантного и очень доброго ума.
Мне кажется он из тех, которые продляют жизнь русскому языку. Он собирает, совершенствует народные изречения. Осторожно подходит к языку. Любит, ценит слово. Писал мне: «Теперь в голове пишу ежедневно. Остановить мысли не могу». Шутил: «Когда-то эти события были моей жизнью, а теперь это опыт поколения».
Объяснял мне, что искусство лежит на грани видимого и невидимого. Мысль невидимая. Вдохновение – тоже. Оно как вдох. А произведения, созданные настоящими художниками, уже видимые, и вскрывают реальное. Говорил, что есть в талантливых людях что-то, что само вырывается из них, и не важно в каких художественных формах оно выражается: в картинах, стихах, или строениях….
О совестливых людях пишет. Считает, что мораль всегда была основана на религии, на заповедях. Доказывает, что нравственность вытекает из религии. Сразу замечу, спорю я с ним. Он не соглашается. Я ему твержу о нашем первом советском нерелигиозном государстве, об особенном пути развития, а он утверждает, что «Кодекс строителя коммунизма» – те же заповеди, и отличие лишь в том, что страх перед божьим судом, заменен ответственностью перед судом гражданским, государственным. Считает главным судьей человека – суд собственной совести. А как ее воспитывать: закладывать с богом ли, без него – это другой, отдельный разговор.
Я задала ему вопрос о примирении разных религий. А он мне об уважении к человеку, о культуре взаимоотношений, о том, что религия сама часть культуры, и значит, существует между ними обратная связь, подпитка…. Предполагает, что главное богатство внутри человека. Сложно говорит, интересно. Многое мне не сразу не доходит.
А сколько в его статьях страсти, желания понять, помочь! Пытается осмыслить сегодняшнее через пережитое прошлое. Его любовь к людям поет и печалится. Не может он писать «мимо себя». Каждую строчку, каждый, казалось бы, маловажный факт пропускает через сердце, будто отрывает от него куски. О погибших однополчанах пишет. Говорит, что мертвые помогают жить героической памятью о них. Осиротила, оскудила война землю русскую героями и талантами. Были великаны духа, мощи их хватало на все поколение…. Не безразличный мой комбат. На всю жизнь остался борцом….
Инна Владимировна замолчала, будто опомнилась. И мужчины долго молчали.
– Григорий Изосимович, дорогой мой однополчанин, ваш черед пришел докладывать моим односельчанам про свою жизнь. Вам слово даем, – полушутя, мягко попросил один из присутствующих, последнего из гостей.
– Из Сибири я родом, из маленькой деревеньки, – начал свой рассказ высокий статный черноглазый красавец с мужественным лицом, с уложенными (естественным образам) мягкими мелкими волнами кудрявыми волосами. – Обыкновенно жил. Как все мальчишки моего возраста. Все мы при деле были. С восьми лет лошадей пасли. С вечера дрова заготовляли, чтоб ночью костер жечь. Сидим бывало на лугу. Тишина вокруг. Рядом полоска березового леса. За ней пруд и плотина. Выше по ручью еще одна плотина и маленькая мельница, где колхозники зерно мололи на муку. Коллективизация как раз до нас дошла.
Так вот, сидим, бывало, от страха небылицы сочиняем. Для детей это первейшее дело. В тот год, как сейчас помню, завелась в пруду у мельницы русалка. Каждое утро, на заре, когда только-только рассветает, стали мы слышать сильные всплески воды. Боимся. Сказок наслушались. И про русалку-Варвару слышали. Девочкой купалась она у верхней плотины, зацепилась платьицем за корягу и утонула. А на следующую весну наводнение прорвало плотину и нашли бедняжку. Отсюда и пошла легенда. Еще не одно лето замирали наши сердечки. Только оказалось, что была это огромная щука. Поймал ее глухонемой Спиридон. На плечо взвалил, а хвост по земле тащился. Килограмм на тридцать потянула…. Эх детство! Милое далекое детство!
Просто, скромно жили. Семилетку в деревне окончил. В сорок втором призвался. Учебку прошел. В конце сорок третьего попал на Карельский фронт на охрану тылов действующей армии. На этом направлении войны не было. Там болота и озера кругом. Но немцы и финны и тут пытались просочиться, а пограничники и партизаны не давали. Трудно было по началу. Ночевать по несколько суток в снегу приходилось. Бывало, две плащ-палатки соединим ивовыми прутьями, и получалось маленькое укрытие. Разжигали костерок, а на ночь теплые угли хвоей обкладывали и втроем как на печке спали, только по очереди местами менялись. В середине-то теплей, что ни говори. Случалось и без костра ночами сидеть. Не сладко! Да еще обстреливают! На моем участке в двести километров немцы семьдесят четыре раза прорваться пытались.
Финны хорошие лыжники. Лыжню свою минировали. Моему начальнику ногу раздробило. Тащили мы его через кусты на маленьких самодельных нартах. Ступня за ветки задевала. Боль жуткая. Так он спиртом ногу обмыл и себе финским ножом сухожилья обрезал. Легче ему стало. Не каждый смог бы так.
А спирт не пили, пока с задания не вернемся. Закон такой был. Граница – дело не шуточное. А холода там стояли жуткие. Пока бежим, – потные, остановимся, – околеваем. Некоторые, которые послабее, от усталости и мороза на ходу застывали и падали. На вооружении у нас были станковые пулеметы на колесиках. Ночью в дзотах сидим, круговую минометную оборону держим, а днем в кустах. Первый и второй номер все время дежурят, чтобы быть в полной боевой готовности, чтобы не было внезапного нападения на огневую точку.
Минометные мины чуткие: чуть в сук попали, – сразу взрываются. У шестиствольного миномета снаряды, когда летят, страшно гудят. Некоторые новобранцы в первый момент глаза округляли, оружие бросали. Остановишь такого, встряхнешь. Ничего, потом хорошо служили! Страшен первый бой и первая бомбежка. Война – великое моральное и физическое испытание для каждого человека.
И беспечность среди молодых ребят иногда встречалась. Подбили мы самолет в фронтовой зоне, а сел он у нас. Летчик ушел и следы замел. Надо было дозор направить, а ребята не сделали по уставу. Финны их как рубанули длинными очередями! А раненым животы вспороли, гильзами набили, заставу спалили и убежали. Урок нам был жуткий.
Я сам чуть не погиб по-глупому. Молоды были. По двадцать лет! У разведчиков было два студебекера. Захотелось нам покататься и на чаек поохотиться. Приехали, но местные женщины не разрешили птиц стрелять, грех, говорят. А сами невод в озеро заводят. Взяли мы у них лодку, плывем. А под нами косяк ряпушки такой, что мы будто стоим на нем. Мой друг говорит: «Давай гранатой глушнем рыбу, женщинам поможем». Чеку отпустил, да чуть придержал. Взрыв. Лодка на три части. Мы в полном снаряжении, автоматы, запасные диски. Уцепились за обломки, пытаемся грести к берегу. Я плохо тогда плавал. Друг помог, оружие взял. Хотел сапоги снять. Куда там! Чуть на дно не пошел. Нахлебался воды. Сам бы не выплыл. Женщины спасли.
А в сорок четвертом финны капитулировали и мы их пинками погнали. Они уже не оказывали достойного сопротивления. Дважды я за войну салютовал в честь Победы. Первый раз война для нас закончилась на направлении Кольский полуостров – Карелия, и мы приняли под охрану границу, а второй раз в сорок пятом.
Позже к Рокоссовскому нас перебросили. В Польше был. Прочесывали банды националистического подполья. К границе их теснили. Как-то ожидали врагов на одной тропинке, а они другой пошли. А связи тогда между заставами никакой не было. Побили они наших пограничников и дальше пошли. Затем мы их догнали и сильно пощипали. Тут подкрепление подошло, и мы их окончательно уничтожили.
Местное население нам помогало. Помню, пацан бежит, кричит, что в клуне (где снопы хранятся) немцы. Окружили их. Они огнем встретили. А у нас спецпатроны были: через один с трассирующими. Я испугался, что хату сожжем, и дал команду перебрать патроны. Стрельбу с соседней заставы услышали и помощь прислали. Закон такой был: выручать. Не хотели немцы сдаваться. Один только живой после боя остался. В Западной Украине воевал. Жестокие там бои шли. Войну закончил капитаном.
Я слушала и удивлялась тому, как скромно, просто и буднично рассказывал офицер о самых тяжелых годах своей жизни.
– Что особенно тронуло Ваше сердце в военные годы? – неуверенно выступила я вперед с вопросом, требовавшим серьезного, может даже жесткого ответа.
Григорий Изосимович задумался, положив красивые руки на колени и немного ссутулившись.
– Самое жуткое – это глаза солдат перед началом атаки. Я знал, внутренне они готовы к бою. А по лицам читал: все прощались с жизнью, семьей, небом, – со всем тем, что дорого им было на земле…. Такое не забывается… – тихо ответил офицер.
Жаворонок завис над притихшей лощиной. Мужчины усиленно задымили папиросами и самокрутками. Вездесущие пацанята примолкли и вогнули головы в плечи.
Григорий Изосимович продолжил рассказ:
– Я не герой. Просто честно воевал. И теперь на границе служу. Начальник заставы, офицер разведки. Люблю свою работу. Кадры молодые готовлю. Мои ребята по всем видам военно-прикладного спорта призовые места занимают. Мы – самые лучшие в области. Переходящее знамя как взяли так и не выпускаем. Трижды награжден почетным Знаком ДОСААФ. Сам Покрышкин подписывал приказ. Всегда на доске почета. Теперь майор. В моем подчинении ребята семи национальностей. Дружно живем.
– Расскажите, пожалуйста, какой-нибудь случай из мирной жизни, – попросил мой брат.
– Что рассказывать? Обыкновенные будни пограничника. Вот раз получил ориентировку, что человек совершил тяжкий поступок и хочет уйти за границу. Со мной четыре солдата и новенький только после института. Его собака след взяла, и мы шли за ней двенадцать километров. А новенький по неопытности ноги в кровь растер и не мог дальше преследовать преступника. Мы без него пошли. Понимали, что враг будет стремиться выйти за семидесяти двух километровую зону нашего контроля, чтобы попасть на станцию. Так и вышло. Преступник босиком шел, только тряпками ноги обвязал. Прибыли на станцию, а он уже там. На границе все чужих сразу определяют. Попросил местных людей помочь обследовать кустарник около товарно-пассажирского поезда. Железнодорожник как раз последнюю сцепку делал. Потом вагоны окружили вагоны цепочкой. Гляжу, ноги торчат меж бревен на грузовой платформе.
Как-то из Эстонии сообщили, что исчезли два гражданина. Школьники сигнализировали, что видели следы двух людей, ведущие к границе. Лесник видел двоих с карабинами. Одного ранил в ногу. Они средь валунов прятались. Пока до заставы дошел, пока позвонил – все время. Четыре дня их ловили.
На моем участке, на отшибе женщина с дочкой жила. Нарушитель границы к ним зашел. Шестнадцатилетняя дочка босиком на заставу по снежку побежала сообщить. Поймали мы его. Семью за помощь наградили и меня тоже.
А некоторые мужчины через границу спьяну к тещам в гости ходили. Я, как оперативный работник, все равно в три дня обязан был выяснить: кто, откуда, зачем ходил? На финской границе нарушения были редкость. Там много километров надо с едой пешком идти. Не всякий решится, – спокойно, как-то уж очень буднично вел разговор о своей опасной военной службе офицер Мясоедов. – А вот в прошлом году трагичный случай…
Слышу строгий голос матери: «Домой!» Жалко покидать интересных людей. Сто лет бы слушала их рассказы!


КРЫЛЬЦО



Отец занимается ремонтом крыльца. Я выполняю роль подсобного рабочего, а в промежутках между приготовлением очередной порции раствора провожу эксперименты. Отец подсчитал, что делать крыльцо из цемента и битого кирпича дешевле, чем из досок. А меня интересовала проблема надежности раствора при разных соотношениях цемента, песка, извести, и использование различных материалов-наполнителей. В качестве начинки я в один «пирожок» деревяшку положила, в другой – проволоку, в следующий – кусок целлулоида от игрушки, что валялась на проезжей части дороги, а в последний – отходы стекла насыпала. Пронумеровала пробы и через три дня принялась «исследовать» с помощью молотка. Казалось бы, из чистого цемента должен был получиться самый крепкий образец. Но нет! От удара молотка заготовка в пыль разлетелась. Почему? Отец отмахнулся:
– Мельче дроби обломки жженых кирпичей. Нечего глупостями заниматься!
Зато дядя Петя объяснил:
– В книгах есть различные рецепты приготовления бетона. Но всякий мастер знает, что старый цемент работает хуже, его надо больше класть в раствор. А на сколько? Пробную заливку  проводят перед началом работы.
Я обратила внимание, что мои заготовки, лежавшие на стекле, имеют очень гладкую, даже блестящую поверхность. Собрала обломки стекол за сараем, чтобы вымостить для красоты хотя бы один угол порога. Разрешение, конечно, сначала получила. Когда цементные ступеньки были готовы, отец сложил две стопки кирпичей и положил на них доску, по которой все должны ходить, пока крыльцо ни «схватится намертво». Первый день я очень осторожно передвигалась по шаткому мостику. А следующим утром заторопилась, запнулась за порожек, наступила на край доски и пирамида развалилась. Я соскочила в сторону от высокого крыльца, но один кирпич больно ударил меня ребром по ноге. Я взвыла, но в первую очередь бросилась проверять, не разрушила ли упавшая доска край порога. Обошлось. Не успела дойти до ведра с водой, как вышел сонный братишка, и тоже свалился и ушиб ногу. На его крик выскочила мать, усадила сына на колени и стала успокаивать. У Коли даже царапин на коленях не осталось, а у меня внутренний кровоподтек в половину ступни, и в месте, где камень острым углом рассек ногу, образовалась глубокая ранка, из которой тонкой струйкой стекала на землю кровь.
Какая сила подтолкнула меня к матери? Я показала ей рану и тихо, неуверенно, произнесла:
– Кирпич упал с порога.
Не знаю, чего я ожидала от нее? Мать сердито глянула на меня и крикнула:
– Вечно ты носишься, где не надо, – и повернулась к сыну, который продолжал стонать.
Мое сердце огнем прожгла обида. Живу в семье. Называю их папа и мама. А меня некому пожалеть, утешить. Мать отмахнулась, как от мухи надоедливой. Любить никто не просит. Но можно хоть немного посочувствовать, предложить йод? Тоскливо сделалось, одиноко. Никому я здесь не нужна. В детдоме хоть друзья понимающие были. А здесь.… Зачем обижаюсь? Он сын. Коля. Коленька. Коля сказал, Коля сделал. Еще не известно, каким бы он у вас вырос, если бы не мое присутствие! Конечно, она не замечает, что ранит меня. Ей богу, это не ревность. Это незаслуженная обида, которая никогда не проходит. Она всегда со мной, как бы я ни старалась от нее избавиться.
К чужим людям мать относится вежливо, строго и внимательно. Не обижает, не оскорбляет под горячую руку. Значит я для нее хуже, чем чужой человек? Не хочу, но невольно сравниваю отношение родителей ко мне и Коле. Почему при этом постоянно возникает чувство вины, которое превращает меня в забитую, пришибленную, неуверенную? В чем я виновата?
Бабушке тоже плохо без своих денег, без пенсии. Она всегда боится потратить лишнюю копейку. И хоть старается сохранять чувство собственного достоинства, ее зависимость все равно чувствуется. А мать? Подкладывая отцу лучший кусок, всячески подчеркивает это. Наверное, с моим появлением многое в семье изменилось в плохую сторону? Эта мысль угнетает меня больше всего. Я понемногу начинаю понимать, что своим стремлением быть хорошей, «отрабатывать свой хлеб» я полностью не изменю климата в семье. Отношения между людьми для меня – понятие недосягаемое…. Опять скулю? Невысказанный гнев, гордое, но не надменное достоинство, не пролитые слезы, беззаветная несгибаемая воля – все это для сильных взрослых людей? Я тоже стану такой! Дайте только срок.
Молча отошла от крыльца, промыла рану, обвязала ногу чистой тряпкой и похромала на огород. Пора заниматься прополкой.



ВИКТОР



Заканчивался учебный год. Вожатая объявила, что лучшие ученики и активисты в воскресенье поедут в Рыльск знакомиться с достопримечательностями. Я тоже попала в их число.
Автобус заполнялся учителями и школьниками. Вдруг в проеме двери появился черноволосый, кудрявый старшеклассник. Ему пришлось сильно наклонить голову, чтобы войти в салон автобуса. Мне понравились его мягкие черные глаза и доброе выражение лица. Улыбнувшись, он спросил низким, приятным голосом:
– Не опоздал? Место мне найдется?
– Витюша, для тебя всегда найдем, – ответила Александра Андреевна, учительница литературы.
Он сел позади меня и спросил:
– Чей это аленький цветочек?
Его ладони коснулись моего лица. Кончиками пальцев он слегка приподнял мне подбородок. И произошло что-то странное: будто молния прошила меня вдоль позвоночника. Боли не было, но непонятное, особенное, ни с чем не сравнимое ощущение еще несколько мгновений держало мое тело в удивительно приятном трепете. Я впервые испытала подобное. Я вздрогнула и напряглась, пытаясь сообразить, откуда появился электрический разряд и почему мне от него так хорошо?
В этот момент на ступеньках автобуса появилась мать и так взглянула на меня, что я поняла: лучше бы она этого не видела. В глазах ее недовольство, даже испуг. Она погрозила парню пальцем. Виктор мгновенно убрал руки, но не пересел, как посоветовала моя мать, а принялся шутливо выпрашивать у меня конфеты. Я отдала ему последнюю половинку «взлетной» карамельки. В пути Виктор рассказывал мне про то, как в восьмом классе написал в областную газету большую статью о нашем селе. Редактор сильно сократил ее, и прислал три рубля. Два он отдал маме, а один оставил себе на счастье, и до сих пор не потратил. Мне показалось странным, что у большого парня радости как у маленького. «Наверное, разыгрывает меня» – решила я.
По возвращению из поездки узнала, что Виктор Болкунов – мамин любимчик. В школе она не признавалась, потому что все ученики для учителя должны быть равны. А дома не скрывала и говорила: «Золото-парень, у него талант к музыке, к истории, а главное – талант души. Певец, отличник, труженик. Иногородний, из маленькой деревни. Что он видел? Бесплатную работу в колхозе, домашние заботы. Отец в прошлом году умер. Здесь у старшего брата живет. Денег своих кроме тех трех рублей никогда в руках не держал. После похорон отца уже на второй день в классе сидел. Попросил только: «Не спрашивайте меня сегодня, пожалуйста».
А неделю спустя, возвращаясь со станции, я встретила Виктора. Он шел с Лешей, старшим братом моей подружки Нины. Виктор остановил меня и серьезно сказал:
– Ты уже большая, неприлично тебе ходить босиком по улицам.
Я разозлилась:
– Я не большая, а длинная. Рано мне быть взрослой.
И демонстративно загребая пыль ногами, пошла дальше.
«Почему я злюсь? – думала я, – Может потому, что он сделал мне замечание при друге? Он прав? Не прав! Мне хорошо быть веселой, беззаботной девчонкой. Хочу детства! Что в этом плохого?»
Вскоре я забыла об этой встрече. Только теперь на хор меня не надо загонять. Сама прихожу на репетиции. Виктор Иванович прослушал меня и под веселые шутки мальчишек отправил в их компанию. Оказывается, у меня третий голос. «Басок», – пошутил он. Меня ни капельки не смутило, что я единственная девочка среди ребят. Напротив, я почувствовала себя особенной. И на сцене, во время выступлений, я стою рядом с Виктором и трепещу от удовольствия.
А как-то мать взяла меня с собой на субботний вечер старшеклассников. Сначала завуч прочитала короткую лекцию, а потом были танцы. Втайне шалея от страха и застенчивости, я не могла отвести от Виктора восхищенных откровенных растроганных, не осознающих своих желаний глаз. Я была на седьмом небе от счастья. Встречая мой прямой наивный восторженный взгляд, он слегка смущался. Кружась в вальсе с разными девушками, он все время смотрел в мою сторону, и, зачарованный улыбкой совершенного обожания, с радостным волнением тоже улыбался ослепительно и лучезарно. Ах, эта светлая нежная музыка взглядов! Земля уходила из-под ног! Мою душу заполняли неудержимые солнечные мечты. Я не замечала, что по обе стороны зала сидят любопытные женщины с ближайших улиц, что рядом мать, которая в любой момент может быстро вернуть в реальность и одним строгим взглядом выбить из головы любые мысли. Вообще-то выбивать было нечего. Просто ослепительный взрыв радостных чувств осветил мое грустное существование, мир вдруг безгранично расширился и засиял, переливаясь всеми цветами радуги. Я ни о чем серьезном не думала, а только жадно ловила секундные моменты удивительного счастья. Двухчасовые танцы пролетели незабываемыми восхитительными минутами, не повторяющимися дважды вечными мгновениями.
Дома, лежа в постели, я вновь и вновь переживала ощущения от взглядов Виктора. Я понимала, что он не влюблен в меня. Он позволяет себя обожать? Мое внимание приносит ему такую же безоблачную радость, как и мне? Он красивый, умный, очаровательный! Я ни на что не претендую, ни у кого его не отнимаю. Просто восхищаюсь им. Для меня он как картина, как музыка, как радость. Неясные неосознанные впечатления перепутывались в моей голове с глупенькими детскими мыслями, наивными мечтами и не срывали «одежд приличия», полученных мною в процессе короткого периода познания жизни.
Совсем по-другому Виктор смотрит на одноклассницу Нину. Со страхом, волнением, грустью. Иногда с надеждой, напряженно. Глаза таят трепет, бесплотные, трогательные ласки, неизъяснимую неутолимую жажду нежности. Он любит ее трогательно, искренне, безгрешно. Я понимала его, потому что такие чувства были известны не только его восторженному сердцу. Когда он ей что-нибудь говорит шепотом, очень чувствуется мягкий украинский акцент. Меня не беспокоит его любовь к Нине. Может, потому что она безответная? Почему я должна ревновать? Я же не сержусь на тучку, на миг закрывшую солнце! В своей потребности любить я даже не помышляла о взаимности и не искала в его глазах божественного сияния любви.
Теперь, встречая Виктора в школе, я радостно улыбаюсь, заглядываю ему в глаза, надеясь увидеть ответную улыбку или услышать веселую шутку. Я спешу на хор, слушаю ребячьи разговоры, но смотрю только на него! После репетиций в припрыжку мчусь домой, с удовольствием делаю уроки и мечтаю, чтобы скорее настал следующий день, когда я опять увижу его.
Я никогда не мечтала влюбиться. Но пришло время, и первая детская любовь, яркая, красивая, без страданий и переживаний окрасила мой черно-белый мир в радужные цвета счастья, открыла мне его доселе неведомые стороны и качества. Она обнаружила и раскрыла богатейшие нетронутые сокровища детской наивной доброй души.
Мне нравилось очарование нынешнего состояния. Мои чувства были ненадуманным, искренним радостным серебряным звоном праздничных колокольчиков. Они как чуткий ранний лучик, как первое нерастраченное желание любви. В них была неповторимая безмятежность и неизъяснимая поэтичность вешних дней. Нас ничего не связывало кроме улыбок. Я видела, что он искренне рад видеть смешного, влюбленного в него чертенка. Меня никто не ругал, не дразнил за него. Никто не портил счастливого состояния восторженности.
Обожание Виктора не мешало мне учиться. Напротив, я быстрее и лучше выполняла все уроки и домашние дела, чтобы у родителей не было причин не пустить меня на хор или еще какое-то мероприятие, на котором я могу увидеть Виктора. Правда, иногда я ловила себя на мысли, что, сама того не замечая, погружаюсь в радужную ткань мечтаний, уплываю в небеса, и совсем не учу уроки. Очнувшись, сердилась на себя, ставила будильник и выполняла задания по минутам. Помогало! Ведь мечтать можно и во дворе с топором или вилами в руках.
О чем мечтаю? Не знаю. Мне просто удивительно хорошо! Я упиваюсь чудесными полновластными милыми требованиями первой ребяческой влюбленности! Ах, эта самая счастливая, самая нежная глупенькая любовь, сметающая зачатки эгоизма, тщеславия, не приемлющая все темное и безрадостное! Сколько в ней наивности, детского любопытства! Она признавала только жажду самопожертвования и радость, радость, радость!



КОНКУРС



Еще осенью Евгения Александровна сообщила нам, что в конце учебного года будет праздник труда, на который каждый должен принести что-нибудь интересное, сделанное своими руками. С тех пор на переменах разговоры только о поделках.
Собрали в классе «совещание», принесли все свои изделия на просмотр, и выяснили, что кроме вышивания Варя Кобыльская от старшей сестры-невесты научилась обвязывать крючком платочки. Та жениху подарок готовила. Так принято у нас в деревне. Но Варе понравилось это занятие, и она теперь сама придумывает узоры. А Валя Кискина делает великолепные мережки на праздничных блузках и на накидках для подушек. За такую тонкую работу не всякий возьмется! Там же надо считать тонкие нити ткани, выдергивать их по одной, а потом соединять по три вместе. И ошибиться нельзя ни на одну ниточку! Рисунки выходят нежнейшие. Красота получается удивительная! Ее бабушка все приданное дочери приготовила из батиста с таким шитьем. А теперь и Валю обучила. Галя Ковалева шарф маме связала на спицах, Тамара Лагутина – шерстяные носочки для бабушки.
Что же мне придумать? Я, как и все девочки из нашего класса, умею вязать на спицах и крючком, вышивать, и мережки на шторах приходилось делать на кружке «умелые руки». Но хочется чего-то особенного, чтобы ни у кого подобного не было!
Упросила мать отпустить меня на станцию в библиотеку полистать журналы. В одном старом, пожелтевшем от времени нашла описание изготовления салфеток из шелковых ниток на шестигранных пяльцах с гвоздиками по периметру. Конечно, о шелковых нитках и речи не могло быть, даже из ниток-мулине слишком дорогое удовольствие получается.
Все-таки купила мне мать ниток василькового цвета. С дядей Петей мы вместе сделали пяльцы. Я попросила его сохранить мой секрет до праздника. Мне не хотелось выполнять узор, предложенный в журнале, и я придумала свой: с цветами, растекающимися из одного угла шестигранника, а не из центра симметрии салфетки, от этого величина васильков менялась при удалении от общей точки. Пока я выполняла работу, мать наблюдала за мной и монотонно приговаривала:
– Не торопись, испортить не долго, а деньги большие заплачены.
И пыталась помочь, но я возмутилась:
– Я сама! Нельзя помогать.
Когда васильки «зацвели», я срезала салфетку с гвоздиков и разложила на белой скатерти. Теперь я не волновалась. К выставке приготовилась!
А после нового года в школе началось повальное увлечение выпиливанием. В мастерской не хватало инструмента на всех, а купить себе редко кто мог позволить, поэтому отец привез из города пилки для лобзиков, наждачную бумагу, клей, лак и малюсенькие гвоздики. У нас в магазине бывают только огромные строительные гвозди, и те в очередь. Девочки тоже заинтересовались новым делом. Я выпилила и склеила вазу для карандашей, но она получилась хуже, чем у моего брата и, конечно, не годилась на выставку.
Ребятам огромное удовольствие доставляло придумывать новые узоры, но еще больше нравилось хранить их в секрете, чтобы потом блеснуть во всей красе своей фантазии. Подготовка к конкурсу превратилась в большую интересную игру.
И вот настал долгожданный день! Хотя выставлялись работы четвертых–шестых классов, в зале собрались ученики со всей школы. От разнообразия предметов на сцене рябило в глазах. Анна Васильевна спросила:
«Может, начнем праздник с песни о труде?» Но ребята захотели петь про трех танкистов. Девчонки согласились, и мы лихо прокричали всеми любимую песню. Учителя подпевали нам, пытаясь направить наш нестройный хор в нужное русло мелодии. От удовольствия многие ребята даже глаза закрывали, и лица их краснели от надрывного крика. В общем, от всей души пели.
Когда мы угомонились, учителя стали по алфавиту вызывать учеников на сцену и просить рассказать о поделке. Учитывали размер изделия, качество, фантазию. Ваня Корнев чертеж для полочки из журнала взял, но так как кальки в магазине не было, он придумал перевести рисунок на бумагу, пропитанную керосином. И за это получил грамоту. А я картинки по географии и ботанике на оконном стекле всегда свожу, но промолчала, так как нас срисовывать заставляют. И к тому же весь наш класс давно так делает.
Первое место за нестандартный узор для полочки получил Эдик Набойченко. На его рисунке не было обычных завитков. Он состоял из прямых линий. Эдик изобразил пятиконечные звезды, башни и фантастический самолет. А внизу изделия он выпилил маленькими буквами слово «мамочке». Работа была тонкая, аккуратная. Все ребята голосовали за Эдика единогласно.
Володя Фокин из шестого класса сплел для бабушки большую круглую корзину из молодого орешника, чтобы она носила на продажу овощи к поездам. Галинка из пятого «Б» вышила огромное полотно – детское одеяло для братика. Целый учебный год вышивала. Вот это терпение!
– А кому ты подаришь полочку для полотенца? – спросила Анна Васильевна Павлика из четвертого класса.
– Сестренке. Она не достает до взрослых крючков.
– Ты очень любишь сестренку?
– А как же! Ей только два года. Она, когда падает, меня зовет, а не маму. Я же старший брат! – гордо сообщил он.
Робкий Витя Стародумцев никак не хотел выходить на сцену. Анна Васильевна спустилась к нему в зал и говорит:
– Ты же такой хозяйственный мальчик и руки у тебя даже с мылом не отмываются. Не поверю, что ты ничего не принес.
Витя поерзал, поерзал, да и полез под скамейку. Из тряпичной сумки он извлек старый резиновый сапог. Все притихли, с любопытством разглядывая непонятный «экспонат» выставки. А Витя вышел на сцену, постелил газету на стол учителя и разложил материалы: кусок резины, ножницы, наждачную шкурку, нож, клей, растворитель в маленьком пузырьке. Потом уверенными движениями, на глазах у всего класса, поставил заплатку на сапог и подробно неспешно рассказал все тонкости своего дела. Я заметила, что объяснял он не «экая», как обычно отвечал уроки. В работе он чувствовал себя уверенно. Всем понравился сюрприз Вовки, и многие стали записывать правила ремонта резиновой обуви. Поднялся гвалт, все наперебой, перекрикивая друг друга, рассказывали, как помогают дома чинить валенки, лудить ведра. Я заслужила первое место среди девочек, приготовивших различного рода салфетки. Но самым важным для меня  было то, что старшеклассницы тоже захотели научиться делать салфетки, подобные моей.
Победители выбирали подарки по желанию. Ребята хотели лобзики и пилки, девочки – шелковые и шерстяные нитки. А Рая Прудникова, хотя пока и не попала в число победителей, тоже попросила ниток. Она показала особую толстую иглу, которую ей прислали родственники из Узбекистана, и обещала научить всех делать ковры. Учителя согласились. Потом Анна Васильевна, как руководитель конкурса, зачитала приказ директора с благодарностями всем участникам выставки. А в конце праздника, как всегда, был концерт. День прошел великолепно!



ДЯДЯ ПЕТЯ



Уроки труда у нас ведет дядя Петя, двоюродный брат отца. Высокий, худощавый, широкоплечий. Над высоким лбом короткие светлые волосы. Голубые глаза улыбчивые. Только вот щеки худые, запавшие, потому что заботы о семье одолевают. Тетя Оля болеет. Двое детей. Все хозяйство на нем. Встает в пять утра, а раньше двенадцати редко ложится. Живут они через дорогу от нас. Я видела, как дядя Петя работал на строительстве школьного здания, клал печи в домах соседей, но в качестве учителя его не представляла и настроена была к нему по-домашнему, по-свойски.
– Откройте тетради, – спокойно сказал дядя Петя на первом уроке.
– Какая теория на уроке труда? – удивилась я про себя.
Мы записали план работы на год и тему первого занятия: «Виды инструментов. Породы деревьев. Рецепты клеев». Когда дядя Петя начал показывать, как пользоваться молотком, по классу пробежал смешок. Тогда он подозвал к себе самого активного «весельчака» и попросил выполнить ряд операций: забить гвоздь, не расколов дощечки, вытащить гвоздь из заготовки, выпрямить его, сделать петлю. Мальчик не справился ни с одним заданием даже на тройку. После такого примера, я ни разу не слышала болтовни на уроке труда. Напротив, каждый стремился показать учителю свои успехи и лишний раз попросить совета. А услышать слово – «добро» – было лучшей наградой за работу.
Особенно ценит Петр Денисович фантазию в работе, сноровку и рацпредложения. Он собирает весь класс вокруг «виновника торжества» и объясняет то интересное, что обнаружил в работе школьника. Не терпит он разгильдяйства, невыполнения техники безопасности, неправильной и некрасивой стойки во время урока.
На него самого всегда приятно смотреть. С каким уважением он берет в руки инструмент, с какой любовью гладит хорошо обработанный кусок дерева! Мы невольно повторяем его движения, нюхаем древесину, по несколько раз измеряем микрометром размер детали, добиваясь нужной точности. Поблажек не дает и девочкам. В этом я видела уважение к нам. Пренебрежительная фраза ребят: «Девчонки, что с них взять!» – здесь не звучала.
Мы стремились оправдать доверие учителя, а мальчики – не уступить первенства. Петр Денисович улыбался, чувствуя некоторое противостояние, и подбадривал обе стороны: «Девочки, помогайте мальчикам клеить. Ваша аккуратность и забота им очень нужны. Мальчики, помогайте девочкам детали в тиски зажимать. Мужчины должны быть не только сильными, но и галантными».
Удивительно интересны уроки труда! А сколько мы узнали нового! Девчонки уже не боялись взять в руки рашпиль или коловорот. Теперь никто концы алюминиевой проволоки паять не станет или из березы крыльцо делать.
На зачет весь класс готовил родителям шкатулки для «тысячи мелочей» и для медалей. Только коробочку для наград Петр Денисович требовал украсить резным орнаментом, в рисунок которого входили звезды. А двое ребят принесли из дому доски и сделали настоящие плотницкие ящики для инструмента. При этом ни одного гвоздя не использовали.
 А еще Петр Денисович учит все делать красиво. Для меня это самое сложное. Проще воз дров переколоть или генеральную уборку в хате сделать. Не хватало у меня терпения шлифовать каждую пластинку, уголки на девяноста и сорок пять градусов аккуратно отпиливать, лак ровным слоем класть. Я нервничала. Но дядя Петя снова и снова требовал счищать лак и шлифовать заготовки. Все-таки заставил он меня сделать шкатулку на пять. «Тебе приятно смотреть на красивое изделие? Правда? Делай так, чтобы людям радость была от твоей работы. Чтобы добром тебя вспоминали», – говорил он мне.
 Постепенно я успокаивалась и уже не ерзала на рабочем месте, не пыталась выглянуть из-под локтя мастера, не совалась ко всем со своими комментариями. Конечно, я иногда срывалась, торопилась, но, боязнь опозориться перед классом и дядей Петей, сдерживала меня.
А ведь началось обучение с обыкновенных рамок для фотографий родственников, погибших на войне. Казалось бы, чего проще? Но сколько терпения потребовалось, чтобы сделать их красиво, и главное, довести дело до конца. Петр Денисович всегда давал реальные задания. Он прекрасно знал, сколько времени необходимо затрачивать на любую операцию. За год мы научились соединять детали без гвоздей скобами, клеем, фигурными подрезами, изучили на практике различные методы соединения металла с деревом, привыкли красиво оформлять изделие.
Делали только полезные для дома вещи. К Восьмому марта мы изготовили для бабушек противни. В конце каждого занятия Петр Денисович объявлял следующую тему и просил дома подумать над ней. Мы с нетерпением ждали каждый урок труда.
Как-то сломался у моей бабушки совок. Она даже всплакнула: «Его еще супруг мой сам делал». Я осмотрела обломки и говорю:
– Не стоит к кузнецу обращаться. Износился металл. Прогорит. Дайте мне кусок новой жести.
Мать нашла за хатой обрезки. Я выбрала подходящий, расчертила и пошла в мастерскую. А через два часа вручила бабушке совок с деревянной ручкой. Вся семья разглядывала мое изделие, выискивая погрешности. Пятерку поставили. А бабушка сказала задушевным голосом: «Я буду любить его пуще старого».
Во время занятия Петр Денисович говорит спокойно, размеренно, но не монотонно. Материал преподносит с полным набором технических терминов. Лекции читает кратко, четко, ни одного лишнего слова не произносит. Он не заставляет нас пересказывать лекции, а просит кого-нибудь: «Раздай девочкам березовые бруски, ребятам дубовые, а себе возьми грушу, и соответствующий инструмент подбери».
Он всегда догадывался, кто из нас не знает урока. Вот смеху было, когда один мальчишка к бруску из дуба подал пилу с крупными зубьями! Смущенный ученик метался по мастерской, выбирая то лобзик, то двуручную пилу. Петр Денисович положил ему руку на плечо и спокойно сказал: «Чтобы руки и ноги не трудились попусту, больше головой работай, а то на четвереньки опустишься». И дал лодырю задание поработать «не тем инструментом».
Учитель не позволяет ученикам долго смеяться над виноватым. Как только раздавался смех, он тут же поднимал руку вверх. Лицо его выражало сочувствие, неловкость за лентяя. От этого школьнику становилось еще грустней. Наказывает Петр Денисович, в основном, взглядом. Только один раз я услышала от него жесткие слова в адрес не в меру расшалившегося пятиклассника.
– Двенадцатилетний баран превращается только в тринадцатилетнего барана, – произнес он с такой горечью, что стыдно стало не только виновному.
У Петра Денисовича удивительное чувство меры во всем. А радость при виде удачной работы он выражает так искренне, что его улыбку хочет заслужить каждый. Я приходила после «трудов» домой восторженная. Отец рассматривал мои поделки и говорил:
– Умная голова у Петра и золотые руки. Непревзойденный мастер! Сколько всяких тонкостей знает, ухищрений! Не будучи снабжен всевозможным инструментом, такие шедевры творит! С самым никчемным учеником умудряется говорить с уважением, любовью и добротой. Тонко ненавязчиво сеет разумное, вечное. Счастье такого учителя встретить. Эх, жаль, что у него всего четыре класса образования. Требуют от меня в РОНО подавать заявки на учителя с высшим образованием. Пишу, а у самого сердце кровью обливается. Такой учитель один на сотню!
Учебный год близился к концу. По школе разнеслась весть, что к нам прислали нового учителя труда. С дипломом. Мы загрустили. Дядя Петя понимал, что рано или поздно это должно было произойти, но тоже переживал, потому что очень любил детей.
Пришел новый. И с тех пор мы каждый урок строгаем штакетник…. И все классы строгают штакетник….
Но, как и при Петре Денисовиче, прежде, чем начать работу, я подхожу к верстаку и занимаю правильную позу. При этом невольная улыбка скользит по моему лицу. Я настраиваюсь положительно и работаю с любовью.

					ГЛАВА   ТРЕТЬЯ

ПТИЧНИК



У нас летняя практика. Сегодня мы только закончили пропалывать морковь, как пошел дождь. Все запрыгали от радости. Ура! Завтра дома остаемся. Но тут подъехал бригадир и «обрадовал» нас тем, что куры в колхозе дохнут и требуется срочно делать прививки, чтобы зараза по всему району не распространилась. «Ребята, надо помочь. Колхоз убытки терпит. Яйца не имеем права продавать. Завтра всем к восьми на птицеферму», – строго подытожил он, и уехал.
Утром встала рано. Птицеферма далеко. Вышла за ворота. Тихо. Свежо. Монотонно скрипит не смазанный ворот колодца. Петух пропел, делая побудку, таких как я, любителей поспать. Соседка звякнула ведром, процеживая молоко. Опять тихо. Вдалеке люди, животные, грузовые машины еле заметными точками перемещаются вдоль домов. Жизнь села кажется мне медленно текущей, плавной. И оттого, что стремительно пробежала к озерку ватага ребят, вспугнув ленивых гусей, и выскочила бабуся с палкой, неодобрительно крича вслед нахальной козе, норовящей добраться до цветов в палисаднике, – в общей громадной бесконечной тишине села ничего не изменилось, не нарушилось. Летнее затишье школьного двора тоже хорошо вписалось в эту картину. Стойкая всеобъемлющая благодать окутывала пространство вокруг меня, насколько глаз хватает. Я тоже наполнялась тихой мелодией раннего утра.
И почему городские всегда куда-то бегут? Торопятся на автобусы? В магазин? На работу? А у нас ведь очереди куда больше. И не за коврами, а за хлебом, ситцем, керосином. Разве им надо вставать в пять утра доить корову? Огород в пятьдесят соток у него есть? А скотина? Значит, торопливый ритм горожан не в делах, а в наших мозгах. Может, из-за скученности народа в городе создается эффект торопливости?
За селом иду не проезжей дорогой, а коротким путем – по тропинке. Слева за домами чертополох и лопухи выше моего роста. Справа – речка, посреди которой островки, поросшие деревьями. Они будто случайно оторвались от берега и застыли в недоумении, возвращаться им, или нет? Облака сегодня низкие, серые, кудрявые, и только над разрушенной церковью просвет, будто выход в бесконечность. И все же утро теплое и уютное. Наверное, поэтому тучи мне кажутся похожими на верблюжье одеяло. Воздух пахнет свежей зеленью и перегноем.
Вдруг посыпал густой мелкий дождь. Я нырнула под ближайшее дерево. Гляжу и восхищаюсь:
Вздыхала речка под дождем,
Дрожали слезы в листьях ивы…
Идет старик. Увидел меня и позвал с собой:
– Ты до птичника? Не бойся дождя. Бог намочит, бог и высушит.
Прошли поле, березовую рощу, еще поле, посадки. Вот и наш объект. Здесь уже кипела утренняя суета. Колготились работницы, ученики толпились у изгороди. Перед нами огромный загон, покрытый слоем навоза. От дождя он раскис, и я порадовалась, что бабушка догадалась дать мне резиновые сапоги. Запахи, конечно, не парфюмерные.
– Тройной одеколон захватила? – серьезно спрашивает Сашка Гаманов, еле сдерживая распирающий его смех.
– У меня «Парижская сирень», – отшучиваюсь я.
Заходим в курятник. Вонь сшибает с ног. По стеночке выбралась во двор. Пришла в себя. Гляжу, рядом со мной еще несколько одноклассников. Кое-кого тошнит. Одна птичница подошла к нам:
– Не волнуйтесь, скоро принюхаетесь.
Опять вошли. Немного легче, но все равно дурнота не проходит. Отвлеклись работой: ловили в сарае кур, засовывали им в клюв желтые крупные желатиновые шарики и выбрасывали «леченых» во двор. Перепуганные куры квохтали, били нас крыльями по лицу, перелетали с места на место, осыпая навоз белыми перьями. Провозились допоздна. Об обеде в грязи и «тошниловке» не могло быть речи. Закончили отлов, отошли от фермы метров на сто, распластались на лугу и, наверное, целый час приходили в себя.
– Как же бедные женщины там ежедневно работают? – сокрушались мы.
– Неужели нельзя создать нормальные условия? Там, наверное, и курам гадко жить, если мы чуть в обморок не падали. Вот бы председателя на денек запереть в курятнике!
– Его одно волнует: как бы начальству угодить. Мутный человек, – услышала я позади себя возмущенный шепот.
– На комбайне жара, пылища, остюки, но в поле все же легче, чем в курятнике, – убежденно заметила Рая Соловьева.
– В свинарнике тоже вонь, но так мозги не вышибает, – сочувственно добавила Лагутина Валя.
– Дед рассказывал, что в городе, на химзаводе, тоже не сладко – вмешалась я в разговор.
– Но рабочим за вредность доплачивают. А у нас считается, что колхозники на свежем воздухе работают, – вспылил кто-то из мальчишек.
Примолкли. Вечернее небо смотрело на нас редкими глазами облаков мягко и спокойно. Ветер слегка шуршал ближайшей лесополосой. Наши мысли и заботы незаметно уплывали и растворялись в вечерней сини неба.
– Завтра идем на кукурузное поле. С собой каждому взять лопату и сумку для семян. Ведра не нужны. Земля влажная. Повезло вам, воду таскать не придется, – сказал учитель математики, тяжело поднимаясь с земли.
– Петр Андреевич, наденьте, пожалуйста, завтра черную шляпу.
– Зачем? – удивился он.
– Мы заметили, что когда вы в ней, дождь обязательно бывает, – дружно засмеялись ребята.
– Надену, – улыбнулся Петр Андреевич, – но только если дождь будет моросящий, все равно приходите. Поняли?
– Да уж, конечно, не сахарные. Не растаем, – подтвердили мы, и отправились по домам.



ДЕЛА КОЛХОЗНЫЕ



Сегодня сажаем помидоры. На каждый рядок учитель ставит троих: один ямку копает, другой перегной сыплет, третий поливает. После каждого рядка меняемся ролями, чтобы не обидно было. Рядок длиной в километр. Навоз и вода в конце поля.
С утра я весело носилась по полю. Потом притомилась. Гляжу, на соседнем рядке пацаны то перегноя горсть не бросят, то воды не плеснут. А под конец начали бросать рассаду на землю и кирзовыми сапогами пылью корешки присыпать. Я возмутилась:
– Старушки с нашей улицы выращивали рассаду в чертовых торфоперегнойных горшочках, над каждым растением колдовали, а вы, варвары, губите их.
– И чего бы ты соображала! Как приехала городской, так ею и осталась! Я читал в журнале, что помидор лучше приживается, если его под углом сорок пять градусов сажать. И к тому же в наш чернозем, как ни положи, все равно вырастит. Мы с братом три года назад веток нарезали и воткнули в землю, а теперь вокруг дома молодая роща. Поняла?
– Все равно, нельзя так работать, – упрямо повторила я.
– Если бы ты видела штабели ящиков с гнилыми помидорами на сушильном заводе, не приставала бы к нам, – оборонялись ребята.
– Это не мое дело. Мы обязаны хорошо работать, – продолжала настаивать я.
– Все должны, – отмахнулись ребята.
Я сломила две лозины в придорожном кустарнике и пометила крестом ряд, где работали халтурщики, а свой – половинкой красного кирпича, валявшегося тут же, у дороги.
Через два месяца снова пришла на это же место. Помидоры выросли мне по пояс. У них мощные толстые стебли, сочная листва. Крупные красные плоды висят гирляндами. Нашла свой ряд. Все кусты на месте, а в ряду безответственных ребят пропало всего десять, остальные не хуже моих стоят. Меня это обрадовало и удивило. Вечером спросила у бабушки:
– Почему дома помидоры кохаешь-кохаешь(ухаживаешь), но они все равно хилые, а колхозные – как богатыри.
Она объяснила:
– У них агротехника соблюдается, удобрения вносят разные, и земля хорошая, потому что отдыхает под парами. А на наших огородах картошка каждый год, да помидоры. Севооборота нет.
И сокрушенно добавила:
– Жаль, что урожаем в колхозе по-хозяйски распорядиться не могут.



ВРЕМЯ РАДОВАТЬСЯ



Самое прекрасное время суток летом – от семи до девяти часов вечера, когда мы веселой компанией ходим за село встречать скот. Пастух бросает стадо возле колхозной фермы. Здесь дети и хозяйки разбирают своих животных и сами следят за тем, чтобы они не забрели на поле или, не дай бог, в чужой огород. Выходим, если удается, за час. Собираемся в ложбине за нашим огородом. Каждый приносит с собой еду. Угощаем друг друга. Особенно нравится всем сало со шкуркой, потому что не у всех оно бывает. Ведь шкуру поросенка положено сдавать в государство. В некоторых семьях режут поросят в подвале, чтобы побаловать детей. «Что требовалось по плану, сдали, так чего бояться?» – удивляюсь я. «Привычка», – объяснила мне соседка Валя, когда я проявила излишнее любопытство.
Пока идем по селу, со всех ближайших улиц к нам сбегается детвора. Я уже всех знаю. Горластые ребята – с улицы Гвардейской. У них своя компания, свои законы, но когда мы вместе, различий не делается. А не очень веселые – с Барановки, что за кладбищем. У них даже шутки и байки все про мертвецов да чудищ ночных. Видно сказывается место проживания. На юмористические истории у нас только Владька с Нижней улицы способен. Он поистине неистощим и кого угодно до коликов в животе доведет. И малыши говорят между собой не просто так, а все с прибаутками, считалками и стишками. Когда хвалятся друг перед другом кусками хлеба с «присыпками», то сразу видны их характеры:
– Сорок один – ем один, – кричит Санька.
– Сорок восемь – пополам просим, – пристает Олежка к Наде.
– Давай посчитаемся. Если мне выпадет водить, ты отдаешь половину своего угощения, – предлагает он.
– Спорим, ну спорим, – азартно кричит Гриша с Гиганта.
Проигрывает, а все равно спорит. Заводной! Слышу, кто-то запел: «Карандаш, карандаш,
Когда деньги отдашь?
Когда пузо продам,
Тогда деньги отдам».
Девочки, те, что постарше меня, шушукаются, лукаво поглядывая в сторону мальчишек, идущих в парк. Их еще не пускают на танцы, но они уже знают всех старшеклассников. Эти девочки еще принадлежат нашей компании, но у них уже появились свои секреты. Но никто не обижается и в их дела не лезет. Но если у кого-нибудь из младших ребят тормоза не работают, эти девочки растащат и драчунов, и спорщиков, да еще подзатыльников надают за непослушание.
Счастливое время! Мы деремся на шпагах из орешника, разворачиваем грандиозные сражения, изобретаем новые игры. Ребята научили меня ходить на ходулях. Еще катаемся по холмам, валяемся на траве, визжим до потери пульса. Никто нас не ругает, не контролирует. И если, по какой-то причине меня не пускают к друзьям, я воспринимаю это как трагедию. День прожит зря, ну, по крайней мере, не на полную катушку!
Здесь забываются обиды. Здесь рождается радость.
А еще мне нравятся «бесиловки» и соревнования. Вчера выясняли, кого лучше корова слушается. Первое задание было, – держась за оба рога, заставить корову свернуть в нужную сторону. Рисковое занятие, поэтому Сережке Крикуну мы не позволили участвовать. Очень норовистая у него скотина. Прямо как бык по характеру. И круп мощнейший.
А мне повезло. Женька у нас скромная, безобидная. И зачем ей рога, если она ими никогда не пользуется? Для моих развлечений?! Ростом я удалась, но худоба! Даже бараньего веса не набираю. Поэтому, прежде всего, нашла надежную опору для ног, а потом уж мертвой хваткой вцепилась в рога. Женька поупрямилась немного и сдалась на милость победителя. Я в самый короткий срок уложилась. Быстрей всех  «обломала» буренушку.
А вот гонки с препятствием прошли для меня неудачно. В высоту беру сто тридцать сантиметров, а через канаву шириной в четыре метра перепрыгнуть не сумела. И пока выбиралась, Женька нырнула под загородку из тонких жердей и помчалась к свекольному полю. Я поняла, что без веревки ее оттуда не выволоку. Конечно, я набрала очков на том, что, засунув руки в карманы шаровар, свистом, без хворостины довела свою подопечную до дома. Для меня такой «финт» не составил труда. Корова сама торопилась в хлев, где ее ждал мешок с листьями подсолнечника и повиликой. От меня требовалось лишь с шиком пройтись по улице. Но Ленчик все равно вышел на первое место, потому что на самом деле выдрессировал свою Зорьку по всем статьям. Его, давясь хохотом, подбрасывали вверх до тех пор, пока он не взмолился.
Потом соревновались, кто дольше на перекладине покачается. Захотела в этих соревнованиях поучаствовать Надя из Липецка. Она залезла на дерево, по веревке удачно спустилась на перекладину, но только начала раскачиваться, как сорвалась и упала спиной на утрамбованную площадку. Оказывается, она впервые каталась на таком снаряде. Вмиг собралась вся компания. Сочувствуют, встать помогают. Осматривают ушибы. Новенькая кривится от боли.
– Если очень больно, поплачь, – советуют девочки.
– Молодец, смелая, – с уважением говорят о ней ребята.
Надя полежала немного и опять побежала играть с нами. Обошлось. На вид тихая девочка, а какая смелая! Вчера ребята с трехметрового деревянного моста ныряли в реку и Надя с ними. А когда на железный мост пошли вечером, она единственная из девчонок с высоты пять метров прыгнула. Вот тебе и городская!
А сегодня мы с Колей до обеда перетаскали машину торфа в сарай и разгрузили две повозки песка. Потом он побежал к Ленчику, а я села масло взбивать. Дело не сложное, но у мальчишек терпения на такую работу не хватает. Полдня трясу. С перерывами конечно. Сижу и думаю про всякое: «Приятно, когда, наконец, увидишь маленький кусочек масла, который растет до тех пор, пока в бутыли вместо сметаны остается бледно-зеленоватая жидкость – пахта (обрат). Тогда аккуратно вытряхиваю кусок масла в миску с холодной водой, формирую желтый пахучий шар и отношу его в погреб…. Жаль, масло едим редко. Зато молоко для меня – первейшая еда. Побудит бабуся в пять утра, я выпью пол-литра и опять сплю. А утром спрашиваю:
– Бабушка, не забыли меня молоком попоить?
– Что ты, детка, как же я могу позабыть? Ты после него так крепко спишь.
А пахта в окрошке хороша. Полезная штука! На нашей улице семья Маловых живет. У них десять детей. Когда не было пахты, они пухли с голоду. Спасибо директору завода уважил просьбу моего отца.
А как я сметану люблю! Когда гляжу на нее, скулы сводит, и слюну еле успеваю сглатывать. Как-то вечером Коля залез ко мне под одеяло. Знать секрет какой-то принес.
– Слушай, – зашептал он, воровато оглядываясь, словно боясь, что кто-то услышит, – брат Вовка почти каждую неделю сметану ест. Действует под шумок. Соломинку осторожно воткнет в кувшин и сосет понемножку, но так, чтобы поверхность сметаны только вогнулась, но не сползла по горлышку.
С вечера мы запаслись соломинками и когда все заснули, спустились в темный подвал. На ощупь нашли кувшины, сняли бумажные крышки и с упоением взялись за сметану. Нежная, жирная, пахучая жидкость наполнила мне рот. Ее не хотелось сразу глотать. Продляла удовольствие. Коля зажег очередную спичку и предупредил, чтобы я не увлекалась.
Бабушка, на следующий день, собирая сметану, удивлялась тому, что на этот раз ее мало получилось.
– Детка, – подозвала она меня, (Мое сердце скатилось в пятки: проведала обо всем, догадалась! Судорога нестерпимого стыда пробежала по всему телу.) – придется тебе по вечерам еще больше травы рвать для коровы, а то не видать нам этим летом маслица.
Я обрадовалась. Ей в голову не пришло, что мы своровали часть сметаны. От этого мне стало еще грустней. Гадко обманывать бабушку. Всеми силами я пыталась скрыть от себя, что поступила плохо. Уговаривала себя, отвлекала интересными и веселыми моментами. Брат подразнивал меня:
– Ели вместе, а траву рвать тебе.
– Я буду рвать  и без сметаны, – возразила я тогда.
Когда бабуся заговорила о траве, мне даже немного легче стало. Но до сих пор, вспоминая этот постыдный случай, краснею, и на душе делается противно…».
За воспоминаниями не заметила, как сметана превратилась в масло. Я обмыла его, проглотила слюну, оглянулась …. но не смогла попробовать.
Бабушка приняла шар и прежде чем опустить в подвал, отщипнула кусочек чайной ложкой и сказала:
– Намажь на хлеб. Заслужила.
– А можно без хлеба, чтобы с большим удовольствием?
– Тебе лучше знать, как приятнее, – улыбнулась бабушка.
Стук в калитку. Зоя зовет.
– Бабушка, можно погулять? Я весь план выполнила. А если что потребуется,  вечером сделаю, – говорю я.
– Беги, повеселись от души, – разрешила бабушка.
И наши пятки замелькали по пыльной дороге.



ВОЛОДЬКА



Я в городе. Утро. Свежо. Ночью прошел дождь, и теперь на асфальте солнце сияло сотнями улыбок, создавая зеркальный, симметричный мир иллюзий. После месяца испепеляющей жары вдохнула природа свежести. Зазеленело все вокруг. Даже желтая трава сделалась ярче. Измученная сирень за ночь расправила вялые листья. Капли дождя еще дрожат на них. Облитые зеленым мхом стволы деревьев – нарядные. Природа радуется.
На детской площадке каждая перекладина расцвечена рядами искрящихся капель. Веселый ветерок, играючи, качнул ветку, и теплые брызги омыли мое лицо. Деревья, кусты и трава тоже в прозрачных бусинках. От них вокруг не светлее, но будто ярче. Неспешен птиц полет. Их щебет тихий. Он чуть громче шороха дождевых капель, покидающих ветви, и тоже сливается с тишиной утра. Крылатый клена лист скользит в тиши хрустальной. И мерный капель стук отсчитывает время его падения. В шагах тридцати заметила между листьями тополя удивительно крупную каплю-звездочку. Она самая лучистая, самая прекрасная!
«И звездочкой дневной сияет меж ветвей
брильянтовая капелька дождя»,… – зазвучало в голове.
Солнце на короткое время скрылось, а моя капелька все равно ярче других. Она особенная и дана на счастье тому, кто ее разглядит. Звездочка вдруг замерла, будто что-то выжидая, потом внезапно вспыхнула искристым светом и пропала. Ничего. Ее прелесть перешла ко мне. Она выполнила свое предназначение.
Взбрыкнул шаловливый ветер, и шорох капель унес мою грусть по звездочке. Сняла сандалии. Чувствую, как вверх по ногам движется приятная прохлада. Прислушиваюсь к ощущениям. Каждая клеточка тела улыбается, и чуткие колокола души перезваниваются со светлой песней раннего утра.
Тропинка привела к обрыву. В низине над лесом завис туман. Кажется, что небо поделилось с землей облаками и окутало влажной прохладой усталый обожженный лес, передавая ему свою живительную силу.
Резкий автомобильный сигнал вернул меня в мир суеты.
Весь день читаю «Восемьдесят тысяч лье под водой» и грызу сухари. Целую вечность пребываю в подводном царстве! Не заметила, как стемнело.
 Пора возвращаться на квартиру. Иду через парк мимо беседки. По вечерам там собирается «темная» компания. Я, конечно, остерегаюсь ее, но меня так и тянет узнать, чем они отличаются от нормальных ребят. Потихоньку захожу «со спины». Слышу бессвязный скучный разговор, редкие примитивные фразы типа: «Ну, пескарь! Заткнись, отрава». Хотела уйти, и вдруг ребята оживились. Звонкие бутылки притащил их дружок. Старшие пили водку, младшие – пиво. Потом папироски засветились красными глазками. Послышался громкий смех, вперемежку с ругательствами. Они коробили меня. Но почему-то теперь  ребята показались мне не страшными, и я подошла к ступенькам беседки. Войти не решилась. В компании были девочки и мальчики моего возраста и старше.
– Чучело, ты деревенская? – спросил меня самый старший из них. На вид ему было лет шестнадцать. Широкоплечий, спортивный, и очень уверенный в себе.
– Почем знаешь? – обиделась я.
– Хвостом пыль подметаешь. Иди к нам.
– Боюсь.
– Сельские все манерные? Специального приглашения ждешь?
– Я так, я мимо…
– Выпьешь?
– Нет.
– Папироску?
– Можно.
Я закурила, как учил Толян, не глотая дым.
– Гляди, обучена! В каких краях? – удивились одна из девочек.
– В детдомовских, – спокойно ответила я.
Воцарилась сочувственная тишина.
– Может хоть пива? – опять спросил старший мальчик.
– Нет. Не понимаю в нем. Почему вы пьете?
– Чтобы расслабиться и поговорить. Пообщаться, если по научному, – деланно засмеялся парень.
– Трезвыми не получается?
– Уже нет.
– А мы в школе трещим без умолку. У нас в деревне есть два алкаша, так они без бутылки…
Я осеклась. Испугалась. Но ребятам видно не дошел смысл моих слов. Им было неинтересно со мной, и они продолжили обсуждение «радостей» прошлой ночи. А парень опустился ко мне на ступеньки.
– С папашей у меня нелады, – неожиданно небрежно сказал он.
Мне показалось, что он искал во мне сочувствия и понимания.
– С чего это? – спросила я заинтересованно.
– Работать заставляет.
– Радоваться надо, что отец есть, да еще не безразличный к тебе. Некоторым моим друзьям остается только мечтать о родителях. Свой плох! А если бы у тебя не родной отец был, тогда как? – сказала я тихо, но раздраженно.
Помолчали. Вдруг я услышала, как ребята заспорили. Девочек не поделили. Я не совсем разобралась в их словах, но что-то подсказало мне, что пора «сматываться». Не по мне такая компания. Не прощаясь, соскочила со ступенек и, перепрыгивая через низкие чугунные оградки газонов, помчалась к дороге. Несколько ребят, свистя и улюлюкая, кинулись за мной, но, оценив бесполезность пробежки, смеясь и выкрикивая пошлости, оставили меня в покое. «Познакомилась! Ох, как много узнала! Поумнела, нечего сказать, – злилась я на свое любопытство, вскакивая в автобус, – а парень, пожалуй, не глупый. У меня тоже с отцом не получается. А кто виноват? Я или он? У взрослых на все один ответ: «Такова жизнь». Только ведь свою жизнь они делают сами».
						*
У Альбины застала кареглазого светлоголового худенького мальчика. На меня он не обратил никакого внимания и продолжал объяснять задачу. Я прошла в соседнюю комнату. Когда мальчик ушел, Альбина спросила:
– Как тебе мой сосед?
– Странный, даже не поздоровался.
– Увлекся. Для него мир вокруг существует постольку, поскольку задевает его. Он весь в мыслях о науке, изобретениях, фантазиях. Саша до сих пор никого из девчонок в своем классе в лицо не знает. Но помогает каждому, кто попросит. Когда в классе контрольная, он решает все варианты. Свой – в последнюю очередь.
– А с ребятами дружит?
– С теми, с кем имеет общие интересы. Его мама просит друзей, которым он помогает учиться, играть с Сашей в теннис, чтобы он укреплялся физически. Если его не оттащить от книг, он и есть забывает. А вчера его мама с моей долго разговаривали. Я не подслушивала, просто делала уроки и все слышала. Тетя Лана очень волновалась, когда рассказывала про Володю, сына своей подруги Любы. Раньше она всячески поддерживала их дружбу, просила сына помогать Володе в школьных делах. И вдруг в это воскресенье прибегает тетя Люба к тете Лане и начинает упрекать ее, в том, что Саша плохой друг и не выручил ее сына из беды. Оказывается Володя ходит на бокс, считает себя самым сильным, вот и поспорил, что победит Генку из параллельного класса. Саша, как друг, не посоветовал устраивать турнира в логу, потому что вся школа знает о плохой репутации Генки и его дружков, и отказался быть его секундантом. «Не стану, говорит, подставлять свою голову бандитам только за то, что тебе хочется доказать свое превосходство. Дерись при всех ребятах. Нечего по балкам прятаться. Все равно все узнают о вашем соревновании».
Володя не послушал его. А все произошло, как предполагал Саша. Генка пришел не один. Володя упорно сопротивлялся, но соперник оказался сильнее. Саша, хотя и обещал не приходить, все же не мог усидеть дома. Волновался за друга и из-за кустов наблюдал за дракой. А когда дружки Генки начали издеваться над поверженным, помчался звать тетю Любу, но та вместо благодарности потом ругала Сашу:
– Ты обязан был помочь Володе. Ты же видел, что у него пальцы в крови?
– Когда я убегал, чтобы вас позвать, – ответил Саша, – крови не было. Ребята спрашивали Володю: «Просишь пощады?», а он молчал и продолжал драться. Значит, надеялся победить. Мне нельзя влезать, пока он не позвал на помощь, такой закон у ребят. Они же один на один дрались. Вы хотите, чтобы Володя стал героем, не просившим пощады, а я был избит дружками Генки? Хороший человек не подставит друга ради своего самолюбия. В учебе мы – вместе, а в глупостях – врозь. Я понимаю его желание выделиться таким образом, но не разделяю его. Я не спортсмен, у меня нет таких амбиций. Мне важно победить на олимпиаде. Каждому свое. Не считаю себя виноватым. Я сделал все, что мог. Если бы на нас напали на улице чужие ребята, тогда другое дело, я был бы обязан защищаться».
В тот день Саша сказал своей маме, что больше не будет дружить с Володей. От волнения он не мог говорить и ушел в свою комнату. А через час вернулся и подал маме письмо. А там такое! «Володя знал, что двенадцать лет ты борешься за мое здоровье. Мы оба устали от больниц, массажей, уколов. Ребята каждой весной и осенью постоянно «макали» меня в лужи, и я заболевал. Но Володя не только не выручал, а напротив, натравливал на меня ребят из других классов.
Ему доставляет удовольствие одним ударом сбивать меня с ног, хотя с моей координацией это совсем не трудно. Сломанная ключица – дело его рук. Он часто садится на уроках позади меня и долбит в спину карандашом, а когда я оглядываюсь, учителя меня наказывают. Он исподтишка все делает, а влетает мне. Володя постоянно отнимает у меня ручки, тетради, прячет портфель, и я не могу на уроках писать. А когда его должны спросить, он садится рядом, до боли сжимает мне руки, колет шилом в бок, и требует ответы на вопросы учителя. Я не могу поднять руки, а он отвечает и получает хорошие отметки.
На контрольных он всегда сидит рядом. Учителя считают, что мы дружим. Я раньше не задумывался над нашими отношениями. Они мне не нравились, но я полагал, что все ребята в классе так ведут себя. Но после истории с дракой я проанализировал его поведение и принял решение…». Тетя Лана читала и ужасалась. Потом спросила сына:
– Почему же ты раньше ничего не рассказывал?
– Ты же всегда говорила, чтобы я дружил с ним, – ответил он.
– Вова был всегда такой вежливый, я не знала, что он – маленький гаденыш. Бедный, что тебе пришлось вынести за эти годы?! Как же я не разглядела мальчишку? – разволновалась Сашина мама.
– Когда тебе было его изучать? Работа, домашние дела, мое лечение, проблемы с бабушкой, с папой. Ничего, все ушло в прошлое. Я сделал выводы. Не волнуйся, – успокоил ее сын.
– Знаешь, сынок, в моем детстве я не встречала плохих ребят. Наверное, мне везло, – вздохнула Сашина мама.
Потом тетя Лана пошла к тете Любе и показала Сашино письмо для того, чтобы она задумалась о характере и будущем своего сына, но та обиделась и теперь они не разговаривают.
– Тетя Лана переживает?
– Очень.
– А тетя Люба?
– Не знаю. Обиженную из себя строит.
– Хотела бы я иметь такого друга, как твой Саша.
 – Повезло мне с соседом, – согласилась Альбина.
 Альбина расплела косы, и черные кудрявые волосы рассыпались по ее пухлым белым плечам. Я тоже сняла ленты и туго обвила их вокруг никелированной спинки железной кровати, чтобы утром не гладить.
– Странно, я думала ты блондинка, а у тебя в косах волосы рыжие, – удивилась Аля.
– А почему у тебя летом на голове не выгорают волосы?
– Я без шляпы не выхожу на улицу. Замучилась бороться с веснушками.
– А я их люблю, каждую весну жду. У моего друга на лице круглый год были великолепные огромные веснушки.
– Где он теперь?
– Не знаю. Судьба нам выпала такая, – тихо вздохнула я.
Альбина больше не расспрашивала меня.
Луна укрылась черным одеялом туч. Я отвернулась к стене.



ОДНОЙ ЧЕСТНОСТИ МАЛО



Я уже запомнила дорогу к самому большому универмагу города,  поэтому беззаботно вприпрыжку бегу по улице, размахивая сумкой выше головы. На торце одного здания висит огромный портрет В.И.Ленина. Он улыбается. Рядом надпись: «Верной дорогой идете, товарищи». Дальше памятник Ленину. Он показывает рукой в другую сторону.
На улице много людей. И яркое солнце, и люди мне в радость. Настроение великолепное! Жизнь прекрасна и удивительна! Вернее больше удивительна, чем прекрасна. Но это тоже хорошо! Подпрыгиваю у каждого дерева, пытаюсь достать нижние ветки. Не всегда получается. Ну и ладно. Подскочила к серебристому тополю. Одна огромная ветвь склонилась над тротуаром. Люди обходят ее и торопятся дальше. Ветка им мешает. Я вижу раздражение на лицах некоторых пешеходов.
Солнце вынырнуло из облака. И вдруг сотни маленьких огоньков засветились перед моими глазами. От неожиданности отступила с тротуара на влажную упругую землю, не понимая, что означает такая прелесть. Солнце опять спряталось в пуховом облаке, и я увидела, как плачет надломленная ветром ветка. Большие листья у основания засохли, и вяло вздрагивали от малейшего ветерка.  Почки на концах маленьких веточек так и не распустились. Видно в жару не доходили до них соки по раненому стволику. А ливнями последних дней попыталась ожить ветка. Потекли соки, но поздно умирающая ветка получила живительную влагу. Не смогли проснуться иссушенные жарой клетки. И стекает влага вниз, и висит на кончике каждой нераспустившейся почки капельками вязкой клейкой янтарной жидкости, как застывающая, но еще живая кровь дерева. Без солнца капли светились тусклым печальным светом уходящей жизни.
Снова жар-птицей в небе вспорхнуло солнце, и заискрилась праздничными гирляндами сломанная ветка. И было в этом трагичном уходе из жизни что-то особенное, непонятное, не страшное. Дерево словно говорило мне: «Не печалься, смотри как я горю огнями. Мне хорошо в эти последние дни жизни. Все нормально! Жизнь все равно продолжается!»
Есть такое предназначение у природы – радовать. И от этой нехитрой мысли мне сделалось удивительно радостно. Даже петь захотелось.
Восхищенная красотой, я хожу вокруг дерева. Волнительная нежность, и воистину возвышенная грусть обволакивают меня своими теплыми объятиями. Легкая восторженность наполняет душу и поднимает высоко-высоко в пронзительную небесную синь к белым невесомым облакам. Завораживающее свечение лучезарных янтарных капелек согревает меня в этот момент во сто крат сильнее самого солнца. Это тепло для души. Мне хочется кричать: «Не проходите мимо красоты природы! Какое счастье видеть ее, наслаждаться ею! Что мы без нее?!»
А люди спешили…
Около универмага я встретилась с матерью и передала ей пустые сумки. Она отправилась на второй этаж, а я осталась рассматривать витрины ювелирного отдела. Манекены здесь неотразимые!
И вдруг увидела на полу грязную цепочку. Подняла и подала дородной женщине-кассиру со словами:
– Посмотрите, пожалуйста, она золотая?
– Где ты ее взяла? – спросила та строго.
– В магазине нашла, – ответила я вежливо.
Кассир внимательно, через лупу осмотрела мою находку и спокойным небрежным движением бросила в ящичек кассы.
Я опешила от такого поворота событий, но, побаиваясь своей смелости, все-таки пролепетала:
– Отдайте цепочку! Я слышала, что хозяин утерянной вещи обязан дать мне награду. Только я и так отдам. Жалко человека, который теряет.
– Деточка, я до глубины души тронута твоей добротой! – самодовольным издевательским тоном произнесла толстуха.
«Она глумится надо мной!» – дрожа от возмущения, лихорадочно думала я, не представляя, что предпринять дальше. А кассирша нагло рассмеялась мне в лицо и презрительно сказала:
– Что растопырилась? Уйди, не мешай работать!
	Тут я взъерепенилась:
–Вы украли мою находку! Отдайте!
– У нас, куда ни ступи, все на дурака наткнешься, – самодовольно ухмыляясь, заявила жирная тетка.
– Не уйду! Я объявление о находке повешу и милиционера позову, – мужественно сквозь слезы наступала я.
– Я ничего у тебя не брала. Понятно! – не моргнув глазом, соврала кассирша.
Я никогда не слышала, чтобы так беззастенчиво лгали, и теперь уж вовсе растерялась. Как опровергнуть очевидную ложь? Кинутся отнимать цепочку? Воровкой сочтут. Чем докажу свою правоту? Я стояла ошарашенная и подавленная глупой обидной безвыходной ситуацией.
– Так не честно, – с дрожью в голосе вымолвила я и запнулась, нервно теребя носовой платок.
Видя мое явно пораженческое настроение, гадкая тетка решила окончательно разделаться со мной.
– Вали отсюда, а то возьму за шкирку и выкину из магазина! – грозно сообщила она о своем намерении в ответ на мое неуверенное обиженное верещание.
И вдруг начала смеяться дробненько и приглушенно.
Обида взорвала меня, и злость выплеснулась фонтаном слов.
– Что во мне смешного? Назло не уйду! Маму позову, она наведет у вас порядок, научит честности! – завопила я, что было сил.
Появились зрители. Назревал скандал. Кассир забеспокоилась, пошепталась с юркой вертлявой продавщицей, а потом взяла с собой цепочку и, снисходительно ухмыляясь, удалилась из отдела. На ее место пришла другая женщина, надменная как изваяние. Я поняла, что это конец грустного спектакля. Обида вновь заклокотала во мне. Должна же существовать справедливость! Если я ребенок, так меня можно дурочкой выставлять! От бессилия разревелась и ушла из отдела неуверенной заплетающейся походкой. Позднее раскаяние охватило меня: «И ведь на самом деле наивная дурочка! Сама виновата. Пустила козу в огород. Так мне и надо!» думала я, постепенно осознавая рассудком свое нелепое наивное поведение.
Вновь попыталась разобраться в себе. Сама цепочка ушла на второй план. Меня уже волновали проблемы более важные. Почему отдала цепочку тетке? Неприспособленная к жизни? Приучили безоговорочно доверять взрослым? Почему не сумела выйти из трудного положения? Ведь обязана была его исправить, раз сама виновата. Привыкла подчиняться? А может, потому что беспардонная наглость всегда шокирует, обезоруживает меня, выбивает из нормальной колеи? Я беззащитна перед ней. Столбом бессловесным становлюсь. Я завидую девчонкам, которых грубое слово возвращает к полному ясному осознанию реальности? Я всегда была такой или родители излишней строгостью перевоспитали?
На ум пришли слова папы Яши о том, что все люди разные, и надо всегда «быть начеку». Еще вспомнилась гадкая тетка с маслозавода, которая обманом и воровством отвоевала у сестры Люси должность технолога, хотя была без специального образования. И она еще требовала, чтобы я с ней здоровалась! Но я продолжала отворачиваться при встрече. Разве должна я «наступать на горло собственной песне», как говорил дядя Александр, друг отца с военных лет? А может, обязана, если хочу быть воспитанной?
Злость не высушила мои глаза, потому что была кратковременной. Это обида долговременна и мучительна. Даже разумные доводы не сразу ее прогоняют….
Вышла из магазина. Мать уже ждала на улице. Увидела мое заплаканное лицо, испугалась и потребовала отчет. Услышав «исповедь», попыталась успокоить меня:
– Может кассирша отдаст цепочку женщине, которая ее потеряла, если, конечно, она придет?
– Не отдаст, – уверенно сказала я, – такая не отдаст.
Мать помолчала, а потом вдруг вздохнула и начала свой рассказ:
– Вы были с отцом в Обуховке. Я дома в ту ночь одна осталась. Какой-то мужчина, видно пьяный, все стонал и кряхтел перед нашим двором на лавочке. Я не могла заснуть. Наконец он угомонился. А рано утром я вышла  к колодцу  и  вижу, что под нашей лавкой ровнехонько так лежит веер десяток. Весь в росе, как и вся трава вокруг. Я даже вскрикнула от неожиданности. Никогда такой кучи денег не видела. Стою и думаю: «Вот какой-то семье не повезло. Видно мужик – пьяница. Сколько сегодня слез будет у них?!» Подобрала деньги, на лавочке разложила, посчитала. «Не иначе как мужик корову продал. Наверное, не один год хозяйка за буренкой ухаживала?! А он, дурья голова, за вечер все профукал. Как найти его теперь? Может он не из нашего села?» – думала я тогда.
И мелькнула у меня мысль отыскать беднягу через газету. Еле дождалась, когда сельсовет откроется. Пришла прямо к председателю. Еще секретарь с ним была. Сели втроем за стол, посчитали деньги, составили акт, я коротенькую заметку в газету сочинила. Председатель сложил деньги в сейф, и я, довольная исполненным долгом, пришла домой. День проходит, другой, неделя. А в газете нет объявления. Я тогда в сельсовет пошла, хотя уже чувствовала, что бесполезно. Вхожу. За столом – только секретарь.
– С чем, – спрашивает, – пришли?
– А вы, – говорю, – не догадываетесь?
– О чем вы, не понимаю? – отвечает она скучным голосом.
– О деньгах. Где объявление в газете?
– О каких еще деньгах? Я ничего не знаю. Вы меня с кем-то путаете, – говорит секретарша как бы удивленно.
И глазки невинные-невинные делает.
Стою я как оплеванная, и не знаю, что сказать этой наглой женщине. Потопталась на месте, повернулась и пошла домой. Слышу вслед:
– Учительша, а дура.
Слезы у меня на глазах появились, обида горло сдавила. Не могу с хамством бороться, теряюсь, когда судьба с такими людьми сводит. Сама не борюсь и других этому не могу научить. Вот и ты такая.
– А была у вас мысль себе деньги оставить? – спросила я мать.
– Они бы мне руки жгли, сердце иссушали. Я даже про вознаграждение тогда забыла. Василий о нем напомнил. У меня всегда первые мысли о других, о пострадавших.
– Вы когда-то мечтали о настоящей шубе.
– Не смогла бы ее носить, зная, что куплена на ворованные деньги.
– У меня тоже не было мысли себе цепочку оставить.
– Вот и хорошо. На чужом несчастье своего счастья не построишь. Обидно, что помочь людям не смогли, но для нас главное – самим не воровать и не обижать людей,– успокоила меня мать.
А мне все равно было очень грустно. Мало самим не вредить. Как научиться бороться с несправедливостью?



ПОДЗЕМНЫЙ ХОД

Не давали мне покоя рассказы ребят о подземных ходах разрушенной церкви и о секретных блиндажах, оставшихся после Великой Отечественной. Я часто видела игры ребят в старых, многочисленных, наполовину обвалившихся траншеях, пересекающих село, но самой участвовать в «сражениях» не приходилось.
Уже прошел праздник пионерии. Еще четко видны контуры огромной звезды с черным кострищем в центре, а ребята уже устраивают на ней уличные собрания. Я вышла к колодцу. Гляжу, Вовка, Лесик и Коля бегут к самой широкой траншее, расположенной на Базарной площади неподалеку от школы. Не выпуская ведра из рук, бегу к ним. Вижу, Ленька Линев у них заводила. Не очень-то я доверяю двоечнику, но любопытство побеждает. Подхожу. Ленька азартно кричит:
– Вот вам крест святой! Лазили ребята прошлым летом. Точно не скажу, сам не видел, но говорят, дверь там железная и замок огроменный. Наверное, клад там. Когда доберемся, изнутри дырку вверх прокопаем и метку поставим.
– Что же прошлым летом так не сделали? Прямо скажи, нет тайных церковных захоронений, – усомнилась я в правдивости рассказа.
– Воздуху им не хватило. Спичек много жгли. Похоже, не все продумали. Фонарики надо было взять. Ко всему прочему, они в дождь поход предприняли. Знаешь, как громыхало! – бойко откликнулся Ленька.
– У меня фонарь без батареек. Мамка денег не дает. Колька, у тебя «жим-жим» есть! – радостно вспомнил Вовка Коржов моему брату.
– Папа не разрешит взять на баловство, – возразил Коля.
– А ты собираешься ему наш секрет выдать? – порохом вспыхнул Ленчик.
– Нельзя брать без спросу, – продолжал упираться Коля.
– А ты попроси на время для брата Вовки. Ему твой отец не откажет, родня ведь, – посоветовал Ленька.
– Здорово придумал, – обрадовался Коля.
– Рискованно находиться под землей? – осторожно поинтересовалась я.
– Еще бы! Обвал в любой момент может произойти, – по взрослому сдержанно ответил Ленька, и добавил: «Не в пример другим, я не трус».
– Чего это рискованно? Если за столько лет подземный ход не обвалился, значит, выдержит, – уверенно заверил Вова.
– Так он и ждет, когда вы полезете, чтоб завалиться, – без истинной веселости «проехался» Олег с Красной улицы.
– Чего пялишься и скалишься? Тебя не приглашали! Нечего из себя умника строить, – разозлился Ленька.
– Не очень-то и хотелось! Добро бы еще полезное дело, а то так, непонятно что. К тому же, обвалы на самом деле бывают. Мой папка в городе Шахты работал. Там еще взрывы газа случались, – «просветил» нас Олег.
– У нас кроме торфа под землей ничего не добывают. А для него только пожары страшны, – успокоил всех Коля.
– Ребя, когда полезем, вы подальше отойдите, не топчитесь над нами, – попросил Ленька.
– Возьмите меня, – попросила я, ни на что не надеясь.
– Девчонку?! Явилась, не запылилась роза средь лопухов! – возмутился Ленька.
– Хочешь попробовать моего кулака? – завелась я с полуоборота.
– Не пузырись, она свой человек, – заступился за меня Вова.
– Я читала древнюю легенду о лабиринте. Там девушка Ариадна дала клубок ниток своему другу, поэтому он не заблудился, и его не съело чудовище. Может и нам так сделать? – предложила я таким тоном, будто вопрос о моем участии был решен однозначно и бесповоротно.
– Может веревку принести? – предложил Олег.
– Дурак, где ты столько веревки возьмешь? – засмеялся Венька с улицы Гигант.
А его брат добавил:
– Веревка тяжелая. Сил не хватит волочить ее по земле. Здесь шпагат нужен. Сбегать? Сестренка в магазине работает. Я с отдачей возьму, а?
– Валяй, – согласился Ленька.
Я принесла домой ведро воды, покрутилась возле бабушки пару минут и выскользнула за ворота.
Решено было втроем пробираться. А остальные будут на контроле, на случай, если нас придется откапывать. Не могу похвалиться отсутствием страха. Где-то под ложечкой заныло, когда прыгнула в траншею, ведущую к темному зеву подземного хода.
– Олег, а шахтеров долго искали после взрыва? – спросила я как бы между прочим.
– Первый раз – три дня. А во второй – целую неделю, – чуть волнуясь, ответил мальчишка.
– Ну, тогда нечего беспокоиться. Вот бы найти что-либо существенное! Это был бы неплохой результат нашей вылазки, – бодро сказала я, и опустилась на колени вслед за Вовкой и Леней.
Вова, как собака, понюхал воздух. Я проверила узелок шпагата на ноге. Намертво закреплен. И мы поползли. Фонарик, хоть и очень слабенький, был у Лени. Лаз был узкий, и я не могла повернуться и посмотреть на светлое пятно начала нашего пути. Сначала мне нравилось ползти сзади. Первому страшнее. Но потом стало казаться, что кто-то очень черный и страшный пытается схватить меня сзади за шаровары.
Теснота жуткая. Кромешная темнота давит на мозги и глаза. Даже в ушах почему-то закололо. Натыкаюсь на неровности стен и вздрагиваю. Хотя, казалось бы с чего? Мальчишки впереди. Ползу, зажмурившись, боюсь засорить глаза. Туннель то сужается, то расширяется. Потом начался весьма ощутимый уклон, который заставил меня заволноваться и окунуться в размышления о причине ухода его на большую глубину. А тут еще фонарик вышел из строя. Пришлось пробираться дальше вслепую.
– Лень, постой, не шурши, дай прислушаться, – попросила я.
– Не тормози, а то воздуха не хватит, – возразил Ленька.
Опять поползла. На память пришел случай, как в детдоме приучала себя к темной комнате и в лесу. «Здесь заблудиться негде», – успокаивала я себя.

Вспомнила, как весной в темном погребе ощупью искала миску с творогом, но почему-то попала совсем не в тот угол, куда требовалось. А потом, когда ляда с пушечным взрывом захлопнулась, и пропал слабый серый свет, едва доходивший до пола, я вовсе потеряла ориентацию. Мерещиться всякое стало. Мгновенно охватил жуткий панический страх, учащенно забилось сердце, сбился ритм дыхания. Я заметалась, пытаясь сообразить, куда идти. «Чего я волнуюсь? Я же в своем подвале. Подпорку плохо закрепила. Торопыга чертова», – ругала я себя тогда.
Еще дрожало сердечко от падения крышки, как новая беда свалилась на голову. Я никак не могла найти деревянную лестницу, ведущую наверх. От этого страх настолько сковал мое тело, что я с трудом переставляла ноги. В который раз я, как мне казалось, обходила весь подвал, но все равно попадала в разные места: то к свекле, то к кадкам с капустой и яблоками. Я совсем не ощущала, в какую сторону перемещаюсь. Замерзла к тому же. Измученная, опустилась на кучу моркови. «Надо успокоиться, и все получится», – настраивала я себя тогда. А тут еще память высветила историю с девочкой, которую припутал в сарае сосед, вернувшийся из армии. Замуж ее тогда выдали в пятнадцать лет. А я одна дома. «Тьфу, черт!» – злилась я на себя, пытаясь унять дрожь. И все-таки взяла себя в руки! Перестала метаться по подвалу и, последовательно ощупывая каждое препятствие, на коленках (чтобы не расшибить голову) поползла вдоль стены. Только с третьего раза мне удалось отыскать лестницу. После того, как вылезла наружу, неделю не могла близко подходить к погребу. Жутко делалось.
И в городе с Валей тоже в историю попадала. Она боялась одна идти в подвал. А я смелость свою решила показать, и мы пошли вместе. Спускаемся по ступенькам, а старик идет мимо и говорит:
– Девочки, не боитесь одни ходить? Гаражи рядом.
А я ответила весело:
– Волки в городе не водятся!
Мы боком преодолели узкий проход между стеной и канализационной трубой, и только подошли к Валиному подвалу, как услышали шум. Валя быстренько открыла замок, мы вскочили в темное помещение и притворили дверь. Стоим, прислушиваемся. О цементный пол застучали сапоги. Грубый мужской голос рявкнул:
– Где же они?
Тихий ответил:
– Сам видел, как входили.
Бесконечно долго грохотали сапоги по лабиринтам коридоров подвала, а мы дрожали с обрезками железного уголка в руках.
– Я записку родителям не оставила. Искать нас здесь не догадаются, – зашептала Валя.
– Заметят, что нет ведра для картошки, – успокоила ее я, пытаясь унять дрожь.
– Не стучи зубами, услышат, – сердилась подруга.
На соседней линии послышался шум отмыкаемой двери. Мы ползком подобрались поближе и спросили:
– Вы из какой квартиры?
– Из пятой, – ответила женщина, и посветила в нашу сторону фонарем.
Мы рассказали о происшествии, и она попросила мужа проводить нас до выхода.
Оказывается, мы три часа просидели в напряжении. Боялись, что мужчины спрятались и ожидают нас где-то поблизости от входа.
– Нас спасло то, что бандитам в голову не пришло, что за канализационной трубой может находиться твой подвал, – рассмеялась я.
Только смех получился не веселый.
Валя тогда поклялась, что никогда, никогда в жизни не пойдет в подвал без взрослых….

Старые истории промелькнули в голове как одно мгновение. И почему страшное всегда вспоминается в самый неподходящий момент? Почему в темноте ощущения пространства другие? Когда-то в детдоме, нащупывала ночью лесную тропинку, и мне казалось, что любой шаг в сторону ведет в бездну. Ну, или хотя бы в яму. Все вокруг было чуждым, страшным, неведомым. А когда днем там же пробегала, не замечала ничего особенного. Лес как лес, и тропинка обычная. Как темнота меняет представления! И волк обязательно за деревьями ждет, и ветки, цепляющиеся за одежду – обязательно гады-разбойники….
А сейчас я ниже земли не упаду. Некуда падать. И бандитов здесь нет. Одна мысль занозой в голове сидит: возможен обвал.
– Вов, о чем думаешь? – не выдержала я долгого молчания.
– Про то, что мы будем первыми, как Колумб.
– Может как Ломоносов. Он же наш, русский.
– А в чем он первый?
– Не знаю, раз знаменитый, значит в чем-то первый.
– Хватит болтать. Кислород берегите, – приказал Леня.
Наши голоса звучали приглушенно и таинственно.
Ребята не боятся, чего же я трушу? Папанинцам на Северном полюсе хуже было. Здесь хоть тепло. Главное в панику не ударится. От волнения всегда кажется, что воздуху не хватает. Зачем меня черти понесли в эту дыру? Если бы большие ребята не стояли у входа, не решилась бы. Повоображать захотела? Почему они не удержали нас? Тоже сгорают от любопытства перед неразрешимой загадкой? Зато завтра вся школа узнает о нашем путешествии! А вдруг мы на самом деле найдем секретное пристанище древних разбойников или полный оружия блиндаж партизан? Тогда мы будем героями!
Я попыталась вспомнить самое веселое, что происходило в моей жизни. Набиралось не много. И вдруг подумала, что на всякое событие можно смотреть двояко: серьезно и с юмором. Вот когда тяжелый мешок с картошкой свалил меня в межу, все хохотали. Я в первый момент разозлилась. Мне было неловко, что свои силы переоценила, а потом смеялась вместе со всеми. От этой мысли дышать стало легче, будто свежая волна воздуха качнулась в темном пространстве. Но только на миг.
– Ребята, не молчите, – попросила я.
– О чем говорить? – спросил Вова.
– Не знаю, о хорошем.
– Вов, а ты помнишь, как притока реки промерзла до дна, и люди из льда рыбу выдалбливали? – спросил Леня.
– Намаялись мы тогда с Колей. Взрослые мелкую рыбу доставали, а мы огромную щуку отыскали. Лежим на льду и от восторга визжим, представляя, как всех удивим. Полдня долбили лед лопатой и ломом. Когда начинали работать, нам представлялось, что щука совсем близко. Но не то обидно. Она оказалась порченой, замшелой. Мозоли кровавые на руках горят. Настроение на нуле,… – подхватил тему Вовка.
Но тут же прыснул от смеха:
– Помнишь, как ты на брюках повис в школьном саду, а сторож тебя по голому заду крапивой?
– Это тебе было весело из-за забора глядеть. А мне не очень – беззлобно огрызнулся Ленька.
И добавил:
 – А как ты после аппендицита Ленку на велике катал, и столб на полном ходу обнял? Она-то успела с багажника соскочить, а ты здорово пострадал.
– Еще бы! Шов тогда разошелся. Я кишки рубахой зажал и бегом в больницу. Примчался и у дверей приемного покоя в обмороке свалился, – тихо засмеялся Вова.
– Ого, три километра бегом с распоротым животом? – ахнула я.
– Не волновать же мамку. Тем более, что сам виноват. Две недели всего после первой операции прошло, а доктор велел год поберечься, – объяснил Вова.
– Не ахай громко. В горах лавина бывает от крика или выстрела. В кино видел, – шепотом предупредил Ленька.
И вновь наступила тревожная тишина. Теперь слышно только сопение ведомого.
– Почему лаз такой низкий? Здесь же взрослому не пролезть – спросила я шепотом.
– Земля с годами осела, – объяснил Вова.
Опять напряженно замолчали. Сердце мое стучало как часы в пустой бочке. Если воздуха не будет хватать, лучше вперед идти, или назад возвращаться? Я бы назад поползла, надежнее. Ленька будто почувствовал мои мысли и заговорил нерешительно:
– Может пора прут втыкать, выяснять на какой глубине находимся?
– А вдруг обвал получится и дальше ходу не будет. Обидно ведь. Давай еще чуть продвинемся, – предложил Вовка.
– Вов, а ты один пошел бы? – спросила я.
– Нет.
– Почему?
– Пробовал…. Будто один во Вселенной. Даже холод одиночества ощутил.
– Человек – животное общественное, – засмеялась я через силу, потому что мурашки на спине побежали.
Опять глухая тишина. Только Леня сопит тревожно.
– Будильник не догадался взять. Сколько идем? Час? Два?– спросил Леня.
– Ты что! Больше, – возразила я.
Туннель расширился, ползти стало легче, но повернуться назад все равно не получалось. Вдруг я уперлась головой во что-то твердое. Пощупала. Холодное. Металл. Потянула на себя. Струей посыпался песок.
– Ребя, назад! Я железку сворухнула, – испуганно позвала я и потянула Вовку за штаны.
Он попятился назад.
– Не паникуй. Крепко вросла, – успокоил меня Вова, ощупав непонятный предмет.
– Может это ружье? – спросила я с надеждой.
Очень уж мне хотелось найти что-либо достойное нашей мечте.
– Нет, по форме не подходит. Пластина какая-то, – возразил Вова.
Над головой раздались гулкие шаги. Опять посыпался песок. Мы отползли назад. Я от страха замерла, прислонившись боком к стене, а потом и вовсе бессильно распласталась на земле. Кто бы знал, как нервное напряжение сжигает силы! Ленька занервничал:
– Гады. Просил же. Придавит к чертовой матери!
– Не ругайся, может, мы уже под дорогой находимся, – рассудил Вовка.
Похоже, из нас он был самый спокойный и выдержанный. «Тертый калач, на мякине его не проведешь, соображает!» – с уважением подумала я.
И вдруг я наткнулась на Вовины ботинки.
– Чего остановился? – шепчу.
– Ленька не шевелится.
Я вздрогнула. В жуткой тишине услышала шуршание и писк.
– Мыши? – несмело предположила я.
– Наверное. Или кроты, – поддержал меня Вовка и тронул друга за ногу:
«Лень, а Лень, очнись».
– На голову что-то упало. Я думал камень, а оно шевелится. Сомлел я, наверное. Может назад, а? Задыхаюсь, – испуская отчаянные охи-вздохи, бормотал Леня.
– Это от страха. Первому труднее всех. Ты самый смелый у нас, – подбодрил друга Вовка.
Ленька замолчал и полез дальше.
– Ох, боюсь, червяки мне за шиворот начнут падать, – вдруг застонал он.
– Будет тебе, какие червяки в песке да щебенке? – не согласился Вова.
Путь преградили обломки полусгнивших досок. Леня ощупал их на предмет гвоздей и придвинул к стене.
– Доски – хороший знак. Наверное, мы близки к цели, – обрадовал нас Володя.
Потом стал попадаться ветки, обломки кирпичей. Мы оживились, повеселели. И тут Ленька зашептал:
– Ребя, дальше два входа, куда ползти?
Подземный ход расширился так, что мы втроем смогли встать рядом во весь рост. Мое сердце забилось в радостном волнении. Смена «декораций» указывала на то, что разговоры по деревне ходили не пустые. Вовка возбужденно заговорил:
– Давайте так сделаем: ты сиди здесь, а мы с Ленькой пойдем в левый коридор. Добро?
Слово «добро» он сказал также весомо, как его отец, Петр Денисович, и мы сразу согласились. Но только они успели сделать несколько шагов, как я услышала шум обваливающегося песка. Произошло нечто страшное? Ужасное!? У меня перехватило дыхание. Я замерла, мучительно долго вслушиваясь в восстановленную тишину и воображая себе невесть что. От страха я, наверное, закрыла глаза. А когда открыла, мне показалось, что темнота вокруг меня стала не такой плотной, и запахло свежестью и сыростью. Я смогла разглядеть два входа. Один был черным, второй, тот, куда ушли ребята – серым. Я бросилась в светлый проход, миновала два поворота. Вдруг земля подо мной разломилась, и яркий свет полоснул по глазам. Почувствовала, что лечу неведомо куда. Я еще толком испугаться не успела, как удачно приземлилась, и вместе со струей песка поплыла вниз. Оказалось, хоть и разными путями, но мы попали в одну яму. Леньке досталось больше всех. Он лежал по грудь засыпанный песком и кусками дерна, беспомощно крутил головой, отряхивая с нее пыль, и плевался. Мы с Вовой  бросился к другу, и принялись откапывать его руками.
Сколько же мы проползли? Двадцать, сто метров, пятьсот? Мне казалось, что мы находились в темноте не меньше полдня. Выбралась из провала на поверхность, огляделась. Мы были на той же площади, только со стороны улицы Гигант. Я помахала ребятам, караулившим наш «поход». Когда они подбежали, то приняли в спасении Лени самое искреннее и деятельное участие. А Коля удивленно сказал:
– Какие вы бледные, будто под землей всю жизнь работали.
Я ничего не ответила. Извлеченный из ямы Леня ежился и озадаченно разглядывал развалы земли. Проходившая мимо женщина остановилась и завопила:
– Нельзя в этих ямах играть! Здесь уж лет сорок жители песок берут. На моей памяти сюда машина с зерном провалилась.
– Эх ты, Ленька, а говорил: «Оружие партизан, железная дверь, клад…», – засмеялись ребята. А через минуту все мы, изнемогая от безудержного хохота, дружно катались по траве.
А Сережка с Нижней улицы сказал торжественно:
– А вы все равно герои.
Никто и не спорил.
– Все равно я верю, что есть настоящий подземный ход, который приведет нас к тайным подвалам. Мне мамка рассказывала. Поп через него удрал, когда церковь взрывать начали, – защищался Леня.
– Следующий раз другой подземный ход проверим, да? – шепотом спросил он.
– Железно! – дружно подтвердили мы, тоже шепотом.
Заручившись молчанием ребят и брата, я отряхнулась, и помчалась домой. Настроение было великолепное, хотя я устала так, будто целый день пахала.



ВИТАЛИК



День сегодня дождливый, ветреный, поэтому занимаюсь делами в хате. Вымыла большие «кожаные» листья фикуса. Вытащила на крыльцо огромную розу, тщательно протерла каждый листок и оставила на крыльце подышать свежим воздухом. Потом взялась за влажную уборку и мытье пола. К обеду управилась. Дождик – это хорошо! Огород поливать не надо. Можно почитать. Только пристроилась на диване, слышу голос бабушки:
– Пока суд да дело, сбегай в магазин. Керосин дают. Беги скорей, пока все село не узнало. Может по случаю дождя народу мало придет.
Накинула я на голову клеенку и помчалась. А со всех сторон к «погребку» уже стекались ручейками детвора и старушки. Дети, конечно, обгоняли. Посчитала, передо мной пятьдесят четыре человека. Жить можно! Каждый берет по десять-двадцать литров. Продавщица бойко машет черпаком, при каждом движении расплескивая керосин в тазик. Но все молчат. Если кто возмутится, так следующий раз она найдет причину не дать ему  керосину вовсе. И ничем не докажешь. Горластая тетка!
Мои канистры уже недалеко от двери «погребка». Очередь вдруг заколыхалась и начала приглушенно, но раздраженно роптать. Я настораживаюсь. Вечно на мне или заканчивается керосин, или норму уменьшают общим голосованием! Невезучая. Те, кто в хвосте очереди, конечно, требуют уменьшения, а кто ближе к двери – настаивают на сохранении нормы. Побеждают те, у кого больше нахальных теток. Я молюсь, чтобы толпа потерпела, и мне досталось двадцать литров. Но нет, как всегда перед самым моим носом продавщица прикрыла дверь и сообщила: «Осталось человек на двадцать». Толпа взревела. Я уныло присела на пустой ящик. Сейчас несколько минут поругаются, а потом я получу свой минимум – пять литров, и прощай, счастливые минуты чтения. Придется ждать следующего подвоза жидкого топлива. Пять литров для семьи мало. Керосиновые лампы мало расходуют, а чертовы керогазы «пьют» керосин, как я воду. «И с ситцем, и с селедкой у нас проблемы. В городе больше людей, а очередей я там никогда не видела, – недовольно бурчу я себе под нос.
Вышла из очереди размять ноги. Иду вдоль пыльного придорожного бурьяна и вижу в траве бумажную денежку. Осторожно подбираю. Что дальше делать? Объявить: «Кто потерял?» Прошлый раз, когда я нашла двадцать пять рублей, их забрала бойкая продавщица, а потом я узнала, что немая тетя с нашей улицы плакала. Надо с бабушкой посоветоваться. Куда она из очереди подевалась? Смотрю, а бабушка чуть ли не на коленях по обочине дороги ползает. Окликнула ее и увидела беспокойное, бледное лицо.
– Кинулась, а в кармане фартука только мелочь. Боже мой, что я дома скажу? – растерянно бормотала бабушка.
Я протянула ей деньги.
– Вы, наверное, носовой платок доставали и выронили, а ветер в траву унес, – сказала я.
Как обрадовалась бабушка! А я еще больше.
Приятно делать людям маленькие радости. Вот когда стоят соседки у колодца, я, прежде чем себе воды набрать, наполняю их ведра. Мне же не трудно. Я давно поняла, что если человеку не хватает радости, он должен ее находить или делать себе сам….
				*
Получила я свои пять литров керосина. Иду домой, сердито машу второй пустой канистрой, сшибаю засохшие комья грязи на верхушках колеи и насвистываю что-то резкое, отрывистое.
– Чего грязью кидаешься. Брюки испачкала, – услышала я недовольный голос.
Подняла глаза. Передо мной стоял мальчик: черноглазый, темно-русый, аккуратно подстриженный, наглаженный как с картинки.
– Городской? – осведомилась я, скривив губы в пренебрежительной ухмылке.
– Городской. Меня Виталиком зовут. Я на лето в гости к бабушке приехал, – с достоинством ответил мальчик.
– Нашим бы и в голову не пришло жаловаться на грязь. Чего вырядился? На свидание собрался? – продолжала дерзить я.
– Просто гуляю, – неожиданно спокойно и скромно отреагировал Виталик.
– У нас просто не гуляют. У нас делом занимаются, – усмехнулась я, делая ударение на слово «делом».
– Гуляют в городе, на проспекте, – с чувством превосходства добавила я.
– Я не совсем из города, из пригорода, – неуверенно, будто оправдываясь, пояснил мальчик.
Мне понравилась его вежливость, и я уже мягко, даже с некоторым сожалением, пояснила:
– Я, собственно, тоже наполовину городская. Недавно здесь живу. Уже привыкла, освоилась.
– А почему настроена против городских?
– Вкалывать научилась. А еще завидки берут, что у вас много свободного времени. Вольный вы народ, а тут по минутам весь день расписан.
– А мы вам завидуем. Природа у вас.
– Природа? А видим мы ее? На речку заскочишь помыться, чтобы воду не греть дома, – вот и вся природа. А небо разглядываем только пятой точкой. Ни выходных, ни праздников. Кто на речке целыми днями отдыхает? В основном городские. Кто по лесу грибы-ягоды собирает? Тоже городские. Мы если выберемся в лес один-два раза в год, – так за благо считаем. Даже на пасху корову пасти приходится, – вылила я на гостя ушат раздражения.
– А новый год? – пытаясь найти для меня что-либо радостное, подсказал Виталик.
– А плиту Пушкин лузгой топить будет?
– Мы плиту углем и дровами топим. А что такое лузга?
– Шелуха с гречки.
– Днем у вас скучно. Все как тараканы по щелям сидят, – вздохнул мальчик.
– Не сидят, а работают. Кто на огороде, кто в хате, – недовольно возразила я.
И тут же доверительно созналась:
– Знаешь, я, еще когда в городе жила, с сочувствием относилась к крестьянам. А теперь пожила тут и поняла: они же всю страну кормят! А живут недостойно, забито. Все самое лучшее к нам в последнюю очередь приходит. По остаточному принципу, как пишут в газетах. Презираю тех городских, которые в трамваях обзывают сельских жителей, едущих с мешками и сумками. В город они мешки с продуктами везут, чтобы вас кормить, а из города сумки для себя. У нас в магазине в основном ржавая селедка, подмоченный сахар и хлеб плохого качества. И водка, конечно. Даже за крупой в город едем. Последние два года, правда, чуть лучше стало. Нечему у нас завидовать. Жить в деревне куда как не весело.
– А у нас на окраине города площадка есть. Мы называем ее «база». Там хранится уголь для котельной, прачечная рядом, и еще старый-старый трактор-ископаемое. Наверное, еще из первых. Ржавый, разломанный, но такой притягательный! Мы его превращаем в корабль и совершаем на нем всякие путешествия в неведомые страны. Захватывающее впечатление! Потом  трактор сделали подводной лодкой, и вместе с капитаном Немо бороздили океаны. С нами происходили разные страшные и удивительные приключения. Мы совершали великие подвиги, спасали друзей. Это наш остров сокровищ, остров наших побед! На нем все мы – герои. Неделями продолжаем одну игру. Как уйдем с утра, так до вечера, пока родители не придут с работы, там и живем. Не играем, понимаешь? Живем! Это удивительное место, загадочное, фантастическое! Утром глаза открываю, и первая мысль: «Хотя бы сегодня больше ребят  пришло, и чтобы  у кого-нибудь в голове возникла новая идея!»
А еще рядом есть брошенный сеновал. На нем собаки живут. Щенки у них каждое лето появляются. Мы с ними играем. Жучка-бабушка злющая, а беленькая мама – добрая, ласковая, ее зовем Белкой. И щенятки у нее тоже белые. Белка знаешь какая умная и гордая! Раньше она в доме жила у моего знакомого мальчика. Хозяин квартиры  не любил ее и как-то со злости пнул  под зад ногой. Обиделась Белка. А утром завтракает хозяин и чувствует вонь на кухне. Он и там и сям глядит. Обнаружил, наконец, что напачкала собака у него под стулом. Разъярился, конечно, но подумал, что случайность. Вскоре опять наподдавал хозяин Белке ни за что, ни про что. А она ему в отместку снова под его стул кучу наделала. Домочадцы стали посмеиваться над главой семейства. А он обозлился и выгнал животное из дому, хотя сам был виноват в проделках Белки.
Шалаши из бурьяна строим. Штаны с начесом все в «собачках», репьях. Не отдерешь! Мама ругается. Но это же ерунда! Главное, сколько удовольствия! Неподалеку от нас стройка идет. Там ямы, канавы, котлованы!
Есть в нашей компании потрясающий парень. Интеллигентный такой, в очках, Жорик Кау. Складно, гладко говорит. В основном фантастические истории рассказывает. «Скажи честно, ты пересказываешь или сочиняешь», – спрашивали мы. Говорил, что сам сочиняет. Правда, потом мы узнали, что библиотека у него здоровская. Читает много. Мы не обиделись. Рассказчик он великолепный. Присочинит такое, чего и в помине никогда не было. Мой друг Колька Бакланов даже ревновал его ко мне. Поэтому сам побасенки начал сочинять. Но у него не получалось как у Жорика, – восторженно поведал о своей жизни Виталик.
– А я наоборот делаю. Сама сочиняю, а девчонкам говорю, что пересказываю. Только это секрет. Не проболтайся.
– Заметано!
– А у нас говорят «Железно!»
– А еще у моего друга Кольки есть корова Жданка. Папа у Коли инвалид войны, а тете Доре некогда, так мы каждый вечер всей улицей эту корову из стада домой приводим.
– Мы тоже своих коров встречаем. Это самое счастливое для нас время. Все дела стараемся к семи часам переделать. Бегом носимся, только бы пораньше вырваться из дому. Собираемся на лугу у копани – и тут начинается настоящая жизнь! И в казаки-разбойники, и в шпионов играем. А сколько стихов, игр и песен я там узнала! Какой только вкуснятины друг у друга ни перепробовали! Идем по улице, у каждого кусок хлеба в руках. Все довольны, что заслужили отдых. Рассказываем, кто, чем днем занимался. И малыши с нами. Куда же без них?
– Можно мне с вами?
– Конечно. Ну, пока! До вечера.
«Здоровский мальчишка!» – подумала я, свернула на свою улицу и вприпрыжку побежала домой.



ХОЧУ ВЕСЕЛОГО



Не задался сегодня день. Утром чужие пчелы напали на наши ульи. Весь двор покрылся мертвыми насекомыми. Потом наш рой как небольшое грозовое облако двинулся со двора. Не удалось ему сбежать. Мы с братом устроили искусственный дождь (окунали веники в ведро с водой и брызгали на них). Пчелы опустились на вишню, образовав плотный копошившийся жужжащий шар. Я быстро отыскала в опасном месиве матку, сунула ее в спичечный коробок и препроводила в пустой улей. Без главы семейства дети никуда не улетят! Брат стряхнул беглецов в мешок и отнес отцу.
Потом только поленицы дров по всему двору домиками расставила, и чеснок рассыпала для просушки, – дождик сорвался. Пришлось все назад в сарай затаскивать. И дождь ни дождь, одно название, а дела стоят. Накинула старую клеенку на голову и побежала на станцию за хлебом. Очередь была длиной во всю улицу. Хлеба не досталось. Ни одной мне, конечно, но все равно неприятно. Время зря потеряла, да еще под дождем с холодным ветром. Переоделась, чай пью и читаю. Вбегает брат:
– Прохлаждаешься, книжки читаешь? Очередь подходит за рубашками. По одной в руки дают. Я предупредил, что ты подойдешь.
Прокричал и растворился, точнее сказать – испарился в мгновение ока. «Что-то сегодня он не в пример прыткий? К ребятам торопится», – хмуро подумала я и побежала к магазину. Но люди взбунтовались. Мы, мол, под дождем мокнем, а некоторые тут…. Вернулась домой. Неприятно на душе. Чего помчалась? Старики стоят, а я явилась, не запылилась.
Занялась приборкой кухни. Споткнулась о кота, который беспрерывно ошивался у стола. Тарелку разбила. Испугалась, ожидая гневной тирады. Ну, думаю, влетит сейчас по первое число! Но мать только раздраженно сказала: «И все-то у тебя не слава богу!» От ее непредсказуемого поведения я почувствовала себя еще более виноватой. Незамедлительно пнула надоедливого кота. Он даже своим присутствием злил меня. Бедолага пулей вылетел во двор. Вместо успокоенности получила едкое саднящее чувство, оно бередило душу ощущением несправедливого поступка. Хлопоты не ослабляли его. Разве виновата глупая бессловесная тварь в моей нерасторопности, неловкости?… Чувствую, закипаю от избытка грустных аргументов. Пытаюсь сменить гнев на милость. «Нечего занудствовать! Хватит заводиться и ударяться в печаль-тоску из-за ерунды! Нет повода скулить», – останавливаю я начинающий набирать силу поток самоедства.
 Сама с собой я всегда говорю открытым текстом, безжалостно, с убийственной насмешливостью, высказывая все до капли. Чего лукавить и таиться? Никто ведь не слышит. Некого стыдиться кроме себя и бога, если он, конечно, понимает беззвучные речи….
Перемалывая в голове горы бестолковой чуши, я, наконец, закончила уборку. А после обеда бабушка попросила помочь из курятника помет выгрести.
– Там же вонища и блохи! – скривила я брезгливую гримасу.
– Не бойся. Они не остаются на человеке жить, – успокоила бабушка и пообещала: «Вечером раньше гулять пойдешь».
Я и сама была не прочь заикнуться на эту тему, но бабушка, милая добрая бабушка как всегда опередила меня. Надела я на себя старые тряпки, обвязала платком голову и боком протиснулась в курятник. «Удовольствие» – ниже среднего уровня», но терплю и наполняю ведра удобрением, а бабушка выносит в компостную яму. Вдруг кто-то проскочил у меня между ног. От неожиданности чуть ни упала. Только совковую лопату уронила. Пригляделась, оказывается, в самом дальнем углу курятника я разворошила гнездо, в котором копошились маленькие зверушки. «Так вот, оказывается, почему на всей улице гибли куры, а у нас нет! Значит, на самом деле хорь не ворует там, где детей растит», – заохала бабушка и отнесла малышей соседу.
После работы я вымылась и пошла к Лиле. Она вместе с подружками Юлей и Таней только что приехала из пионерского лагеря. Мне тоже хотелось поехать в лагерь с нею, но мать сказала тогда: «А кто же на хозяйстве останется? Коля с ними уезжает».
Я спросила девочек:
– Какая польза вышла для вас от лагеря, кроме отдыха?
И вдруг Юля ответила с поразительной нежностью в голосе:
– Я поняла, что мой брат очень хороший. А раньше не ценила его. Мне не с кем было сравнивать.
От ее слов у меня по сердцу прошла горячая волна. И Таня поделилась:
– Я со старшей сестрой ездила. Раньше она часто сердилась на маму, учиться не хотела. А после того как два месяца вожатой в лагере поработала, они лучше понимать друг друга стали. И с бабушкой она теперь ласковая.
А Лиля с восторгом рассказывала о целом месяце отдыха. Я сначала радовалась вместе с нею, а когда пришла домой, немного загрустила.
					*
 Давать волю чувствам долго не пришлось. Бабушка позвала меня в магазин за вафельными полотенцами. Народу тьма. А на меня нахлынуло одиночество. Все вокруг стало темным, бесцветным. Отчего? Непонятно? Будто холодное облако из царства Снежной королевы опустилось, и окаменела я. Стою стылая, с далекими печальными мыслями или вообще без них. Неуютно, тоскливо сделалось. Потом начала оттаивать. Но все равно чувствовала себя маленькой, беззащитной. Смотрю равнодушно на людей и не вижу их. Я хочу в царство белых облаков. Хочу радости….
Не знаю, отчего на меня находит тихое отчаяние? Сердце будто смыкается и не хочет стучать. Тороплюсь скрыться с глаз. Неуправляемые слезы текут. И все-то мне не мило. Ни видеть, ни делать ничего не хочется. Все только тоска, тоска и боль в душе безмерная. И радости никакой. И деть себя некуда от себя самой, от непонятных беспричинных страданий. Не сбежишь, не спрячешься. Просто тяжко и все. И мир тогда не мил, не радостен, и свет не ярок. Мне бы только плакать и плакать бездумно. Сначала в голос кричу, рыдаю горько, взахлеб, потом затихаю и скулю тихонечко, как несчастный бездомный цуцик под дождем и холодным ветром. Не люблю себя в минуты непредвиденной слабости, не терплю сочувствия, расспросов, жалости.
Почему так бывает? Нахлынет злая тоска и не отпускает, клещами сжимает сердце. Одиноко, безрадостно, даже жутко становится, будто не только моя личная боль, но и вся окружающая несправедливость, накопляясь по крохам, впитывается в меня и терзает. А спроси конкретно, отчего плачу, не отвечу. Никто ведь не трогал, не обижал на тот момент.
Вот стонущая в каждом шаге бабуся прошаркала мимо, пацаненку ни за что ни про что уши надрали, собаку кто-то палкой огрел или хворостиной оттянул…. Все легло на душу, тронуло чувствительно и записало черными строчками. Я не просила ее все замечать. Сама собирает грустное. А потом освобождается от него слезами, оставляя на сердце отметины, зарубки как у березы. Душа детская, а живет-то в мире взрослом, непонятном, не всегда добром. А хочется, чтобы в добром….
После вялость бессильная, бессловесная бывает. Все думаю, думаю отвлеченно, но вроде бы по делу; по-детски глупо и все-таки очень серьезно. Мир сквозь умытые слезами глаза потихоньку светлеют, я приободряюсь, словно ополоснулась холодной живительной водой, ко мне возвращается бодрость духа. И вновь хочется скакать, бежать навстречу радости, надежде. За Колей такого не замечала. Ему проще. Мне уже двенадцать, приступы тоски все продолжают мучить, но реже. Взрослею….
Возвратилась мыслями на землю. Что это я опять заскулила? Не надо хандрить! Жизнь прекрасна и удивительна.
От бесконечно долгого стояния в очереди заскучала и начала приглядываться к людям. Пытаюсь понять их характеры, предугадать действия. И почему взрослые люди непонятно, подчас даже глупо ведут себя? Крики, ругань. Сзади напирают так, что я начинаю шутить: «Давите, давите, все равно тоньше не сделаете!» Почему среди благоразумных добрых людей всегда находится несколько наглых и, что самое странное, они часто побеждают? Меньшинство побеждает большинство! В чем причина? Не умеют постоять за себя? Не хотят связываться с грубыми, бестактными людьми?
Продавец объявила, что «под яйца» директор разрешил увеличить норму продажи материи. Все кто жил рядом с магазином, бросились по домам. Я тоже принесла три десятка. Еще около часа нас мяли в очереди. В одной руке я крепко держала над головой хрупкий узелок, а другой цеплялась за бабушку. Повезло-таки с полотенцами, купили!
Пошла за коровой. На этот раз радости от прогулки не испытала. Кругом грязь. На траву не присядешь. Я молчала до самого дома, изредка срывая раздражение на своей неповоротливой скотине. Она жалобно поворачивала голову в мою сторону, укоряя за незаслуженный удар хворостиной. Я устыдилась и перешла на свист.
Поужинали. Я села подшивать новые полотенца. Стемнело, а бабушки все нет, завозилась с делами. Обещала ведь отпустить к друзьям! Взялась за мытье чугунков и кастрюль. Мать услышала раздраженное звяканье посуды, поняла мою взъерошенность и разрешила немного погулять возле дома.
					*
На улице темно, как в погребе. Слышу вдалеке гомон и выкрики. Иду на звуки. Наши ребята спорят с пьяным Ленькой Линевым про какие-то конусы. Глаза привыкли к темноте. Ленька еле стоит, облокотившись на велосипед. Ох, как мне захотелось покататься! Сил нет сдержаться. Думаю: «Ленька всего на два года старше, к тому же пьяный. Возьму его напором». Мелькнула шальная мысль съездить на станцию и попугать сестру, чтобы не хвалилась, что не боится одна в доме оставаться. На велосипеде эту хохму можно быстро провернуть! Прошу Леньку:
– Дай велик. Мне надо срочно сгонять на станцию. Верну утром.
– Не дам, – мямлит Ленька.
– Ты же пьяный, еще по дороге потеряешь велик. А у меня он в целости-сохранности будет, – говорю я, и решительно тяну велосипед на себя.
Ленька сопротивляется, только ноги его не держат, и он сваливается на землю. Ребята не вмешиваются, продолжая свой спор. Я сажусь на обтрепанное тряпичное седло, и пытаюсь выбраться на дорогу. Ребята поднимают Леньку и уговаривают идти домой. Один из них кричит мне:
– Осторожней. У велика восьмерка и цепь соскакивает, он еще «обороты» делает.
– Спасибо, – кричу я, петляя по ухабам на скрипучем металлоломе.
Еду по памяти. Дорога изучена досконально. Переднее колесо заклинивает и шуршит резиной. Педали прокручиваются на месте, но меня это не волнует. «На новом велосипеде любой кататься может, а выделывать кренделя на старом, – не всякому дано! – думаю я, улыбаясь в темноте своим мыслям. – Здорово я в воскресенье демонстрировала езду без рук, вращая педали, сидя на багажнике! И руками крутила педали не хуже мальчишек, и ноги на руле держала. Правда, так многие пацаны умеют. Зато я «убила» пацанов со станции, спрыгивая с велика через руль. Для меня эта удивительная, с их точки зрения, находка была случайностью. А специально научиться этому трюку оказывается сложно даже для ребят».
До станции добралась без приключений. Подъехала к дому сестры, спрятала за забор «средство передвижения» и подкралась к окну. Люся мыла пол. Тихонько стучу в окно и шепчу:
– Люда, выходи (Людой звали сестру на работе). Люся насторожилась. Я опять постучала. Она вышла на крыльцо и сердито, но негромко произнесла:
– Уйди, а то сейчас помоями оболью.
Потом закрыла дверь, опустила шторы на окнах и потушила свет. Довольная исполненной шуткой, я поехала назад.
Неожиданно из-за поворота меня ослепили фары мотоцикла. Дорога была узкой, и мне ничего не оставалось, как шарахнуться с высокой дамбы. А мотоциклист, видно испугавшись, что может сбить ночного велосипедиста, резко свернул, и упал по другую сторону насыпи. Оттуда неслись высокочастотные матерные послания, щедро модулирующие нормальную высоко нравственную человеческую речь. Виртуозно ругался! Падение явно удручало его. Я заволновалась: «Может, расшибся?» Но вспышка агрессивного пессимизма продолжалась не долго. Я услышала характерный треск движка, расслабилась и в этот момент переднее колесо моего велосипеда попало в яму. Я вылетела из седла, «пропахала» голыми коленками и ладонями по шлаку и застряла в кустах. Изодранные руки и ноги горели огнем. Выбралась, кое-как вытащила велосипед из корней ракитового куста и попробовала ехать. Не получилось. Цепь соскочила. Попыталась одеть. Но она будто удлинилась, провисала и не хотела держаться на зубьях шестеренок. Велосипед не сдвигался с места еще и потому, что переднее колесо теперь больше походило на нуль. Налегла на него всем своим весом. Немного подправила, прокрутила. Затирает, но кое-как вращается. Повела велосипед в руках.
На мое счастье ребята все еще возились с Ленькой, потому что он никак не хотел идти домой. Матери боялся. Рассказала им об аварии. Они забрали велосипед и пообещали отладить. Я побежала домой, где меня ожидал заслуженный «разгон». Но это предчувствие не терзало меня жгучей болью. Я пылала неподдельным ошеломительным восторгом!
– Опять с цепи сорвалась? Где теперь тебя носило? – учинила допрос мать.
– На велике каталась, – ответила я покаяннейшим голосом и понурилась, тем самым, указывая на осознание своей вины.
– Ночью?!
– Днем все «кони» при деле, – невозмутимо объяснила я.
– Кто же дал велосипед? – недоверчиво хмыкнула мать, заранее полагая услышать ложь.
– Линь, – непринужденно ответила я.
– Нашла себе друга! – презрительно фыркнула мать.
Я терпеливо вынесла поток заслуженных нравоучений и уже направилась к постели, как вдруг мать уточнила:
– Где же ты каталась?
– На станции была. Люсю пугала,… – с восторгом выпалила я.
– Как пугала? – заволновалась мать.
Увидев, что родители не разделяют моей радости от проделки, я смущенно рассказала о своем «подвиге». Мать вскрикнула:
– Ой, она теперь ночь спать не будет!
– Сама кашу заварила, сама и пойду к ней, – жалко и угрюмо буркнула я, окончательно поняв, что шутка была глупой.
Мать испугалась:
– Одна? Ночью?
– Пугать по своему желанию не поздно было, так и по моему приказанию идти на станцию тоже не поздно и не страшно будет, – отрезал отец.
– Без проблем! – церемонно раскланялась я, пытаясь шутливым поведением смягчить нервозную обстановку.
– Дай ей велосипед, – попросила мать.
Отец нехотя согласился.
Увидев меня, Люся обрадовалась:
– Представляешь, какой-то хулиган ко мне рвался. Я ему пригрозила, и он ушел.  Но я никак не могу успокоиться.
Я созналась во всем. Люся в первую минуту рассердилась, а потом давай хохотать и рассказывать, как она с подружками в студенческие годы дурачилась. Я осторожно ополоснула руки и колени во дворе из умывальника, и, унимая радостное возбуждение, легла спать. С улыбкой вспомнила бабушку. Какая она была в моем возрасте? Не сразу же была мудрой?
Утром, за завтраком, ерзала на стуле и нечаянно приподняла подол платья. Отец глянул на черно-красные распухшие колени и подозрительно спросил:
– Черные вкрапления – это кусочки шлака? На нашем велосипеде пируэты делала?
– Нет, на Ленькином. Он у него без тормозов, – весело успокоила я его.
Никто моих ободранных локтей и ладоней не заметил, на этом «инцидент был исчерпан». Мне не досталось. Шалость закончилась благополучно.
А вечером на лугу я, стараясь не морщиться, выковыривала кусочки шлака из ран и с восторгом рассказывала друзьям о ночном приключении.



КРАБЫ



По пути на речку подружки зашли за мной.
– Только не надолго, – попросила бабушка.
Я вздохнула:
– Коля с Вовой с утра купаются, а мне как всегда на часок.
Бабушка по привычке возразила:
– Он ведь маленький.
– В прошлом году я тоже была большой, – вяло отреагировала я на нелогичную, с моей точки зрения, позицию и побежала на улицу.
Поплавала, повалялась немного на траве и незаметно для подруг, отправилась домой. Опять бегство втихомолку! Грустно, конечно, одной уходить, хоть бы еще кто-нибудь из нашей компании со мной пошел. Как всегда одна. Будто дел у нас больше, чем у других. Как у всех огород, корова, поросенок…. С этими грустными мыслями переступила порог. В доме стояла непонятная тишина. Прошла на кухню. Бабушка с матерью объяснили шепотом:
– Коля перекупался, воспаление легких у него.
Вдруг я услыхала пронзительный крик:
– Умираю, помогите!
Я вздрогнула и в первый момент даже не поняла, что кричит Коля. Мать подскочила к нему.
– Коленька, я с тобой, чего ты хочешь?
– Больно в груди, спасите, умираю, – опять закричал брат, потом заговорил что-то бессвязное, застонал, захрипел и умолк.
– Опять без сознания, – охнула мать.
Я испуганно смотрела на бледное, осунувшееся, и без того худое лицо Коли и пронзительная жалость сжала мое сердце.
А вдруг и правда умрет? Не может быть, чтобы из-за купания человек пропал! Купание – это баловство. Разве из-за удовольствия умирают? В жару нельзя застудиться.
Громкий возглас снова встряхнул меня. Я не выдержала жалкого, как бы прощального стона брата и залилась слезами, прижавшись лбом к прохладной спинке кровати. Я молилась: «Господи, помоги Коле. Он не виноват. Он еще маленький».
Всю ночь Коля задыхался. Никто не спал. Наутро ему стало легче, и он попросил крабов. Отец побежал. Я впервые наблюдала, как он бежит. Странно, неестественно видеть его бегущим. Коля попробовал белое мясо краба и отвернулся к стенке. «Клара, не пичкай ребенка насильно. Он не привереда. Ему при такой температуре ничего не понравится», – объяснила бабушка.
Мать отдала консервы мне. Раньше мне очень хотелось хоть раз в жизни попробовать крабов. Но я отставила банку в сторону. Три дня Коля находился в жутко тяжелом состоянии. Я так боялась за него, что ничего не могла делать, только сидела или лежала на раскладушке рядом с его кроватью. Мне казалось, что родители переживают меньше, потому что они как обычно продолжали возиться по хозяйству. Когда кризис миновал, Колю отвезли в больницу долечиваться.
– Ешь консервы. Когда он вылечится, они уже испортятся, – сказала мне мать.
Я попробовала кусочек. Ничего особенного. Как раки, только хуже, потому что консервированные.
– Ешь, пропадут ведь, – повторила мать сухо.
Я ела, не чувствуя вкуса. Может, крабы и считаются самым вкусным на свете лакомством, но мне они, приправленные горькими слезами жалости к брату, не понравились. Видно деликатесы хороши только в радости. На праздниках они кажутся еще вкуснее, и от этого запоминаются надолго.
Коля очень спокойный. Но почему-то без него в доме стало тихо, пусто и тоскливо. Я ощущала это всеми органами чувств. Мне не хватало его предупреждений: «А я маме скажу», его острых локтей; загадочных слов: «А что я придумал?» Мне не хватало его молчаливого присутствия на нашем черном дерматиновом диване. Я чувствовала отсутствие брата так остро, что слезы снова и снова текли из моих глаз.
Не всегда мы знаем, что в нашем сердце есть любовь. И только какой-то особенный случай открывают ее нам же самим. Он вытаскивают любовь из глубины сердца на поверхность, и тогда мы ясно начинаем осознавать ее. Надо же! Оказывается, мы любим!? При этом мы удивляемся, поражаемся и уже не забываем о ней.



СТРОЙКА



Каждый раз, как только сходит снег, мы начинаем то ремонт, то стройку. В прошлом году сарай соорудили для топлива и сена, а этим летом помаленьку перестраиваем хату. Со стороны улицы два окна так и останутся, потому что нет возможности расширять хату. Зато добавим прихожую и спальню. Не век же нам на кухне спать? Только мне не понравилось, что отец убрал русскую печь. На лежанке даже одному лечь во всю длину не получается, а на печи вчетвером было не тесно. И бабушка вздыхает:
– Пирогов настоящих не покушаем теперь и окорока не запечем.
Мать ее успокаивает:
– Привыкнете в духовке готовить.
– Разве молоко, вскипяченное там, будет духовитым? А перемерзнете в очереди, где согреваться будете? Вмиг болячки навалятся.
Но отец захотел, и никто с ним не спорил. Он хозяин.
Строительством я занимаюсь с удовольствием. Для меня с братом нашлось два маленьких топорика. Острые! Мы ими кору облущивали, и бока бревен делали плоскими, чтобы плотно без щелей прилегали друг к другу. Дядя Петя у нас самый главный по строительству. Он показал, как веревочку мелом натирать и на бревне отводить ровные линии, чтобы мы не стесали больше, чем надо. А когда стали сруб складывать, то отвесом учил выставлять вертикаль. Со всех строго требовал. Не ленился сбросить нам бревно на доработку. Мы с Колей очень старались. Стекла для окон дядя Петя сам вырезал. Нам не позволил, чтобы добро не перевели. Мне он разрешил на обрезках стекла поучиться работать стеклорезом. И тут тоже требовал правильного положения рук и инструмента.
Мужчины: отец, дядя Петя и Коля с Вовой вымеряли и делали выемки на концах бревен, чтобы из них потом без гвоздей комнату складывать. Пристройку мы с Колей сами окленцевали. Дранки у нас не было, так мы прибивали прутья орешника. Дядя Петя только подсказал размер клеточек, при котором глина на стенах держится крепче. Затем я занималась чисто женской работой: вставляла стекла в рамы, маленькими гвоздиками прибивала штапики и замазывала щели. Замазку тоже сама готовила.
Дядя Петя чужие советы выслушивал, а потом подробно и спокойно объяснял, почему делает по-своему. Отцу приходилось соглашаться с доводами двоюродного брата.
Как-то пришел печник с соседней улицы. Мат от него, шум, самогонкой за версту несет. На рубище больше прорех, чем заплаток. Да еще советовать взялся с пьяной старческой наглостью. Дядя Петя сказал ему:
– Мил человек, закончите праздновать, тогда и приходите для беседы. Не на равных мы сейчас. Несподручно мне с вами спор затевать, уважаемый.
– Это он-то уважаемый? – возмутилась я.
– Зачем пьяного злить. Он ум свой в винище утопил. Трезвому нечестно его подначивать или ругать. Нелепый он человек. В молодости на его челе ум не просматривался и к старости не добавился, – сочувствуя старику, объяснил дядя Петя.
– Замаяла его жизнь. Все-то у него теперь на тяп да на ляп, – посочувствовал пьяному наш сосед.
– Не замаяла, проглядела его жизнь, – уточнила его тихая жена.
– А говорил, что с понедельника не пьет, – удивленно высказалась, сидя на заборе, соседка Зоя.
– Не пьет, на хлеб намазывает, – усмехнулся наш отец. –Нюська, проводи его до дому, чтобы не «выкинул» чего по пути.
– Аня я, Анна, – возразила я, набычившись. – Не пойду. Мне стыдно находиться рядом с пьяным. Лучше к его жене сбегаю, – заупрямилась я и отошла вглубь двора.
– Дело говоришь, – согласился дядя Петя, – заодно и руки отдохнут. Разводятся?
– Есть такое. Я сплю на железной раскладушке и когда к холодным трубкам руки ночью прикладываю, легче становится.
– Не железная, алюминиевая у тебя раскладушка. Грамотно надо говорить. Внимательнее будь. Спрашивать, что непонятно не стесняйся.
– Отец не любит моих вопросов. Может, боится, что не ответит? – зашептала я, нервно оглядываясь.
– Чего ему бояться? Он образованный, военное училище и институт закончил. Это меня, как старшего, родители на хозяйстве оставили. Очень хотелось учиться, но в семье уже девять детей было. Отец кирпичным делом занимался и нуждался в помощнике.
– Вы несчастливый? – жалостливо спросила я его.
– Бог с тобой. Войну прошел – ни одной царапинки. Дома односельчанам помогаю строить, печи кладу. Уважение от людей имею. Папаня с маманей живы. Мои дети в школе обучаются. Это ли не счастье?
– А кем вы в детстве хотели быть?
– Главным на огромном кирпичном заводе, города мечтал строить.
– Значит, все-таки сбылась ваша мечта?
– Масштабы не те, – усмехнулся дядя Петя, – Ну ладно, беги за жинкой Ивана Ивановича, а то завалится в какую-нибудь канаву, расшибется, забот ей прибавит. А вечером спать пораньше ложись. Завтра хату мазать будем.
						*
Утром встала в немыслимую рань, а во дворе уже собралось человек двадцать.
– Принимай, хозяюшка, работников. Бог на помочь, – говорили они матери.
Женщины – веселые, как на празднике. Деловитые, важные мужчины стояли особняком и степенно беседовали. За работу принялись дружно.
– Конского навозу не жалей, – советовала одна соседка.
– Прибереги его. Чем хозяйка хату шпаровать (затирать трещины) будете через неделю? – возражает другая.
– Лошадки позаботятся, – шутит бабушка.
– Мужички, что-то вы больше языками работаете, чем вилами, – дразнится тетя Ксения.
– Ишь, раскомандовалась! Не на своем гумне, – огрызнулся ее сухощавый муженек.
Но мужчины добродушно одернули его:
– Дай бабе покомандовать, тебе меньше ценных указаний достанется. Ты ее чаще выпущай в люди, чтобы охолонула малость. Небось, угораешь от нее? Эка, печка! Молодец, баба. Огонь!
Толстый дядя Сеня не захотел по хлипким доскам носить глину на потолок, и я пошла вместо него в мужскую бригаду. Конечно, шары я себе катала  размером поменьше, зато успевала дважды сбегать, пока мужчины по разу. Я изо всех сил старалась доказать, что могу работать не хуже взрослых, и частенько тащила шар, который был для меня тяжеловат. Но виду не показывала. Женщины ахали и говорили:
– Хлеб-девка, золото-девка! Бедовая дивчина!
Для меня их похвала звучала музыкой. В нашей семье не часто услышишь одобрение. Похвалят, если сделаешь что-либо особенное, неожиданное. Я работала неутомимо, самозабвенно, с удовольствием ощущая силу рук.
Работа близилась к концу, и мать с бабушкой принялись расставлять во дворе столы и скамейки. Мужчины приободрились и повеселели. Женщины шутили:
– Водочкой пахнет, огурчиками?
– Восполнять силы горючим требуется, – добродушно отзывались их мужья.
Подошел к плетню вялый как весенняя муха дядя Володя Постников с нашей улицы. Уже чуть навеселе. Вид у него был запущенный, какой-то зыбкий и подозрительно непривлекательный. К тому же он источал мерзкий запах. Неуклюжие мысли долго беспомощно толкались в его маленькой лысоватой голове, и, наконец, он выдавил пугливо и льстиво:
– Бог на помочь.
– Вовремя! Вожделенной бутылочкой запахло что ли? Сгинь, нечистая сила! – поморщился дядя Сеня.
– Не пью я больше, – нервно зевая, прошепелявил в оправдание назойливый гость
– Да и мы не пьем, а лечимся, – весело встрял дядя Егор, отец Вали Гандлер.
Но дядя Володя сделал вид, что не понимает иронии, и продолжал выпрашивать у матери «рюмашечку» на опохмел. Он всегда был настырным и бестактным. Одним словом: забубенный.
Мужчины безжалостно и остроумно «отбрили» лодыря и пропоицу. Он помыкался у плетня, а потом высказал очередную гнусность, и торопливо скрылся, провожаемый дружным смехом односельчан. Испугался, что мужики навешают ему тумаков.
Чем богаты, тем и рады, – пригласила мать работников к столу. Мужчины, поглядывая на своих жен, пили в меру. Женщины сначала наравне с ними «звенели», а потом отставили рюмки, потому что им еще управляться по хозяйству.
Мама моей подружки Вали запела незнакомую народную сердечную песню. Три дочки ей подпевали. Потом мужчины вступили низкими голосами. Женщины снова поддержали высокими, звонкими. Красиво пели. Волнами. Никогда не слышала, чтобы простую крестьянскую песню на разные голоса с подхватами, переходами и перекатами пели. Потом тетя Оля задумчиво выводила раздумчиво-грустную, долгую, как зимний вечер. Мелодия плакала надрывной, невыносимо жалостливой тоской. «Как поет Ольга! Будто, маленькими бубенчиками позванивает!» – восхищался сосед дядя Антон.
Мне понравилось, что за весь день я не услышала ни одного матерного, даже грубого слова. И беседа за столом велась хорошая: ни злословили, ни сплетничали, а деловито говорили об урожае, о политике, о здоровье. Тетя Ксения, Зоина мама, встрепенулась:
– Пора и честь знать. В гостях хорошо, только домой идти надобно. Павлуша, покажи пример.
Двор опустел. За плетнем услышала голос одного из соседей:
– Хозяин, пора забор хороший ставить, да крышу под шифер или железо крыть.
– Под шифер покроем. Но это уж на следующий год. Не потянем в этом, – объяснил отец.
– Правильно. Не стоит затевать геркулесовых хлопот, если не уверены в финансах. Как соберетесь, приглашайте.
– Обязательно, – ответил отец.
Голоса стихли. Я с удовольствием оглядываю ровные стены пристройки. Пахнет свежей теплой глиной, белым наливом и черносмородиновыми листьями. Приятная усталость разливается по телу.
– Пора корову встречать, – напомнила мне бабушка. – Притомилась?
– Ничего. С ребятами отдохну, – крикнула я, уже из-за калитки.



РЫБИЙ ЖИР



Утром я не смогла встать с раскладушки. Если руки от работы в запястье болят – ерунда, дело привычное, но то, что не хватило сил даже пошевелиться, удивило меня. Я не чувствовала боли в теле, но оно было слабое и вялое. Родители шушукались за стенкой, а я испуганно думала: «Это навсегда или на время?» Пришел дядя Петя, осмотрел меня. Ноги согнул и распрямил, кончики пальцев потер и пощипал, потом сказал спокойно:
– Не журись, дивчина! Завтра начнешь потихоньку вставать, а денька через три побежишь. С твоим малокровием нельзя физических перегрузок. А ты меры в работе не знаешь. Откуда темное пятно возле твоей раскладушки?
– По утрам кровь из носа течет.
– Вот тебе еще одно подтверждение моих слов. За лето сантиметров на десять вымахала?
– На шестнадцать, – радостно отрапортовала я.
– Ого! Как ты еще работаешь при таком скачке в организме? Темнеет в глазах, когда наклоняешься?
– Совсем черно делается, особенно когда пол под кроватями мою.
– Арматура, а не девочка. Как она ест? – обратился дядя Петя к бабушке.
(Я улыбнулась, услышав знакомое слово). Мать ответила:
– Борщ, да молоко. Аппетита нет.
– Рыбий жир давайте, организму надо помогать, раз не справляется, – посоветовал дядя Петя и ушел.
А через неделю я была на станции и зашла в аптеку. В пузырьках рыбьего жира не нашлось, только на разлив продавали. Я сбегала в магазин за пустой бутылкой. Иду, довольная, что теперь буду не только сильная, но и крепкая. Удивляюсь, почему родители сами не сообразили, как мне помочь Они же знали про мою слабость. Надеялись, что сама перерасту?
Захожу в прихожую и радостно сообщаю всем, что купила лекарство, после которого меня перестанет качать из стороны в сторону. Родители обедали.
– Ты из-за него за семь верст киселя хлебала, время тратила? А где бутылку взяла? – строго спросила мать.
– Купила. В аптеке не было фасованного лекарства, – чуя неладное, тусклым голосом объяснила я.
– Я не давала денег на бутылку! Ты не имела право тратить без разрешения! Транжира! – грозно закричала мать.
И пошла-поехала…
– Я же хотела поскорее выздороветь, как лучше хотела…. А бутылку потом вымою и сдам …. – забормотала я сквозь слезы и выскочила из хаты.
«Не поймешь ее. Пожалела копейки для моего здоровья. Сама давно могла бы купить лекарство, чтобы голова у меня на уроках не кружилась, чтобы я лучше работала, и не пришлось бы мне каждый день пол ножом драить перед кроватью.… Неужели я не заслужила денег на эту несчастную бутылку? Что еще надо, чтобы из-за всякой мелочи на меня не кричали?
Выплакалась, и ушла за огород рвать траву корове. Что угодно согласна на улице делать, только бы реже видеть их! Еще не выдохлась обида, а я уже трезво рассуждала: «Может она кричит на меня из-за отца? Заискивает перед ним? А может, я и ее раздражаю?»



СЕНО



В этом году участок сена нам выделили за двадцать километров от села. Далеко. Приехали ни свет ни заря, когда растения только начинали менять ночную серую окраску на утреннюю зеленую, и птицы осторожно пробовали голоса, разгоняя уцелевшие звуки ночи, когда еще не обозначились дома ближайшей деревни.
Трава на пайке оказалась удивительно нежной, без бурьяна. Луг у реки ровный. Косить – одно удовольствие. Воздух утром был сухой ароматный легкий. Освежающая зелень приятна глазам. А когда полуденный раскаленный зной будет немилосердно обливать горячим светом луг, на время обеда прохлада тенистого леса к нашим услугам. Прелесть!
Я еще в прошлом году просила дать мне косу, но бабушка не разрешила:
– Суетная ты больно. Ноги посечешь. Степенность при косьбе нужна.
А отец в шутку отправил меня на полеглый клевер. Уродился он мне по пояс, и к тому же горохом да викой перевитый. Я махнула косой, а вытащить  из-под клевера не могу. Ее будто плитой привалило, будто держал ее кто-то неведомый сильный и упрямый.
– Эх ты, косарь! Штаны редки мужскую работу выполнять, – дразнил меня отец.
Я огрызнулась:
– Учиться надо на хорошей траве. На математике тоже сначала легкую задачку дают, а потом уже сложную….
А сегодня он сам предложил косить. Грыжа его беспокоила.
Осенью из-за болезни он нам с братом впервые поручил перепахать огород. Я лемех плуга в землю воткнула и что есть силы, вглубь давлю. Лошадь рвется вперед, а с места никак не сойдет. Дядя Петя хохотал тогда:
– Ты гляди! Одни мослы, а с конем тягается! Бедняга, никак не пересилит тебя. Слабже вожжи держи. Конь должен пахать, а ты только управлять.
А сосед шутил:
– Дай мне хоть лошадь кнутом погонять, а то за что же я чарочку на грудь принимать буду?
– Ну и девка! Умора! А вообще-то молодец! Упорная, всего добиваешься. Только откормить тебя надо. Кто ж такие мослы замуж возьмет? – продолжал посмеиваться надо мной сосед.
– Рано мне замуж, – недовольно бурчала я и краснела.
Но на шутки не обижалась.
Пахать научилась быстро. Конечно, первые борозды пьяно виляли, а потом ничего, выровнялись…. Правда, в конце огорода кусты мешали. Ничего! Поднимала плуг, обносила куст, и лошадь мимо обводила, чтоб не поранить растения….
Косить сегодня мне долго не пришлось. Кому-то надо было траву на машину грузить. Она влажная, тяжелая. Я беру на вилы небольшие ровные слои. Из опыта знаю, так разумнее. Тяжело поднимать, – быстрее уставать. Таскаю траву, а за спиной отрывистые равномерные звуки: шорк, шорк, перемежаются со звонким металлическим скрежетом косы о точильный камень. Слышу шорох скошенной травы, обнажающей землю, и падающей извилистыми рядами, чувствую мощный запах свежего разнотравья и цветов.
В обед долго не засиживались. Не каждый день грузовик дают. Надо его на максимум использовать. Работали молча, дружно, споро. Дождик дважды срывался. Слегка землю взбрызнул. Как у нас принято говорить: «Даже пыль не прибил и духоты не убавил». Как-то быстро опустился вечер. Уже в темноте привязывали длинное бревно, прижимающее траву, чтобы в дороге не раструсилась, и потерь не было. Я удобно разместилась в уютной пахучей ложбинке и укрылась дерюжкой. Лесом едем медленно. Колея глубокая, расхлябанная, изрытая рытвинами. Разворотили, взмесили дорогу машины в дождь, а теперь она покрылась огромными засохшими струпьями. Яркие лучи фар вырывают из ночи отдельные хаты, пересчитывают стволы деревьев. Вдруг впереди машины замелькал заяц. Он бежал строго по линии света.
– Сворачивай, дурашка, – крикнул шофер, высунувшись из кабины, и притушил свет.
Когда фары вновь осветили дорогу, зайца уже не было.
– Бестолковые. В полосе света могут долго скакать. Под колеса часто попадают, – пояснил мне шофер.
А утром бабушка разахалась:
– Чудо, какая мягкая трава, сама бы ела, а корова отказывается от нее. То ли запах у нее особый, то ли несъедобная она? Рогозу с болота жует, бурьян с выгона тоже, а от этой прелести морду воротит.
Пришлось отцу отвозить траву в колхоз на подстилку скоту, а себе другой участок выпрашивать. Мать обиженно возмущалась: «А я все удивлялась, отчего это местные не забрали пайку себе? Ничего просто так не бывает!».
Выкосили мы новый участок, высушили, в копны сложили и уже вывозить собрались, да зарядили дожди. Бабушка за эту неделю вся «истекалась», как наседка. Не зря говорят: «Сельский человек погодой живет». Но лето опять заулыбалось.  Мы подсушило сено, и благополучно перевезли  домой. Пока я затаскивала в сарай первую копну, Коля с отцом поехали за другой.
– Детонька, давай я буду носить сено, а ты утрамбовывай, – попросила бабушка.
– Вы же тяжелая и лучше приминаете, – удивилась я.
– Задыхаюсь я в сарае, трудно мне скакать. Годы не те, – вздохнула она.
Не любила я «тонуть» в сене, колоться о жесткий бурьян и ветки, но ведь бабушка попросила.
Наконец я выбралась из сарая вся серая от пыли и легла на пороге. Руки, ноги и лицо в кровавых царапинах. Тело горит. Надышаться не могу. Во всем теле тяжелая усталость. Бабушка, разминая руки, присела рядом с миской груш.
– Откуда груши? – удивилась я.
– Заранее нарвала, знаю, как приятно рот промочить после душного сарая.
– Зачем вы с больными ногами на грушу лазили? Я бы сама.
– После двух возов сена на грушу не влезешь.
– И то правда, – устало улыбнулась я и прижалась к ее плечу.
Что может быть ближе бабушки усталой!
– Ляг на раскладушку. Через час наши мужчины опять с сеном приедут.
– Только на этот раз я таскать буду, а Коля пусть трамбует, – заявила я.
Подъехали мужчины. Бабушка ушла на кухню, а мы с отцом по очереди заносили сено в сарай. Коля еле успевал за нами. Наконец, последняя охапка ровно легла на свое место. Я от восторга завизжала, и со всей силы воткнула вилы…. и взвыла. Усталая рука  сделала неверное движение, и вилы воткнулись в ногу, пригвоздив ее к земле. Мгновенно выдернула зубцы и поскакала ополаскивать ногу. Коля побежал за йодом и бинтом. Выскочила на порог мать и закричала:
– Без фокусов и приключений не можешь!
Я молча обработала ногу и пошла ужинать. По комнате ходила почти не хромая. Делала вид, что не больно.
На зиму для коровы не хватало еще одного воза сена. Ох, уж мы с ним и помучались! Дожди шли через день. Не успеет чуть обсохнуть трава, как опять намокает. За две недели почернела она и годилась только на подстилку. Пайки нам больше в колхозе не давали, и отец пошел выпрашивать в колхозе солому. Председатель снизошел, выписал. Но за нее надо было неделю на стоговании соломы отработать. А у отца опять грыжа разыгралась. Я пошла в бригаду. Мужчины возмутились, мол, нечестно девчонку взамен себя присылать, какой прок с нее. Но женщины с нашей улицы вступились за меня, и я не подвела их, наравне со всеми работала. А когда солому повезли домой, ливень хлынул. Потом дождики каждый день срывались, а то и по два-три раза на дню. Целую неделю из сарая во двор и назад солому таскали, пока просушили как надо. Замаялись. И все же справились мы. Закончилась сенная эпопея!
– С кормом будем! – радовалась бабушка, будто себе сено на зиму заготовила, а не корове. Я понимала ее.



ПЕРВАЯ ВЯЗАНКА



Каждый день мы ходим с девочками рвать коровам траву. На этот раз мы пошли на картофельное поле. Повилика устилала всю землю, а щир и лебеда высокими свечками торчали выше картошки. Прежде чем положить траву в мешки, мы отрывали корни. Коровы грязное не станут есть.
Подошел бригадир:
– Почему только повилику рвете? Всю траву выпалывайте, а то выгоню с поля!
Я заволновалась. Зойка бойко ответила за всех:
– Повилика обвивает и душит картошку, а от лебеды большой беды нет. Только удобрение жрет, но его тут предостаточно, всем растениям хватит.
Бригадир ушел прочь, а Зоя обратилась ко мне:
– Смешная ты, всем веришь. На испуг он брал. Пусть спасибо скажет, что задаром от травы картошку спасаем. Он и сам понимает, что кроме нас никто  ему не поможет.
– А зачем грозил? – обиженно промямлила я.
– Пыль в глаза пускает, начальника из себя строит. У начальников пропасть всяких заморочек, – рассмеялась она.
«Глупо ведет себя бригадир», – подумала я, и тут же забыла о нем.
Мне не хотелось таскать за собой тяжелый мешок, поэтому траву я сначала складывала в кучки, а затем собирала. На этот раз травы набралось так много, что я с трудом затолкала ее в мешок. Гляжу, а девчонки уже разбежались. Первая попытка поднять мешок на плечи не удалась. Пробовала взвалить и сидя, и стоя. Бесполезно! Залезла в ров, положила мешок на плечо, но вылезть с грузом не получилось. Хоть отсыпай половину! Увидела в конце поля столб высотой около метра. Он разделял участки разных сортов картофеля. Подтащила мешок, взгромоздила на столб. Но, падая, он пролетел мимо меня. «Все равно добьюсь», – злилась я на свою неловкость. Во второй раз не выпустила завязку мешка из рук. И когда он начал сваливаться со спины, я успела подправить его. Ура! Получилось.
Мешок был тяжелым уже в самом начале пути. Но идти-то всего метров двести. Прошла несколько шагов. Отдохнула. Мешок с плеча на плечо перекатила и продолжила путь. Потом в область поясницы мешок приладила. Вот уж из низины выбралась. Хата совсем рядом, а сил больше нет. Колени дрожат, ноги еле переставляю. Пот глаза застилает. От жутко усталого нетерпения и желания поскорее избавиться от нещадно, чудовищно раздражающей ноши во мне нарастала жалостливая злость. Очень хотелось перебороть себя. Но уже не помогали настойчивые возражения болезненного самолюбия. Приподняла голову. Вижу, бабушка у калитки стоит, рукой мне машет. «Переоценила свои возможности, – недовольно подумала я и тут же почувствовала, что силы на самом деле стремительно покидают меня. И не выдержала. Сбросила мешок! Полились слезы бессилия и задетого самолюбия. Стала спиной к дому и не двигаюсь, как присохла. «Не смогла преодолеть себя! Проявила неуверенность и опозорилась», – удрученно, покаянно говорила я себе и молча психовала. Бабушка подошла ко мне, и сразу все поняла.
– Вот так мы с Кларой пни корчевали. А когда совсем из сил выбивались, волоком тащили…. Упорная ты, это хорошо. Пригодится в жизни. Но другой раз лучше дважды сходи, если перебор выйдет. Лошадь меры не знает в работе и гибнет.
И добавила поразительно важную для меня провидческую фразу:
– Не надорвись, детка. О себе думай. Иначе избыток самолюбия и рвения может сыграть с тобой злую шутку.
Мы взяли мешок с двух сторон и занесли во двор. Я продолжала на ходу глотать горькие слезы неловкости.
– Спасибо тебе коровушка скажет жирным молоком, – улыбнулась бабушка.
Усталость сразу отступила.
Я понимала, что бабушка торопилась воздать должное моему старанию. Она очень бережно относилась к моему стремлению быть хорошей.
– Никуда не уходи. Скоро в Обуховку на велосипеде поедешь, – предупредила бабушка Аня.
Шаркающие шаги больных ног затихли. И я, окрыленная добрым напутствием, побежала в сарай за «железным конем».
Через два часа была у стариков в Обуховке. Бабушка Маня встретила ласково:
– Я пойду колоски собирать, а ты почитай. Знаю, очень любишь книжки.
– Помогать приехала, – уверенно и убедительно возразила я.
Мне льстила ее забота, но я не могла позволить себе воспользоваться добротой старого человека.
– Ты нашенскую работу не сумеешь. Теперь только старики на нее горазды, – вздохнула бабушка.
– Можно с вами пойти? – попросилась я.
– Тебе решать, – улыбнулась уголками губ старушка.
Вышли в поле. Впереди, сколько глаз хватает, желтая стерня. Воронье кружит над свежими скирдами. Вдалеке как муравьи копошатся люди вокруг незавершенного стога. Одни работники маленькие копенки подтаскивают, другие – складывают солому в стог, формируют надежный скат как у крыши дома.
Разглядывая окрестности, не заметила, что иду по хлебу. Только когда начала сгребать граблями остатки соломы и колосков, увидела полные рядки ядреной пшеницы.
– Отчего пшеница на земле? – удивленно спросила я, трогая плотные крупные зерна.
– Председатель ждал, когда сверху прикажут убирать. Прежний самостоятельный был. Хозяин! За народ душой болел. Образования не хватало, но житейский опыт помогал руководить колхозом. Так сняли его.
– Нас не заругают? – испуганно оглянулась я по сторонам.
– Не бойся. Раньше наш объездчик следил, чтобы детишки колоски для себя не собирали. Стеганет пару раз кнутом по земле, и они как воробьи по стерне «фр… фр» – и скрылись. Свой мужик был. Понимал. А в других деревнях за пять килограммов пшеницы люди в тюрьму попадали. А теперь другая крайность. Ну, хватит скрести. Давай готовить вязанку.
Бабушка свернула веревку вдвое и попросила разложить ее концы на земле на ширину шага.
– Клади солому. Хватит, не дотащишь. Просовывай концы веревки в петлю и стягивай. Покрепче, а то по дороге половину раструсишь. Давай подсоблю на плечи вскинуть.
– Не надо. Единым махом одолею! Вязанка очень легкая, – возражаю я, сноровисто ухватившись за веревку.
Я решительно вознамерилась доказать свою способность к любой крестьянской работе.
– Посмотрим, что скажешь, когда к дому будешь подходить. Путь не близок, – вздохнула бабушка.
Не сразу я поняла, что ее слова – не старческое брюзжание. Но чем дольше шла, тем тяжелее казалась мне ноша. Вязанка покачивалась, и я, как матрос на палубе, вместе с нею. Последние десятки метров брела, закусив нижнюю губу, борясь с противным назойливым желанием сбросить ненавистный груз. Самолюбие диктовало выдержать, и я терпела усталость, склоняясь все ниже и ниже. Вдруг меня сильно зашатало, и я испугалась, что свалюсь на землю вместе с грузом. Остановилась, расставила ноги пошире, отдохнула несколько секунд, поправила вязанку и, собрав последние силы, пьяной походкой двинулась дальше. Наконец, колоски лежат у сарая, а я растираю онемевшую поясницу и думаю: «Как бы я выглядела перед бабушкой Маней, если бы не донесла? Не буду привередничать, другую вязанку поменьше сделаю».
Вернулась на поле. Бабушка спросила:
– Ну, как?
– Нормально. Только маленькую вязанку я быстрее донесу.
– Разумно, – сказала бабушка, помогая мне увязывать солому, и хитренько улыбаясь.
А вечером она хвалила меня перед дедом. Я радовалась и краснела, потупив глаза к полу. Приятно слышать похвалу, пусть даже несколько неумеренную. После ужина мы обмолачивали колоски цепами. (Очень простой инструмент: к длинной палке цепью в несколько звеньев крепится вторая короткая палка). «Теперь овцам хватит соломы на зимнюю подстилку, и курочкам зерна немного перепадет. Не одной же картошкой им питаться. Всем разнообразия хочется», – говорила довольная всем баба Маня. В десять часов вечера я отправилась домой. Меня провожала полная яркая луна. Семнадцать километров – не расстояние, тем более что дорога очень интересная: то подъемы, то скаты, то лесок пересекаешь. Птицы поют так, что душа радуется. Травы пахнут. Настроение – на все сто!



ГРИБЫ



Отец послал меня к своей родне на край села договориться насчет поездки на Украину в Суджу. Утро выдалось прохладное, хрустальное. Иду, загребаю пыль босыми ногами. Неяркие лучи света струятся, осыпая соломенные крыши хат широкими бледными потоками. Они скользят по стволам яблонь, но до верхушек не добираются. От этого в садах за плетнями тенисто и уютно.
 Поговорила с дядей Юрой. Иду домой, а сама думаю: «Разве можно пройти мимо березового леска? До него всего-то метров сто, не больше, а домой можно бегом возвратиться, чтобы потерянное время наверстать». Не вдруг такая мысль пришла. С вчерашнего утра засела, когда услышала от пацанов бурные, хвастливые заверения о горах грибов, собранных приезжими родственниками-москвичами.
С радостным нетерпением захожу в первый ряд березового молодняка. Слегка подрагивают листья. Кое-где они поредевшие и ржавые. Мох под ногами нежный прохладный. Узорный ковер папоротников застилает прогалки. А здесь полянка покрыта неизвестными мне растениями, белые пушистые шапки семян которых, будто хлопковое поле с картинки в учебнике биологии. Мощная роса приятно омывает ноги. И все же я вздрагиваю, когда брызги попадают выше колен. Подол-то платья я за поясок подвернула. Не идти же потом по селу с мокрым «хвостом»? Подняла руки кверху, касаюсь тонких веточек. Я – в зеленом, прохладном море. Раздвигаю «волны». Они ласковые, не хлещут меня, а приятно скользят по разгоряченному лицу. Закрываю глаза и плыву по пахучему океану. В голове приятное кружение, радостные мечты, светлые иллюзии. «Ах, это торжественное молчание волшебного утра! Ах, эта пагубная склонность к розовым мечтам!» – тут же мягко, иронично отрезвляю я себя.
Села на пенек, взглянула в голубую даль. У самого горизонта из огненных облаков выплывает окруженное оранжево-перламутровыми лучами ослепительно алое солнце. А здесь сквозь листву деревьев тянутся к земле дымчатые, солнечные столбы.
Неожиданно мои пальцы нащупали влажный бугорок. Мгновенно отдернула руку. Лягушка? Змея? Вскочила. А это толстячок-подосиновик в ярко-красной шапочке. До чего же приятно на него смотреть! Отчего столько радости от встречи с ним? Красивый? Редкий, как подарок? Я млею от удовольствия.  Почему, когда собираешь грибы, мысли всегда приятные? Почему они всегда тешут душу? Бабушка говорила, что редкие грибы достаются тем, кто посвящен в великое таинство природы или тем, кто ее очень любит.
 Поискала грибы вокруг. Не должен он быть один. Но вместо подосиновиков, под каждым деревцем находила молодые подберезовики. Они не росли в междурядье, а буквально прижимались к стволам. Опять перехватило дыхание. Теперь уже от азарта. Прошла одну полосу длиной с километр, и подол платья по кругу заполнился грибами. «Смешно в природе устроено: при большой влажности есть грибы. Но нет возможности сушить их, и наоборот», – думаю я, выбираясь из леса.
Меня смущали открытые колени. Но людей на улице было мало, и я благополучно добралась домой. Уже с порога закричала:
– Подберезовики пошли! Надо сегодня же идти в лес!
– Поздно. Уже седьмой час. Завтра в пять утра пойдем, – отозвалась мать.
Я еще немного поерзала от возбуждения, а потом принялась завтракать.
– Какие еще грибы видела? – спросила бабушка.
– Черныши, свинухи.
– Ну, кто же станет их собирать, когда есть такое богатство! Эх, если бы не больные ноги! В селе живу, а в лес попасть не могу, – вздохнула бабушка.
– Все равно праздник устроим. Да? – отвлекаю я бабушку от грустных мыслей.
Мы вместе чистим грибы. Бабушка прикладывает их к лицу, вдыхает аромат и ахает. Я счастлива. День прошел в радости.
					*
Раннее утро следующего дня. Солнце еще не поглотило серость неба, а мы уже в лесу. Я вьюном кручусь между деревьями и смеюсь:
– Теперь меня никто не упрекнет, что я чужие грибы собираю.
– А кто тебя ругал? – спросила мать.
– Мария Ивановна. Она не разрешала далеко от нее уходить. Вот я и успевала три ряда осмотреть. Как ящерка шмыгала между кустами. Я же не могу стоять на месте! А она насупилась. Тогда я грибы, найденные на соседних просеках, ей стала отдавать.
– Это когда вы за белянками прошлой осенью ходили всем классом?
– Ну да. Я тогда еще в логово змей влезла. Они кольцами свернулись и грелись на солнышке. Я сначала остолбенела, а потом, буквально не дыша, выбиралась с жуткой поляны. Ужас, как боюсь змей!
Присела на пенек перекусить хлебом с огурцами. Дома спросонья не хотелось есть. Над головой на суку сидит кукушка в серо-белой матроске. Строгий клест кричит из укрытия. Из куста выпорхнула сойка в ярком оперении (так назвал эту птицу сгорбленный древний старичок, прошедший мимо нас с такой же древней изношенной залатанной корзинкой). Головка ее красная. Бока цвета летнего неба. Кончики крыльев и хвоста – черные. И белых перышек всюду хватает. Ишь, какая модница! Кому-то природа черно-белую одежду подарила, а эту не поскупилась разрисовать! Вдруг к сойке подлетели еще две, и давай ссорится как соседки в коммунальной квартире. Глянула я под орешник, а там огромная птица сидит. Спинка золотистая. Головка и крылья с черным ободком. Подошла ближе. А это всего-навсего сухая ветка клена! Интересно! Получается, что я мысленно дорисовываю увиденное согласно своей фантазии? А кто-нибудь вместо птицы увидел бы здесь маленький мостик или сумку, или сказочный цветок. Желаемое превращается в реально видимое? Здорово!
Ох! До чего же хороша шляпка белого гриба под дубом! Бегу, затаив дыхание, наклоняюсь – и разочаровываюсь. Опять сухой лист! Ничего! Все равно я найду редкого красавца, и не одного!
На пути мне встретилось болото. Здесь пахло теплой стоячей водой. Под ногами захлюпала вода. Не стану рисковать. Обойду. Не растут в воде грибы. Вдруг услышала странный звук: будто вздохнул или всхлипнул кто-то большой и грустный. Удивительно знакомое, неприятное ощущение охватило меня. Болото стонет, как и тогда, в том далеком детстве, в темном лесу с жестокой Валентиной Серафимовной. Меня мгновенно  сковала боль, и я вновь ощутила, как мы измученные, обессиленные страхом в оцепенении лежим на земле в ожидании последних минут жизни, и представляем, как дикие звери разрывают наши неподвижные тела…. А рядом вздыхает болото.… Мне тогда казалось, что оно живое. Оно слышит, видит и жалеет нас. А еще я думала, что наши истерзанные души, прячась от зла, погружаются в болото. И только вздохи вырываются наружу.…
Я вздрогнула. По телу пробежала судорога прошлой детской жути и унесла боль. Только сердце тихонечко ныло. Немного посидела, а когда сумела прогнать тени старых страхов, медленно пошла дальше, разглядывая окрестности, отвлекаясь от грустных мыслей. По пути встречались молоденькие маслята. Сверху все в росе, а низ шляпок сливочный, сливочный!
Подчиняясь зову природы, отдаваясь влечению сердца, медленно углублялась в лес. Воздух здесь как парное молоко: теплый и пахучий. Но, несмотря на перенасыщенность влагой и запахами, дышать легко, потому что еще не жарко. Поднялась по склону. Передо мною маленькая низина в форме чаши. Деревья склонились над нею. Косые лучи солнца высветили воду на ее дне. Я замерла от неожиданного восторга. Вокруг озерца, метра три в диаметре, где рядами, где семьями расположились подберезовики-великаны. Они будто торопились спуститься с пригорка к воде. Пораженная невиданным зрелищем, я присела на мох. Жалко уничтожать красоту. Насладилась чудной картиной, и, осторожно ступая между грибами, все-таки начала срезать самые молодые. Разглядываю каждый, наполняюсь прелестью.
Из кустов выныривает Люба. Она учится с моим братом в одном классе.
– Ой! – шепчет она. – Здесь недавно нашли мертвую женщину.
Меня обуял мистический страх. Сердце затряслось. Дыхание стало отрывистым. Что делать? Бежать? А почему она сама не уходит? Нарочно пугает? Не может свою зависть и злопыхательство обуздать? Слышала про странности ее характера от девчонок! Вспыхнула раздражительная неприязнь к Любке. И тут же возникло сомнение. А может это пагубное заблуждение, как говорит в таких случаях моя бабушка, и зря девчонку огульно охаивают? Нередки такие случаи. Досконально ведь о ней никому не известно. Не стану слушать байки каждого встречного и поперечного!
Пересилила себя. Рву грибы, правда, уже без удовольствия. Волнение поглотило радостные чувства. Грибов еще много, но мы, набрав по полной корзине, расходимся в разные стороны. Изогнувшись, как тонкая лоза, иду к месту встречи. Мать даже вскрикнула от радости. Я показала ей нужное направление, а сама осталась караулить грибы. Коля тоже не терял времени даром. У него целая корзина мелких засолочных маслят. Брат схватил пустое ведро и помчался за матерью. А я легла в траву и засмотрелась на маленькое прямоугольное болотце затянутое нежно зеленой, будто весенней ряской. Почему оно зацвело! Ровное, неподвижное, яркое, оно совсем не вписывалось в августовскую картину леса. «Чудо природы! – удивляюсь я. – Ни дня без чудес! Ни дня без дождей, без двоек, без любви…. Фу, ни дня без фокусов…. Да, права Юлия Николаевна, … сколько еще глупости во мне!…».
Меня привлек звонкий радостный возглас:
– Таболин! Толя! Наконец-то!
Бархатный рокочущий мужской голос жизнерадостно ответил:
– Ой! Как я рад, что мы встретились! Два часа блуждаю, а вроде бы на минутку от машины отошел!
На тропинке три женщины и мужчина дружески обнимаются, оглушительно хохочут и бурно делятся впечатлениями.
– Какой удивительный лес! Солнце сегодня не выходило из облаков, а вокруг светло и прозрачно от белых стволов. Земля словно огромными упругими коврами устлана! Никогда такого количества сочного высокого мха не видела!
– А грибов сколько!
– А где наша машина? – вдруг вспомнила одна из женщин, очевидно жена Анатолия.
– Не знаю, я пока только вас нашел. Машину оставил, где скрещиваются дороги у приметной гривы камыша. Помнишь, болотце проезжали?
– Ха-ха! Нашел нас! Это мы тебя окликнули. Иначе мимо прошел бы! – смеются женщины.
Анатолий задумчиво и смущенно чешет затылок:
– Милые дамы! В какую сторону теперь имеет смысл «навострить лыжи?»
– Нам какой-то шофер-инфарктник посоветовал попробовать отправиться направо, – ответила Татьяна Семеновна, энергичная женщина невысокого роста.
– Почему инфарктник, – искренне удивился Анатолий Николаевич.
– Он так нам представился. А сам чуть тепленький стоял и двумя руками за березу держался, – копируя пьяного, объяснила бойкая женщина.
Не успела веселая компания и десяти шагов пройти, как навстречу им вышел еще один мужчина, высокий, степенный.
– Тишевский! Слава, дорогой! На тебя одна надежда! – в один голос радостно закричали женщины.
– А мой нож у тебя откуда? Я его еще утром потерял. Даже от супруги моей Клавдии Павловны порицание успел получить, – воскликнул Анатолий Николаевич, изумленно таращась на друга.
– В лесу нашел, в метрах ста от машины, – со спокойной улыбкой ответил Слава.
– Найти в лесу нож?!! Такого не бывает! Это надо же было умудриться! Терять – сколько угодно! Но отыскать! – захлебываясь смехом, вскрикивал Анатолий Николаевич.
– Я чуть ли не каждый год ножи теряю. Муж уже шутит, что урожай пора собирать. Придется попросить Славу заняться их поиском, – внесла свой вклад в веселье третья женщина, ее называли Ларисой.
– Везучий я. И вас, и машину нашел, – скромно и радостно сообщил Слава. Мне как-то случилось отыскать в лесу нож, который теща потеряла несколько лет назад. Вижу его, воткнутым в огромный пень и глазам своим не верю. Только чуть-чуть заржавел. И место я сразу узнал. Обедали мы там.
И вся компания под дружный хохот вновь стала вспоминать подробности своих приключений и хвалиться грибами.
Мне казалось, что даже лес завидовал их беззаботному счастливому смеху. И люди, проходившие мимо, заражались лучезарными улыбками, чистым серебристым переливчатым смехом женщин и низким раскатистым хохотом мужчин, умеющих хорошо беспечно отдыхать, искренне радоваться. Веселая компания удалилась, а я еще долго слышала бодрый счастливый говор немолодых, но удивительно энергичных и потрясающе жизнерадостных людей.
Подошли мать и Коля. Назад корзины тащили челночным способом. Потом всей семьей до двух ночи чистили грибы, мариновали и складывали в двухведерные дубовые дежки. Свалились спать, измученные. Мне не удавалось сразу уснуть. Перед глазами мельтешили стайки грибов. Они убегали от меня, прятались под кусты и хитро улыбались. Я догоняла их, и мне было удивительно хорошо! Потом началось смешение картин, образов, фантазий. Они переплетались, уводя меня с собой в сказочный мир снов.



ДОЛЖИК



Этим летом на нашей улице уже в трех семьях появились велосипеды. И я имела возможность покататься. Только почему-то у меня не получалось ездить по тропинке, пролегающей по самому краю оврага. Стоило оказаться на гладко утрамбованной узкой ленте, как меня непреодолимо несло в овраг. Я сжимала зубы, закусывая нижнюю губу до крови, мертвой хваткой вцеплялась в руль, и изо всех сил пыталась вести переднее колесо в строго заданном направлении, но меня все равно тащило вниз. Я выбирала не очень крутой склон, (велосипед жалела) и тренировалась. Но эффект был один и тот же. Наконец, после многих попыток я смогла проехать по краю высокой насыпи. Но чего мне это стоило! Я слезла с велосипеда, размяла затекшую спину, ничего не чувствующие руки, и пришла к выводу, что узкие тропы над обрывами не для меня. Брат Володя посоветовал попробовать кататься на лесной тропинке. Там я тоже виляла. «Значит страх тут не причем», – обрадовалась я. Узнав о моих мучениях, дядя Петя сказал:
– Причина в твоем вестибулярном аппарате. Физиология тебя подводит. Тренировкой можно кое-что подправить. Но в летчики все равно не годишься.
А мне так хотелось наравне со взрослыми ребятами на большой скорости проехать через кладку! (Мостик шириной в одну доску, который построили жители села в самом узком месте реки, чтобы вдвое сократить дорогу до работы). Придется пережить неудачу. Не всем дано летать. А все равно обидно.
В один из погожих летних дней мы с Колей заполучили сразу три велосипеда и поехали с братом Вовкой осваивать крутой спуск к Должику. Так называется лес под горой. По обе стороны дороги мелькали посадки, кукурузные, гречневые и свекольные поля. Отшлифованная шинами грузовиков, грунтовая дорога вся в трещинах и ямках. Мелкие камешки шуршат под колесами.
– Ну, как, по первому разу на тормозах съедем или сразу рискнем? – спросил нас Вова, ощупывая каменно накаченные шины своего велосипеда.
– Пока на тормозах. У меня валик старый, а вдруг цепь соскочит или рама пополам разломится. Лилин папа не хотел давать мне свой трофейный велосипед, – объяснила я свою осторожность.
– Ладно. Предварительное испытание – полезная штука, – согласился Вова.
На спуске я тщательно тормозами контролировала скорость, изучала выбоины и зигзаги дороги, клубящиеся после дождей змеевидные следы машин на обочине. Только в конце маршрута позволила себе расслабиться и с удовольствием проехать без тормозов. На вершину холма возвращались пешком. Я хотела попробовать подняться на велосипеде, но ребята не разрешили. Вова безапелляционно и лаконично заявил:
– Не порть машину. Цепь растянешь, конуса сотрешь, да и сил больше потратишь.
Я согласилась. Отдохнули несколько минут на пыльной обочине и опять в седла.
– Запомни, если решилась ехать без тормозов, то держись до конца. На большой скорости можно, в крайнем случае, лишь слегка притормаживать, – предупредил меня многоопытный Вовка.
– Разгон будем делать? – уточнил Коля.
– Давай, метров сто, не больше, – предложил Вовка.
И мы закрутили педалями. И тут меня понесло с такой скоростью, что придорожные кусты замелькали и слились воедино. Ветер свистел в ушах. Сильно дрожали руки на руле, потому что велосипед «считал» все камешки и трещины. А когда колесо попадало в выбоину, меня бросало так, что я с трудом удерживалась на седле. Страх ненадежности велосипеда добавлял остроты ощущений. Если рама разлетится, как я буду падать? На руки, на бок? Только не головой! Не подведи, дружок, выдержи дорогой. Тебе нельзя ломаться! Я напряженно следила за дорогой, но это не мешало мне чувствовать огромную радость от стремительной езды. Приблизилась к подножью холма. Теперь только ощущение восторга управляло мною. Струи ветра били в лицо. Я прижималась к раме и наслаждалась полетом. Спуск закончился, меня еще долго несет по горизонтали. Я уже вижу, как дорога стальной стрелой пронзает лес.
Притормозила. Остановилась. Напряженные руки еще дрожат. От радости и возбуждения все во мне вибрирует. Чувство удовлетворения удивительно, прекрасно! Мы улыбаемся друг другу. Преодолели! Теперь эта дорога навсегда наша!
Ребята отправились домой, а я осталась, потому что ехала не только за удовольствиями. Мне дали велосипед, чтобы я могла привезти сноп чернобыльника. Мы каждое лето его заготавливаем. Для хаты бабушка выращивает на огороде настоящие веники. А для двора и улицы применяем упругие стебли чернобыльника. Можно и березовые метлы использовать. Но я не могу резать ветви любимого дерева. А трава осенью сама погибает, и на следующий год новая вырастает.
Срезаю кухонным ножом самые крупные растения. Ворох получился большой, и мне никак не удается обхватить его короткой веревкой. Пришлось положить веники не один на один, а в накладку. Вязанка стала тоньше, но шире, и я смогла хорошенько закрепить ее на багажнике позади сидения. Посчитав, что веников теперь хватит на весь сезон, отправилась домой. Тяжелый груз сделал велосипед очень неустойчивым. Переднее колесо «взбрыкивало» и поднималось вверх, как норовистый конь, и мне стоило больших усилий уравновешивать его силой рук и тяжестью своего тела. С трудом села на велосипед, а потом еще долго крутила руль, выправляя равновесие. Наконец справилась со всеми проблемами.
Перед самым селом предстоял не очень крутой спуск. Преодолеть его порожняком не стоило большого труда. Но с грузом вилять по глубоким поперечным колеям сложно. На этом участке расположены два перекрестка и, поворачивая то вправо, то влево, машины превратили дорогу в разветвленный лабиринт. Их колеса искромсали даже обочины дороги. «Почему я не обратила внимания на этот сложный участок, когда ехала в Должик? Наверное, все мысли были заняты предстоящим спуском? Не по-хозяйски это. Спешиться, или нет?» – мучалась я сомнением. – С ветерком вмиг спущусь к селу, а с велосипедом в руках буду тянуться полчаса. Да еще придется маяться, пытаясь снова «оседлать ретивого скакуна». Была, не была! Сегодня не такое сумела преодолеть!» Поставила ногу на тормоз и покатила. Меня затрясло так сильно и громко, что, казалось, крылья у велосипеда отвалятся, и он рассыплется на запчасти. Попала в узкую промоину от дождя. На мое счастье, она заканчивалась плавно. Чиркая шинами об ее края, кое-как выбралась. Но после следующей выбоины велосипед так замотало по всей дороге, что груз чуть не вытолкнул меня из седла. Он «гулял» из стороны в сторону, увлекая меня то вправо, то влево. Я вцепилась в руль, изо всех сил пытаясь выровнять положение. С трудом, но удалось! Вдруг справа, на дороге, сливающейся у села с моей колеей, увидела грузовик. Мелькнула мысль, что мы можем одновременно оказаться у развилки. От волнения потеряла контроль и опять «завиляла». Я понимала, что остановиться не смогу, и мне оставалось либо падать, либо надеяться на бога и шофера. Уж не знаю, сам ли дядя увидел девчонку, несущуюся с огромным тюком, и понял ситуацию своим практичным деревенским умом, или Господь надоумил его притормозить, только пропустил он меня, ошалевшую от страха. Еще дрожало сердце, только что готовое было разорваться на клочки, а я уже неторопливо и деловито ехала по селу, провожаемая одобрительными взглядами и словами старушек, притулившихся у своих плетней:
– Хозяйственная дивчинка. Дай бог тебе здоровья!
Когда я кое-как протиснулась в калитку, бабушка ахнула:
– Как же ты довезла такой тюк?!
– Все хорошо, бабушка. Одна беда: я легкая, и нос велика немного «задирало». На руль сильно давить приходилось, – жизнерадостно отчиталась я о результатах поездки.
– Хозяюшка моя, – улыбнулась бабушка, – отдохни немного. Я сама веники повяжу и на чердак заброшу.
– Вяжите, а наверх не разрешаю затаскивать. Нечего вам по лестнице лазить.
– Ладно, договорились, – растроганно произнесла бабушка. – А сейчас давай поедим свежего борщечка?
– Давайте! – весело согласилась я.
Радости моей не было конца.



ВЕСЬ МИР – ЛЮБОВЬ!

Ослепительное солнечное утро! Настроение восторженное, светлое, бодрое. Хорошо-то как!
Вприпрыжку бегу со станции. Наполненная продуктами авоська переброшена через плечо. Но я тяжести не чувствую. Деревья по обе стороны дороги молодые, свежие, умытые вчерашним дождем. Оранжевые оборки плодов туи обильны и легкий теплый ветерок не способен их раскачать. И только мелкие листочки берез и осин радостно трепещут, приветствуя людей. 	Вдруг замечаю, что невдалеке со стороны больницы идет Виктор. Заволновалась, сердце забилось учащенно. Заметил? Свернет на мою дорогу или пойдет в сторону маслозавода? Переживаю, но делаю вид, будто  что-то ищу в сумке. Из-под ресниц вижу, – свернул! Иду не торопясь. Надеюсь, что догонит. Шаги рядом. Не выдерживаю, оглядываюсь. Виктор улыбается и здоровается. В руках у него полевые гвоздики.
– Мои любимые! – говорю я вместо приветствия.
– И мои тоже. Удивительно нежные. Они очень подходят тебе, – тихо произносит он и смущенно подает мне букетик.
Понимает ли он, что значат для меня первые цветы от самого лучшего на свете юноши? Я опускаю глаза. Я прячу свои чувства. Но они неожиданно прорываются ярко вспыхнувшим румянцем, огненными кончиками ушей.
– Виктор, вдень, пожалуйста, эту гвоздику в петельку на кармане своей рубашки, – прошу я, не отрывая взгляда от земли.
Виктор закрепил цветок, и мы пошли рядом. Он рассказал, что поступил в музыкальное училище в г. Боброве Воронежской области, а в дальнейшем мечтает учиться на юридическом факультете заочного отделения университета. Тепло отзывался о моей матери, благодаря строгости которой на вступительных экзаменах получил по истории пятерку. Он был полон надежд на счастливое будущее и от этого выглядел еще более привлекательным и обаятельным. Я восхищалась им. Еще бы! Без отца, из глубинки! Студент! Меня не беспокоило, что скоро он уедет в город, и я не увижу его до вечера встречи с выпускниками. Главное, что он счастлив! А в моем сердце он останется загадкой, смутной, радостной тайной, детской наивной мечтой.
У развилки наши пути расходились. На прощание Виктор подал мне руку как взрослой. Я неуверенно протянула свою. Приняв мою руку, он прикрыл ее второй большой и сильной. Краткое дружеское пожатие. Но в этот миг мне показалось, что я вся скрылась в его ласковых ладонях.
Я смотрела ему вслед, не в силах оторвать от него взгляд. Он обернулся, поднял кулак кверху: «Держись! Все будет хорошо!» И почему-то именно этот простой, деловой жест всколыхнул мои чувства. Я закусила губу, пытаясь сдержать нахлынувшие слезы. Хорошо, что Виктор уже не видел их. Он шел походкой счастливого человека навстречу новой незнакомой прекрасной жизни. Я восторженно завидовала ему и желала всего самого лучшего, что может быть в жизни такого хорошего парня.
А дома я не бегала, а летала, расправляясь с очередной работой. Я пела, смеялась, кружилась с ведрами, половой тряпкой, лопатой. Во мне появились огромные душевные силы не скованные цепями неуверенности, способность с легкостью и удовольствием преодолевать разного рода препятствия. Я даже острее чувствовала запахи, вкус еды. Все вокруг было крайне удивительно, ново и прекрасно. Каждая минута моей жизни переполнялась восторгом, ликованием. Сердце было открыто и радостно. Рифмовки беспрерывным потоком лились из головы. Я зарифмовывала все подряд – строчки из учебников, чужие слова, сочиняла про облака, про школьных друзей. И, конечно, не записывала. Некогда! Да и кому нужны мои восторженные вирши? Они не важны даже мне, потому что их горы, их очень, очень много!
Мир для меня стал теперь прекрасным и удивительно добрым. Я и сама стремилась делать всем только приятное и полезное. Даже семейные проблемы уплывали на второй план. Я терпимее относилась к матери. И скучная учительница географии казалась мне, в общем-то, доброй, неудачливой женщиной.
Я полюбила весь мир и все время улыбалась. Он представал передо мной в ослепительных красках, наполненный восхитительной музыкой. Я проснулась для восприятия прекрасного: восторженно удивлялась золотистым солнышкам-одуванчикам, бриллиантовой россыпи утренней росы, чуткому колебанию колокольчиков, Радовалась дождю, чьей-то случайной улыбке.
Я проснулась для любви к жизни! Может и хорошо, что никто не замечает моей любви? Она особенная: не боится быта, суеты, на нее не влияют внешние невзгоды. Это моя радость, сотканная из очарования и восторга. Моя огромная любовь растворилась в окружающем мире, и от этого он стал светлее.
Я вышла из состояния грусти, боязни, тоски, из скорлупы неверия, нежелания, непонимания. Повзрослела? Раньше я смотрела только внутрь себя, в свое прошлое. А теперь вокруг нахожу столько хорошего, радостного! В этом прелесть моего перерождения, а точнее – пробуждения! Мое детское прибежище – царство белых облаков – было мифом, фантазией во спасение грустной неприкаянной, беззащитной души. Любовь – вот настоящее радужное царство земного счастья! Мне уже не нужен призрачный рай белых облаков. Мое счастье на земле. Мне здесь хорошо, потому что для меня теперь весь мир – Любовь!