Это четвертая книга из семи двухтомника «Надежда». Остальные книги двухтомника «Надежда» и другие книги Л.Я.Шевченко доступны на сайте larisashevchenko.ru

Книга четвертая

БЕЛОЕ И ЧЕРНОЕ

Г Л А В А   П Е Р В А Я

ЛЮБИМОВКА

После похорон папы Яши новые родители повезли меня к себе. Мы долго ехали в переполненном общем вагоне. С поезда сошли на станции Любимовка. На пустынном слабо освещенном перроне гулял только ветер. Единственная электрическая лампочка, висевшая над входом одноэтажного вокзала, со скрипом раскачивалась, бросая красно-желтые блики на горы грязного снега вокруг здания. Стрелки часов на его стене застыли на цифре два. Справа синели непонятные строения. Никаких признаков жилья. Вокруг странный переизбыток необжитой тишины. И только ярко горели холодные россыпи звезд.
Из соседнего вагона выскочил мужчина без пальто с фляжкой на длинном ремешке и спросил у проводницы:
– Дамочка, кипяточку на этой станции найдется?
– Видите, справа от двери черной краской написано «кипяток»?
– Ой, спасибо, милая. Дай бог тебе здоровьица, – бойко застрочил пассажир, – успею налить?
– Успеете.
К нам подошел хмурый молчаливый старик. Он мне не понравился. В его суетливых движениях я почувствовала неискреннюю услужливость. Когда он повернулся спиной к взрослым, его лицо сделалось злым и очень неприятным.
Мы сели в широкие сани, и черная лошадка понесла нас по укатанной дороге. На санях солома. Из нее торчат не обмолоченные колоски. От лошади исходит запах пота и навоза. Кожух возницы пропитан противным табаком и кислыми щами. Дорога убегает белой змеей, расплывается и ускользает. Поскрипывают полозья. Цокот копыт, мерное покачивание саней, монотонное утомительное однообразие дороги баюкает меня. Задремала. Проснулась от резкого толчка. Сани зацепились за вмерзший в лед ком коровяка, и их занесло в глубокий снег.
Осмотрелась. Рассвело. Справа и слева от дороги расстилается ровная белая гладь. Мы – единственное темное пятно в бесконечном холодном мире. Курится легкая поземка. Мороз и ветер прохватывают. Тишина стоит молчаливая грустная.
Показалось село. Кривые улицы разной длины то стекают расходящимися ручьями от вершины холма к подножью, то кольцами охватывают его. Из-за обилия снега хаты кажутся толстыми гномиками в огромных пушистых белых шапках. А в низине они сбились в беспорядочную толпу. Кое-где красноватыми точками светятся окошки. Из труб поднимаются вертикальные столбы дыма. Застывшая картина села представилась мне унылым и суровым царством Снежной королевы. По шее побежали мурашки. Я поджала под себя ноги в городских ботиночках.
Въехали в село. Хаты до окон заметены снегом. Между ними протоптаны узкие тропинки. Село уже проснулось. Люди шли на работу. Я боялась, что кто-нибудь из встречных спросит: «Кого везете? Откуда?» От этих мыслей мне захотелось спрятаться в солому, и никого не видеть, и не слышать.
Лошадь остановилась у нового плетня. Хата в два окна с маленькими, глубоко запавшими глазами-окнами и низкой, пришлепнутой, истерзанной воробьями соломенной крышей. На крыльце стояла еще не старая женщина с керосиновой лампой в руке. Язычок пламени дрожал за полузакопченым стеклом. Концом шали, наброшенной на голову, женщина прикрывала лампу от ветра. Мне показалось, что она взволнована. Ее грустное лицо мне понравилось, и я вошла за нею в хату.
Тогда я еще не знала, что на всю жизнь до мельчайших подробностей запомню это удивительно доброе лицо. И память сердца будет стискивать душу тоской и любовью, при малейшей, даже мимолетной мысли о ней, о моей бабушке.
Бабушка поставила лампу на выскобленный стол. «Наверное, его, как и в городском детдоме пол, каждый день ножом или кирпичом драют», – подумала я. Посмотрела по сторонам: печь, приступок – ступенька-выемка лаза на печь, загнетка – полка под печкой. Я видела такое в доме у Пети. Заметила лохань с помоями, четыре табуретки, сундук, железную кровать, покрытую старым ватным одеялом. Под кроватью – грубые солдатские ботинки. От них исходит сильный запах дегтя. По стенам блуждают черные тени. Они напомнили мне лесной детдом. «Бедно живут. А может, и голодно?», – мелькнула унылая мысль. И я опять сжалась в комок.

ПЕРВЫЙ ДЕНЬ

Всю ночь в поезде мы дремали сидя, поэтому, раздевшись, сразу легли спать. Мне постелили на сундуке. Часов в десять бабушка Аня разбудила меня. Я поискала глазами рукомойник и, не найдя, присела к столу, где уже завтракал Коля. В тарелках с борщом ни масла, ни томата. Взяла алюминиевую ложку и принялась есть. «Не борщ, а брандахлыст какой-то. У папы Яши еда была вкусней», – подумала я, разглядывая кухню. Маленькое окошко со шторкой из самодельного льняного полотна. Земляной пол, чисто подметен. Большая печь с железной полукруглой заслонкой. Подпечек. В углу за цветастой занавеской ухваты, кочерга и чугуны разных размеров. Рушники на веревке тоже самодельные, вышитые по краям красным крестиком. Бабушка поставила на стол кувшин с молоком. «Пей, сколько хочешь, молока много, соседка выручает», – сказала она мне, наливая большую кружку.
Вошла Колина мама. Увидев около меня полную тарелку борща, возмутилась:
– Есть, и никаких разговоров!
– Мне кагор давали для аппетита, – не отрывая глаз от тарелки, пробурчала я.
– Забудь, что было, здесь своя жизнь, – услышала резкий ответ.
Я испуганно виновато моргаю глазами и беспокойно ерзаю на стуле. Закапризничал Коля. Мать, ласково целуя, успокаивает его всякими обещаниями. Непонятные чувства охватили меня. С одной стороны мне показалось смешным, что такой большой мальчишка сидит на коленях у матери, но тут же почувствовала некоторую зависть и обиду, потому что меня никто никогда вот так не жалел. В душе горечь, смятение, неловкость. Отвернулась, но голоса за спиной не позволяли успокоиться и сосредоточиться на чем-то другом. Уставилась в окно на спасительные белые облака. Для меня было в новинку такое поведение Коли. Я привыкла к тому, что у нас даже шестилетки редко могли позволить себе такую блажь, как слезы. А тут ученик, школьник! «Странный какой-то», – думала я, пытаясь понять причину его слез. «Борщ не такой. Полежать хочется. Не хочу читать». Как можно из-за этого хныкать? Неловкая пауза затягивалась, и я пошла в другую комнату. Там стояла большая железная кровать, застеленная линялым одеялом. У окна коричневый шкаф и комод с жестяными желтыми ручками-ракушками. На окне керосиновая лампа. Комнату украшали два огромных цветка в старых зеленых эмалированных кастрюлях. Я не удержалась и потрогала большие кожаные листья фикуса. Занимавшая четверть комнаты роза, усыпанная большими красными цветами, мне уже знакома.
Я загрустила в новой обстановке. Бабушка предложила мне пойти с Колей на улицу. Мать вышла в коридор и принесла коротенькое  пальтишко.
– Не мое, – возразила я.
– Гулять надо в этом, – делая ударение на слово «надо», жестко сказала мать и при этом странно посмотрела на меня.
 Я поняла этот взгляд так: «Нам трудно, а тут еще ты, чужая…. Привыкай.» Мне, конечно, безразлично в чем ходить. В детдоме и похуже одежду носила. Там младшие все донашивали за старшими. Это нормально. Но тут другое: он, родной, в новом пальто идет, а мне его старое, дрянное дают. Я не то чтобы обиделась, неприятный холодок появился под сердцем. Туманом грусти окуталась душа. За один час мне уже дважды напомнили, что я чужая.
Молча оделась и вышла во двор. Два цвета присутствует вокруг: белый снег, серое небо и серые хаты. Тихо. Через мелкое сито сеют снег облака. Солнце похоже на луну: блеклое и тусклое. Неуютно и тоскливо мне. Почувствовала себя маленькой, беззащитной.
Коля ушел на огород, который находился сразу за хатой, а я выглянула через плетень на улицу. К колодцу подошла женщина с ведрами и коромыслом. На ней фуфайка защитного цвета, валенки и большие рукавицы из шинельного сукна. Набрала воды, изящным движением, насколько это было возможно в неуклюжей одежде, вскинула коромысло с ведрами на плечо и пошла к своей хате. «Два ведра как пушинку подбросила. Вот, дает!» – восхищенно подумала я. Увидела троих детей. Колодец их явно не интересовал. Они смотрели на меня, но не приближались. Потом одна из девочек спросила:
– Ты городская? Приехала к директоровым?
«Что такое директоровы?»– мелькнуло в голове. Не знаю почему, но ответила утвердительно. Старшая весело предложила:
– Айда с нами играть!
Я медлила с ответом.
– Мы около вашей хаты будем, не бойся, не заругают,– сказала младшая из них.
Я вышла за калитку. Бойкая девочка затараторила:
– Я твоя соседка Зоя, это моя сестренка Ниночка, а это Валя с нашей улицы. Мы с ней в первый «а» вместе ходим. Давай бабу лепить?
Зоя мне понравилась. Пухлая, голубоглазая, краснощекая. Концы ее шали смешно перекрещены на груди, и завязаны сзади узлом. Пальто длинное, до пят. Из-под него выглядывают красивые белые валеночки. А на мне – большие, бабушкины, подвернутые сверху. Меня никогда не беспокоил внешний вид одежды. Было бы тепло!
Валя, худенькая, носатая девочка, с любопытством заглядывает мне в глаза. Чтобы снять неловкость от взаимного разглядывания, я принялась катать шар. Снег хорошо лепится. Мы быстро сделали бабу. Нина принесла из дому морковку. Я отыскала в снегу кусочки шлака для глаз, а Зоя притащила ведро без дна. Получилось здорово! Но делать бабу из трех шаров – забава дошколят. Даже не заметила, как мои руки вылепили животное. Спина, хвост. Ушки, лапки. Увидела на проезжей дороге золу и сделала на спине и хвосте серые полосы, припудрила голову. Это будет мой Кыс. В носу защекотало. «Гляди, настоящая кошка», – обрадовалась Нина. Ее круглые зеленые глаза выражали восторг. Я заметила, что дети говорили по-русски, но иначе ставили в словах ударения, поэтому речь звучала не совсем привычно, и мне приходилось думать, чтобы понять их.
Бабушка позвала домой, и я попрощалась с моими новыми друзьями.
После обеда Зоя пригласила меня покататься на ледяной Веселкиной горе.
– Возьми Колю с собой, – попросила она.
– Сама зови, – возразила я.
– Не могу. Он мой жених. Я же люблю его, – простодушно ответила Зоя.
Пришлось просить разрешения у бабушка за двоих. Коле из города привезли настоящие алюминиевые санки. Он сел на сиденье из разноцветных деревянных планок, и я покатила его по дороге. Здесь, оказывается, грузовые машины ездят «раз в месяц по заказу», поэтому даже совсем маленькие дети ходят по улице без взрослых.
Снег не переставал. Небо немного посветлело, но лучи солнца как улыбки больного – редки, слабы и грустны.
Найти Веселкину горку не трудно. Шум оттуда разносится по всей улице. Десятка два детей от двух лет и старше рассыпались по горе, визжат и кричат от восторга. При нашем появлении они притихли. Я приняла это на свой счет, замкнулась и отошла подальше. Но детям, оказывается, не нравились наши санки. Когда образовывалась «куча-мала», они боялись напороться на острые концы полозьев. Я поняла это когда умудрилась, налетев на санки, проткнуть себе ногу. Рана образовалась глубокая, но, сгоряча, я боли не почувствовала, только бурое пятно на шароварах заметила. Сразу перебралась на соседнюю, снежную горку. Позже слезы брызнули из глаз, но я постаралась скрыть их.
 Ребята по очереди просят покататься на городских санках, потому что они легкие и летят дальше других. Только мне скучно уединенное катание. То ли дело в буйной бодрой толпе детей! Для веселой компании лучше Зоиных санок не найти! На них помещается сразу по пять-шесть человек. Они из кованного железного прута. Для безопасности полозья сзади загнуты красивой спиралью внутрь. Доски на санках толстые, надежные. На горку их тащат втроем. Очень уж они тяжелые. Я тоже впряглась. Вдруг гляжу, прямехонько на меня несутся Валины санки. Выдергиваюсь из «упряжки» и отскакиваю.
Слышу, кто-то рядом орет благим матом, со страху сам себя не помня. Я с размаху прыгаю в сторону. Ноги путаются. Поскальзываюсь, спотыкаюсь и веретеном качусь подальше от опасного места. В какой-то момент представила, как санки накрывают мальчика. Я уже готова поклясться своей головой, что это было на самом деле! Испугалась, сердце затрепетало как осенний лист. С усилием перевела дух, даже не сразу выдохнула.
А через минуту все хохотали надо мной. Смеялся и мокрый как мышь мальчишка, которому не удалось избежать столкновения с тяжело нагруженным «транспортом». Он отыскал в снегу шапку, пригладил слипшиеся в сосульки вихрастые волосы. Лицо его горело малиновым румянцем, глаза гордо сияли. «Не промазал! Подбил вражеский танк! Чуть богу душу не отдал», – кричал он, захлебываясь восторгом.
Я тоже ввязываюсь в игру, карабкаюсь на гору, пытаюсь атаковать «вражеский десант», помогаю втаскивать санки наверх, не забывая  вознаграждать себя за старание веселой кутерьмой спуска. А рядом на ограде палисадника, ощетинившейся изломанным штакетником, спокойно прихорашивались вороны и сердито чирикали истерзанные дракой за пропитание шумливые воробьи.
Стемнело. Мороз крепчал. Высокие звезды дрожали, будто от холода. Усталые, замерзшие, но довольные мы возвратились домой. Славно провели время! Сбросили одежду у порога, схватили по куску хлеба и залезли на печку. В жизни такого вкусного хлеба не ела! Уснула мгновенно. Я не видела, как бабушка развешивала обледенелые шаровары с начесом, пальтишки, рукавицы, как внимательно заглядывала в наши разгоряченные лица и прислушивалась к дыханию.



ПРИВЫКАЮ



Витек! Своих новых родителей я почти не вижу. Встаю утром в десять утра, так как бабушка считает, что я должна отоспаться. Отец, как я поняла, против поблажек, но когда родители на работе, в доме командует бабушка. Она не кричит, а спокойно подходит и негромко говорит: «Я буду мыть посуду, а ты вытирай вот этим полотенцем», или: «Помой листочки у цветов. Им дышать легче будет». И я все выполняю. В голову не приходит ее ослушаться. В общем, с бабушкой Аней отношения сложились быстро и естественно. Меня это радует еще и потому, что я никак не могу назвать своих новых родителей «папа» и «мама». Василий Тимофеевич, лысый плотный мужчина, никогда не смотрит в глаза. Его взгляд проходит через меня, будто я стеклянная. Он совсем не похож на придуманного и выстраданного мною отца. И мать тоже. Клара Ильинична – очень энергичная строгая молодая женщина. Она более энергичная и шумная, отчего мне кажется, что она выше отца ростом. Хотя на самом деле это не так. Я ее просто боюсь. А бабушка она и есть бабушка, хоть родная, хоть чужая. Тут все просто. Жаль только, что я мучаю ее по ночам. Родители спят в зале, а мы втроем – на кухне, на железной односпальной кровати. Я у стенки, на приставной скамейке, а Коля с другой стороны – на табуретках. Сначала меня с краю поместили, но я каждую ночь сваливалась на пол и продолжала спать, несмотря на холод. Утром бабушка перетаскивала меня на кровать. Сплю я беспокойно, кричу во сне, просыпаюсь головой в другую сторону, или поперек кровати. Беспрерывно дерусь с неведомым врагом, а удары достаются бабушке. Она понимает, что я не контролирую себя ночью, и не обижается, а только вздыхает:
– Что тебе снится? Всю спину кулаками измолотила.
– Стелите мне на полу,– прошу я.
– Нельзя, еще застудишься. Потерплю до лета.
С вечера в хате очень жарко и душно, а ночью холодно. Одну фуфайку я надеваю как пальто, а в рукава другой засовываю ноги и так сплю. Днем веду себя очень тихо, хотя раньше была шустрая. Видно вся моя энергия ночью изливается. А вчера отец уехал в командировку по школам района, и мать положила меня спать с собой. Я «воевала» всю ночь, а наутро она сердито выговаривала мне, будто я нарочно ее била. Дикость какая-то! Бабушка, без образования, а больше понимает.
Витек! Как всегда обращаюсь к тебе со своими бедами. Только ты понимаешь меня.



В ШКОЛЕ



Завтра в школу. Я полна невнятными волнениями, ожиданиями, робостью. Как встретят? Мать заметила мое волнение и успокоила: «У тебя будет хорошая учительница». Что значит хорошая? Умная? Строгая? Добрая? Проверила содержимое портфеля: новые тетради, чернильница в черном сатиновом мешочке с синим шнурком, ручка, карандаш, запасные перья, перочистка. Все на месте. Не обращаясь ни к кому, спрашиваю: «Можно взять в школу угощение детям?» Мать срезала с елки конфеты и пряники и положила рядом с портфелем. Я благодарно улыбнулась глазами.
Утром отец привел меня в школу, в которой сам работал директором. В комнате, слабо освещенной керосиновой лампой, за черными партами уже сидели дети. От волнения растерялась. Учительница взяла меня за руку, посадила за четвертую парту и начала урок.
На перемене я достала из портфеля длинные, как карандаши, разноцветные конфеты, завернутые в прозрачную бумагу и пряники, по форме напоминавшие животных. Дети с любопытством смотрели, что я буду делать дальше. А я не знала, как разделить их. Развернула конфету и откусила. Одна девочка не выдержала, и удивленно спросила:
– Это едят?
Я молча протянула ей целую конфету. Дети оживились. «Поделите, чтобы всем хватило», – попросила я, и отдала все угощение самым смелым. А одна девочка спросила:
– Где ты взяла такие конфеты? Дома есть еще?
– Из города привезли. Последние конфеты с елки сняли, – ответила я вежливо и с сожалением.
На следующей перемене я вышла из класса. Когда прозвенел звонок, дети будто растаяли, и я осталась одна перед одинаковыми, коричневыми дверями. Открываю одну. Перед глазами замелькали красные галстуки. Приоткрыла следующую дверь, глянула на четвертую парту. Пусто. Молча села на место, и подумала: «Надо все запоминать, а то за дурочку примут».
На следующей перемене мальчишки в красных галстуках забежали в класс со словами:
– Где девчонка, которая классы перепутала?
Но мои одноклассники дружно прогнали их в коридор с возгласами: «Не трогайте нашу новенькую»!
После уроков девочки предложили мне пойти домой с ними. Я неуверенно согласилась. Не отказывать же новым друзьям в первый день знакомства? Подружки, весело болтая, вели меня через огороды, сады и калитки. Наконец, они вышли на свою улицу и, попрощавшись со мной, разошлись по домам. Я огляделась. Снежная поземка перебегает незнакомую  улицу. Вдали белое марево скрывает группу одноэтажных школьных зданий. Только ярко-коричневая железная крыша нашего корпуса была мне ориентиром. «Самое разумное – вернуться назад к школе, а уж оттуда наш дом виден как на ладони», – рассудила я, досадуя на себя и девчонок, которым видно и в голову не пришло, что я могу заблудиться. Дома мать спросила:
– Что так поздно?
– С девочками погуляла, – немножко соврала я.
Не рассказывать же ей о своей маленькой неудаче? Главное, что сама добралась.



ЧИСТОМАРАНИЕ



За полгода обучения в городской школе я, честно говоря, не очень-то продвинулась в знаниях. Писала кое-как, чтением не занималась. Охоту учиться Наталья Григорьевна отбила мне быстро. А здесь по устным предметам я получаю пятерки и только урок чистописания для меня хуже смерти. Мать, проверяя тетради, ужасалась моей неаккуратности. Как-то она не выдержала и раскричалась. Я не знала, что сказать в свое оправдание, и решила использовать спасительную фразу мамы Оли: «Меня учительница, наверное, невзлюбила». Что тут началось! Мать возмутилась: «Я сама учительница. Причем здесь любовь? Отметки ставят за работу!» Долго кричала. Рвала и метала. Я поняла, что глупость «проходит» только с глупыми людьми, и от стыда не знала, куда глаза девать.
 После этого случая мать взялась за меня всерьез. Она заставляла переписывать упражнения, за которые я получала двойки и тройки до тех пор, пока не добивалась выполнения задания без помарок. Я глотала слезы, рука уставала, пальцы не слушались. Буквы то набегали друг на друга, то падали на предыдущие, а то и вовсе вкривь и вкось ложились мимо линеек. Из-за слез в глазах расплывались строчки, подвергаясь разнообразным замысловатым оптическим искажениям. А я все писала и писала противные закорючки. Если качество работы не устраивало, мать вырывала из тетради этот лист, и я снова садилась за стол. Меня спасало время. Девять часов – отбой и неимоверное облегчение. Коля молча смотрел на мои мучения. Ему проще. Он спокойный. А я шило. Мне просидеть один час, не ерзая – великий труд.
Бесконечное переписывание изводило меня. Я со страхом садилась за уроки. Уже с первых строчек все плыло перед глазами, и я понимала, что без помарок все равно не сделаю упражнение. А если и получится, то обязательно в конце поставлю кляксу, и тогда опять придется подчиняться требованию матери начинать все заново. Особенно трудно было выполнять уроки, когда мать сидела рядом и критиковала: «Какая каллиграфия! Непредсказуемые иероглифы!… Новый вид Вавилонской клинописи!… Арабская вязь!» И прочее.
Чистописание превратилось для меня в каторгу. Оно отравляло жизнь. Мир для меня совсем потух. Я не видела вокруг ничего хорошего. К тому же мать, когда проверяла мои тетради, так кричала, что я сжималась в комок и плохо соображала. Руки дрожали, в глазах мутилось. Я по несколько раз читала одно и то же слово, попадала взглядом на другие строчки, даже писала слова из других упражнений. Получалась ерунда. Я чувствовала себя глупой, противной самой себе и не видела выхода. Хоть в колодец прыгай. Недели тянулись мучительно долго. И как всегда неизбежно, неотвратимо приходили новые понедельники с новыми мучениями. Ушел беспросветный январь. Уже март воюет с февралем. Я с тоской глядела на яркое солнце. Не рада весне.
Как-то мать пришла из школы в плохом настроении. А у меня опять тройка за дерганные дрожащие буквы. Она расшвыряла мои книги, скомкала и разорвала тетрадь в клочья и коротко сказала: «Переписывай все». Я собрала обрывки, посчитала. Шесть листов. Для второклашки и лист написать трудно. Задумалась: «Ладно, сделаю, чего бы мне это ни стоило! Но если опять порвете тетрадь, никогда больше не стану переписывать. Хоть убейте». Пишу. Время ужинать. Не пошла. Пора спать. Я пишу. Закончила к двенадцати ночи. Собрала портфель. Пальцы еле шевелятся. Спина болит. Голова не поворачивается, будто шея плохо смазана. Потушила керосиновую лампу и легла спать.
После этого случая мать опять хотела «уничтожить результат моего тяжкого труда». Я тихо, но жестко сказала: «Не рвите. Перепишу только последнюю страницу, где тройка». Мать поняла, что я поступлю по-своему, и больше не рвала тетрадей. Теперь я сама переписывала троечные работы. Ирина Федоровна одобрила мою самостоятельность. Когда страх многократного переписывания перестал давить на меня, я стала спокойней, дела с чистописанием пошли лучше.
Дома я писала медленно и старательно, за что получала пятерки. А в школе надо было успевать за диктовкой и красиво писать не получалось, хотя я очень старалась. Один раз Ирина Федоровна, раздавая тетради, негромко, но при всех «проехалась» в мой адрес: «Дома из-под палки можешь хорошо писать. И в классе тебе жандарм нужен?» После такой характеристики у меня опять пропало желание учиться писать красиво. Я перестала дома стараться выводить буквы. Пусть не думает, что я из-под палки работаю! Теперь трудно было отличить, где классные, а где домашние упражнения. Как-то мать опять раскричалась из-за почерка, свернула мокрое полотенце жгутом и замахнулась на меня. Я вспомнила Валентину Серафимовну и вновь превратилась в зверька. Мать посмотрела на меня растерянно, неуверенно покрутила в руках полотенце и ушла на кухню. «Не хватало, чтобы здесь как в детдоме было. Начнет с полотенца, а чем закончит?» – оправдывала я свой полный ненависти взгляд.
Вскоре Ирина Федоровна предложила всему классу постараться писать в новых тетрадях так, чтобы их взяли на школьную выставку. А сама при этом посмотрела в мою сторону. Я поняла, что меня это касается в большей степени, чем других. Загрустила, конечно, но решила попробовать. В первой половине тетради получала одни пятерки. Во второй стали появляться четверки, а на последней странице красовались тройка и двойка. Учительница вырвала последний лист и все-таки отнесла мою тетрадь на выставку. Она понимала, чего это мне стоило.
Прихожу в актовый зал, а на стенде рядом с моей стоит аккуратная тетрадь одноклассницы Маши. Решение задач для нее – хуже ребуса. Она даже сказки рассказывать не умеет. У нее только чистенько переписывать из книжки получается. «Не честно! Писать красиво и чисто – не главное. На выставке должны быть тетради учеников, которые по всем предметам хорошо учатся. Хотя бы Димы. Что же получается? Умный с плохим почерком никогда не попадет на нее?» – возмутилась я. Но потом сообразила: «Учительница хотела порадовать старательную Машу».
«И все же тетрадь Димы я поставила бы рядом с моей, – упрямо думала я.– Ведь он отнюдь не менее достоин, так часто говорит сама Ирина Федоровна».
Иду домой и размышляю: «Довольна ли я тем, что моя тетрадь на выставке? Совсем чуть-чуть. Когда что-то очень хорошее долго ждешь, то устаешь надеяться и, получив желаемое, по-настоящему счастливой себя уже не чувствуешь. Победа, достигнутая через мучения, радости не приносит, потому что складывается с болью, и еще не известно чего оказывается больше. У меня сегодня преобладает грусть. Я не люблю писать красиво, потому что не испытываю при этом удовольствия. «Надо» – вот и стараюсь».



ОБЯЗАННОСТИ



Обязанностей по дому у меня много. Пока на кухне бабушке помогу, и в хате приберу, уже вечер. И тут начинается самая противная работа – топить плиту гречневой лузгой. Открываю чугунную дверцу, осторожно выбираю золу в ведро и вставляю железную заслонку с круглыми отверстиями и широким желобом наверху. Поджигаю бумагу и высыпаю совок лузги. Она ярко вспыхнет, помигает красными глазками, и опять темно. Снова сыплю. Пытаюсь читать, но и двух строчек не успеваю прочесть между порциями лузги. А лампу на кухне родители не зажигают. Керосин экономят.
От скуки засовываю соломинки в дырочки заслонки. Из них вытекают струйки дыма. Я играю с ними: то глотаю, то раздуваю. Бабушка догадывается, откуда в хате дым и запрещает безобразничать. И вроде бы время занято, а все равно скучно. Мешок огромный, нескончаемый. Вечер длинный. Когда моя очередь топить плиту, Коля все равно приходит побаловаться. Мы затеваем возню, и я на время забываю о своей обязанности. Но темнота зимнего вечера напоминает, и мы торопимся возродить огонь, чтобы не влетело от родителей. Ерундовая работа, а весь вечер как Ванька-встанька крутишься. Зато можно мечтать, вспоминать и сколько угодно думать.
«Витек! Чувствую я себя в этой семье странно. Меня ничто не волнует, не радует, не восхищает. Думается с тягостной навязчивостью. Я какая-то заторможенная. Все выполняю, как в полусне. Часто плачу в одиночку, полностью успокоиться не удается. Четко ощущаю только страх. Все остальное – как в тумане, будто не со мной происходит, а с кем-то далеким, незнакомым. На жизнь гляжу сквозь ржавый засов хаты. Иногда приказы матери осознаю не сразу. А, поняв, бегу сломя голову выполнять их, даже когда она не кричит. Часто вспоминаю папу Яшу и тихонько шмыгаю носом, чтобы никто не услышал…. Представляю, будто сижу рядом с тобой на нашей тройной березе и…».
Вновь забываю засыпать лузгу, а, очнувшись, торопливо разгребаю палкой горячий пепел, и раздуваю пламя.
«Иногда по вечерам к нам заходят незнакомые мне люди, и что-то долго обсуждают в зале. Сегодня приехала родня из деревни Обуховки. Вошли заиндевелые, обсыпанные снегом, а когда сняли одеяла и шали, я разглядела среди них девочку. Cлышу: «Нина застудила уши, плохо слышит, но все равно хочет закончить семилетку. Помоги, Василий. Жить пристроим у троюродной сестры». Бабушка поит гостей чаем и укладывает спать в зале на полу.
Ветер выводит в трубе заунывную песню. Снег беспокойно и просительно скребется в темное стекло. Родители, прикрыв лампу абажуром из газеты, пишут планы уроков, а мы с братом тихонько шепчемся».



ПОЙМАЛИ НА ЧЕСТНОСТИ



Сегодня плиту топит Коля, а меня послали в магазин за сахаром. По дороге встретила тетю Маню, уборщицу из нашей школы. Женщина размахивала руками и сердито ругала продавщицу Зину грубыми словами за то, что она обвешивает и без очереди отпускает товар своим знакомым. Потом тетя Маня отправилась дальше, а я вошла в магазин.
– О чем с тобой разговаривала Маня? – спросила меня с притворно-ласковой улыбкой тетя Зина.
Я молчу.
– Как она меня называла? – настаивала продавщица, – Стервой?
Я оробела. Стою и размышляю: «Скажу, значит, плохо уборщице сделаю. А умалчивать – это почти то же самое, что врать. Но ведь не я же говорила плохие слова? Передавать чужие слова, значит сплетничать. Не впутывайте меня, сами разбирайтесь в своих отношениях!» – молча сержусь я на тетю Зину.
– Отвечай! Ты должна быть честной девочкой, – слышу я строгий голос.
«Должна быть честной…», – стучит в моей голове, и я растерянно бормочу: «Да». Злая ухмылка кривит губы продавщицы. «Ну, погоди!», – говорит ее лицо. Оглядываюсь на стоящих рядом женщин. Они опустили головы вниз. И только две с довольной усмешкой переглянулись друг с другом и с тетей Зиной. Поняла, что ошиблась. Как гадко и неловко! С трудом дождалась своей очереди, и умчалась подальше от того места, где меня выставили глупой.
Что же я такая неуверенная? Размазня какая-то! Раньше я бы все выложила этой противной тетке! А теперь не решаюсь слова сказать в свою защиту. Боюсь, что мать отругает? Не имею права грубить, обязана вести себя как подобает, потому что мои родители – учителя?



ВАЖНЫЙ РАЗГОВОР



Пришла из школы, поела и села выполнять уроки. Устала писать. Подошла к окну. Передо мной безмолвная, неподвижная картина. Серое небо. Белая земля. Медленно машет крыльями одинокая птица. У меня странное ощущение: будто по нарисованному пейзажу перемещается живая птица. Я в серой комнате. Вокруг меня серая жизнь.
Подошла к комоду. На нем две белые с нежным розовым узором вазы для цветов, игрушка – заводной мотоциклист, салфетка, вышитая гладью и фотографии, прислоненные к стене. На этой мать и отец. Он – в военной форме. Она – в темном платье. На обороте написано: «Тысяча девятьсот сорок шестой год, первое сентября. Свадьба». На другой фотографии – дедушка-военврач. Он тоже в кителе с погонами. А на этой – молоденький, симпатичный солдат – брат матери Анатолий. Над комодом висят два больших рисованных портрета отца и матери. Он еще не лысый. А она – такая же, как сейчас. Ее взгляд направлен прямо на меня, его – ускользает. Как в жизни. Легла на диван. Наверное, заснула.
Проснулась потому, что заскрипела калитка. В комнате темно и тихо. Мать пришла. Слышу, как чиркнула спичкой на кухне. Лампу зажгла. Входит в зал. Я вскакиваю с дивана и неподвижно стою в ожидании приказаний. Мать ставит лампу на стол, подходит к комоду и смотрит на меня. Я сжимаюсь под ее взглядом. Свет керосиновой лампы выхватывает из темноты склоненный силуэт матери. Он кажется мне нереальным, нечетким из-за колебаний маленького язычка пламени низко опущенного нитяного фитиля. Мать берет с комода фотографию дяди Анатолия и тихо говорит:
– Это твой папа.
Слова гулким эхом отражаются в моей голове. С трудом, очень медленно выплывает мысль: «Она моя тетя». И вдруг смысл ее слов доходит до сознания. Я вздрагиваю и замираю от неожиданного и такого долгожданного известия. Мне становится удивительно хорошо и радостно, будто вокруг образовалось теплое сияние. Почему-то приподнимаюсь на цыпочки, вытягиваю шею и с надеждой шепчу:
– Где он?
– Погиб.
– А мама? – со страхом произношу я.
– Карточка не сохранилась, – эхом отдается у меня в голове, где-то в области макушки.
Трепетный ореол меркнет. Я боюсь задавать вопросы. Где она? Какая? Представление о маме у меня туманное. Она как бледно-голубая тень: неясная, таинственная, и также быстро расплывается и исчезает с первыми лучами – попытками узнать о ней подробнее. Она была. Теперь ее нет. И нет даже фотокарточки. Она остается для меня призрачной, бестелесной.
Сколько себя помню, я никогда не ждала ее. Может, давным-давно запретила себе думать о ней? И вот сегодня впервые это тайное желание вырвалось из меня неожиданно, безотчетно, в едином выдохе: «А мама?» В нем высказалось все: и затаенная боль, и бесконечная надежда услышать хорошее… «Ее нет. Фото, наверное, из-за войны, потерялось», – плывут безразличные безликие мысли. Я опять тупо гляжу в пол, и молчу. Мать уходит на кухню.
Смотрю на фотографию. Папа. Очень приятный и очень молодой. Совсем как мой друг Аркаша из городского детдома. И хотя в руках у него автомат, и две медали украшают гимнастерку, я не чувствую в нем отца. У него такие же, как у меня пухлые губы. Мы очень похожи. Но мне кажется, что он мой старший брат.
Сиянье радости окончательно улетучилось. Я так и не поняла, поверила ли словам матери, или нет? Но какая-то успокоенность появилась. Будто все стало на свои места, потому что совпало с моим давним желанием: «Был. Погиб. Не бросил. Его нет, и никогда больше не будет. Ее тоже».
Почувствовала слабость в ногах, тошноту и ощущение пустоты под сердцем. Легла на диван. Я ни о чем не думаю, я просто гляжу в темное окно.



КОПИЛКА



Нам с Колей подарили яркие глиняные копилки. Мне кошку, ему – зайца. В прорезь мы должны бросать монетки, которые иногда дает нам мать.
В тот вечер мы сидели на печи. Коля проводил ревизию своему богатству. Я тоже последовала его примеру. Он долго вытрясал деньги из зайца. Туда они вскакивали быстро, а вот назад – с трудом. Оказалось, что у Коли собралось больше рубля медяков, и он попросил заменить ему мелочь на бумажный рубль. Мать принесла. Тогда я возмутилась:
– Ему дали, а мне нет. Так нечестно!
Мать отобрала рубль у Коли и отдала мне. А когда она ушла, он повернулся ко мне и свистящим шепотом произнес:
– Детдомовка!
Я остолбенела. Горькие мысли закружились в голове. Вдруг я разозлилась. Обзывать меня за то, в чем я не виновата! Подло ругать слепого за то, что он слепой. Я отвернулась в угол печки. Тут Коля поднял рев, требуя себе бумажный рубль. Мне было жаль его, и хотелось вернуть деньги, но обидная кличка больно стегала душу. Нет, раз обозвал, – не дождешься! «Из-за какого-то несчастного рубля обидел!» – тихо скулила я. Пришла мать и принялась упрашивать сына не плакать, обещая на следующий день поменять деньги. Он не унимался. Наконец ее терпение лопнуло. Она отобрала у меня бумажный рубль, вернула нам мелочь и закричала: «Если еще хоть пикнете, больше никогда не получите ни копейки».
На печке воцарилась сердитая тишина.



ПЕРЕМЕНЫ



Весна всерьез возвестила о своем приходе. Люди стали ненадолго отворять настежь двери и окна. Талые воды унесли мусор со школьного двора. Первый весенний дождь умыл молодую травку, а заботливое солнце подсушило дорожки между зданиями. Мы только возрадовались, как переменчивая погода, постояв несколько дней, снова вернулась к ветрам и морозам. И опять хозяйничали на улице то мокрый снег, то слякоть. Но холодные дни – капризы весны. Быстро отзвучали хоры ветров и холодных дождей. Высокие облака поплыли как пышно взбитые подушки. Солнце разбросало ослепительные лучи во все закоулки.
Первый признак настоящей весны в школе на переменах – игры в классики. Каких только способов и правил ни выдумано в этой, казалось бы, простой игре!
А сегодня меня удивило странное поведение девочек на перемене. Становятся в шеренги, берутся за руки крест накрест и, приплясывая, двигаются навстречу друг другу, а, сблизившись, отступают назад. Потом таким же образом идут то вправо, то влево. Одна шеренга поет:
– А мы просо сеяли, сеяли.
– А мы просо вытопчем, вытопчем.
Ой! Дид-ладо вытопчем, вытопчем, – продолжает другая группа, надвигаясь на первую.
Я стою, раскрыв рот, и пытаюсь понять содержание песни и вообще смысл происходящего. Художественная самодеятельность? Но их никто не заставляет. Девочки и ребят вовлекают в свои ряды. Но мальчишкам быстро надоедают танцы, и они убегают. Позвали и меня. Новая игра удовольствия мне не доставила, и я пошла в класс.
На следующей перемене Валя из пятого «б» взялась обучать меня непонятной игре. Я должна писать на песке под ее диктовку предложения, а потом их быстро проговаривать. Но Валя зачем-то переписывает мои слова с ошибками, читает исправленные выражения и хохочет. «Зачем ты вместо «мои» написала «маи», и букву «е» от первого слова оторвала и добавила ко второму? Абракадабра получается?» – удивляюсь я, не понимая смысл игры. Валя сердится и называет меня бестолковой. Вдруг при быстром прочтении Валей одной из фраз я услышала ругательное слово. Вникла в свой текст. Все в порядке. Прочитала безграмотный Валин и обнаружила там сразу два ругательства. И смысл фразы при этом изменился, стал непонятным, но явно гадким. Я разозлилась и спросила:
– У вас все в такие игры играют?
– Конечно, – ответила Валя, – особенно на улице.
– А на нашей улице – нет, – сердито сказала я и ушла к другим девочкам.
«Может, она хотела надо мной посмеяться? Но она так искренне и старательно разъясняла ход игры!» – недоумевала я.
Мимо вихрем промчалась группа ребят. Я ничего не успела сообразить, как оказалась на земле. Об меня еще кто-то споткнулся и, падая, с размаху ударил по глазу. Образовалась куча-мала. Шум, визг. Через пару минут все разбежались. Я сижу в пыли и соображаю, за что мне больше влетит дома: за грязную форму или за подбитый глаз?
Подбежали наши девочки, отряхнули меня и отвели в класс. Нина намочила свой носовой платок, и приложила к больному месту. Одноклассницы охали вокруг меня. А Оля со вздохом притворного сочувствия предложила умильным голосом: «Пожалуйся Ирине Федоровне, она накажет всех». В ее голосе звучали нотки подлизы и еще чего-то нехорошего, но непонятного. «Хочет, чтобы я доносчиком была, чтобы меня в новом классе не уважали? Еще с лесного детдома брезгую доносительством. Наивной дурой меня считает? – мелькнула неприятная мысль. – А может, ошибаюсь? Не в моем характере ныть и жаловаться. Дети не били меня, все нечаянно получилось. Вот вчера ребята забаловались в коридоре и толкнули Нину, а она локтем стекло разбила. Ох, как они волновались! Проверили, не порезалась ли, извинились, и сразу побежали к столяру дяде Пете, чтобы стекло вставил. Нина только сначала немного поплакала, а потом вместе с ребятами смеялась».
На третьей перемене Ирина Федоровна пошла в учительскую. А в это время Колька из нашего класса стал приставать к старшеклассникам. Он, как маленький козленок, наскакивал на них, толкал головой в живот то одного, то другого, напрашиваясь пострелять из рогатки нового вида. Ребята отгоняли его, но он не уходил. Не знаю, что уж там произошло, только смотрю: ведут девочки Колю. По лбу струйка крови течет. Он визжит, как девчонка. Ирина Федоровна с йодом и бинтом бежит. Лицо ее белое, как мел. Села на крыльце, Колю на колени посадила, успокаивает, а сама голову осматривает и ранку смазывает. Прозвенел звонок, а она не идет на урок, все с Колей возится. В это время во двор школы ворвалась женщина и, перемешивая мат с нормальными словами, бросилась на учительницу с кулаками. Ирина Федоровна опять побелела и принялась успокаивать маму Коли. Но та не слушала. Вырвала сына из рук учительницы и давай жалеть. Мы стояли рядом и переживали. Вдруг один из ребят произнес:
– Не волнуйтесь, у него только кожа рассечена.
А другой сердито добавил:
– Сам приставал к большим ребятам. Они рогатку ему не давали, так он заряженную из рук вырывал. А если бы глаз кому выбил?
Мать подхватила Колю на руки и, раздавая проклятия направо и налево, побежала к директору. Тут Дима спросил Олю:
– Ты бегала к Кольке домой?
В ответ – тишина.
– Взбудоражила всех из-за царапины. Если что опасное, директор сам бы отвез Кольку в больницу. Ох, будет тебе доставаться от ребят, когда старше станешь, если не исправишься!
Ирина Федоровна долго сидела на крыльце, потом немного успокоилась и повела нас на урок. А Нина, с которой я сижу за одной партой, шепнула мне:
– Нельзя ей волноваться. Молоко пропадет. Ребеночек у нее грудной.
Все же правильно я сделала, что не согласилась на уговоры Ольки пожаловаться. Своя голова на плечах есть.
После уроков я с интересом слушала, как Володя поет незнакомые и непонятные припевки. Наконец не выдержала и спросила: «Почему, молодая женщина не пойдет за старого замуж, а старая ему самому не годится?» Вовка захихикал так, как смеются большие ребята, когда рассказывают гадкие истории. Но тут я сама сообразила: «Потому, что у старых детей не бывает?» Вовку мой ответ не устроил. Он обозвал меня дурочкой и умчался. Я не обиделась. И впрямь глупая, раз деревенских песен не понимаю.
Пришла вожатая Надя. Ребята крутятся вокруг нее, галдят, рады ей. Надя поднимает руку и говорит:
– Мне тоже уроки надо учить и маме помогать. Начинаем репетицию. Знаете, на следующий год у вас будет другая вожатая.
– Мы не хотим другую, мы тебя любим, не бросай нас, – кричат ребята.
– В лесотехнический техникум пойду сразу на третий курс.
– А как же школа? – удивляются ребята.
– Специальность надо получать. Папа у меня очень болен. Два ранения у него. Мама выходила его, но рана на ноге опять гнить начала. Боимся мы за него.
Тамара подошла к Наде и, заглядывая ей в глаза, тихо попросила:
– Приведите папу к моей бабушке. Она лечит шариками, которые вырастают на листьях дуба. Только вашему папе надо иметь большое терпение. Моя бабушка многим помогла.
В глазах Нади появились слезы радости. Но уже через минуту она строго сказала:
– Становитесь парами. Репетицию проведем во дворе.



НА ОГОРОДЕ



Солнце прогрело землю и позвало людей на поля и огороды. «Пойдем, я научу тебя делать грядки и сажать овощи» – позвала меня бабушка субботним вечером. Мы вскопали две полоски земли и принялись высаживать маленькие луковицы в рыхлую землю.
– Реже сажай, – объясняет бабушка, – растению простору хочется. Да и полоть легче будет. Ох, как спина у меня болит! Хорошо, что помощница появилась.
– А Коля? – заикнулась было я.
– Он еще маленький, – поспешно объяснила бабушка.
«Какой же маленький? Первый класс заканчивает. Я еще до школы умела полоть», – подумала я, но ничего не сказала.
– Клара в детстве хорошей помощницей была. Ох, намаялись мы с ней! Под огороды давали лесные участки. Все жилушки повытягивали, пока пни корчевали да каменья перетаскивали. А тут землица чистая, жирная как творожок мартовский или молозево. – с улыбкой добавила бабушка.
– Что такое молозево?
– Первое молоко, которое появляется у коровы после отела. Самое жирное и витаминное. Я же давала тебе, когда Марта появилась.
– Не помню, – произнесла я отстранено.
Сажаем лук, а я думаю: «Вот уже четыре месяца я здесь. Странно живу. Не живая я какая-то. Может болезнь есть такая – безразличие к жизни? Дома вслух говорю очень мало и коротко. Трудно мне слова произносить, вроде как язык не слушается…».
Бабушка набрала горсть земли, растерла между ладонями, понюхала и сказала:
– Через пару дней чернушку сеять будем.
– Что такое чернушка?
– Лук-севок. Семена у него как черная крупа. Учись. На земле живем.
Я молчу. Надо так надо. На свежевскопанную землю опустилась оранжевая бабочка. Веселые морщинки на лице у бабушки встрепенулись:
– Красота какая, Господи!
Я увидела на меже отцветающие ранние одуванчики. Их венчики, словно нимбы святых. Сорвала один. Подула на него. Теперь он похож на лысого деда с белой окладистой бородой. Грачи и какие-то серенькие птички по-хозяйски расхаживают по огороду, червячков выискивают. Не боятся, у самых ног крутятся. Я вдыхаю весенний воздух и думаю о том, чего нельзя увидеть, но можно представить или почувствовать.
На соседнем огороде возится бабушка Матвеевна. Тоже лук сажает. Внучек лет пяти крутится возле нее:
– Ба, а ба! У тебя рот как у акулы, когда снизу смотрю, – говорит он, разглядывая бабусю, будто впервой.
– Ах ты, постреленок! – сердится соседка и тут же смеется. – Малец, что с него возьмешь!
– Тундра не электрифицированная! – сердится на кого-то из своих домочадцев всегда хмурый озабоченный сосед, который живет справа от нас.
Он постоянно ругается с женой. Что бы она ни предложила, у него на все один ответ – нет.
– Привычка противоречить – болезнь ума, – шепчет бабушка.
– А привычка молчать – признак тупости? – спрашиваю я.
Не скажи! Умно промолчать тоже надо уметь, – улыбается она.
Я тоже силюсь улыбнуться. Не получается. Мешает что-то внутри меня.
– Еще поработаем? Спина болит? – интересуется бабушка.
– Не болит, – отвечаю я.
– Перевыполним план?
– Да, – отзываюсь я.


ПАМЯТНИК



Сегодня пасха и я могу гулять хоть полдня. Иду по улице в любимом белом штапельном платье с голубым воротничком и такими же рукавчиками. Его покупал мне папа Яша. Через дорогу, напротив нашей хаты, расположен четырехярусный памятник, построенный из огромных розово-бежевых гранитных плит. Бережно подворачиваю подол платья и залезаю на него. Сижу на самой верхней маленькой площадке, подставляю лицо теплым лучам и представляю себя на вершине горы. Я видела меловые горы, когда ехала в поезде во второй детдом. Они мне понравились. Витек сказал тогда: «Горы похожи на слоистый мармелад». А мне в них почудилась сказка с добрыми волшебниками, которые обязательно должны жить в таком красивом месте. Разве не сказка эти памятники природы? Мне, помнится, хотелось прикоснуться к каждому камешку, ощутить шероховатость граней, может быть, почувствовать запах старины в разломах. Я сразу полюбила их. Интересно придуман человек. Не станет он смотреть на мусорную кучу больше секунды, а от лучика света, скользящего по стеклу озера не может оторвать взгляда, пока что-то не отвлечет его. Завораживает.
Чем хорош памятник, на котором я сижу? Простой по форме, но торжественный и не страшный. Мне нравится. Черным он был бы угрюмым. Спустилась на землю, обошла памятник вокруг, потрогала руками холодный шершавый камень. Странно. Солнце теплое, ласковое, а от искристых вкраплений кристалликов кварца отблески света холодные.
Пятясь от памятника, чуть не столкнулась с маленькой сгорбленной старушкой с худым скорбным лицом. Извинилась. Но она, поглощенная мыслями, не заметила меня. Белый платочек прикрывал голову до бровей. Только у правого уха седая прядь выбилась. На плечах черная шаль, черная чистенькая фуфайка, длинная до земли темная юбка, из-под которой виднелись галоши. Лицо старушки морщинистое, как поле, вспаханное учеником пахаря. Над верхней губой – частокол мелких морщинок. Блеклые голубые глаза тускло глядят из темных впадин. Две глубокие складки пробороздили щеки до подбородка. «Видно, в молодости улыбчивая была», – мелькнуло у меня в голове. Тяжело опираясь на палку двумя руками, старушка стояла буквой «Г» и шептала что-то похожее на молитву. Лицо ее задумчиво и скорбно. Старческая фигурка не убогая. Возраст и тяжесть жизненных бед давил ее книзу. На вид ей больше восьмидесяти. Сухие жилистые крупные руки с узлами набухших вен не подходили к ее маленькому худенькому телу. Утолщенные костяшки пальцев в темных трещинах. Значит, она до сих пор сама ведет хозяйство. Бабушка достала пару голубых и пару красных яичек и принялась катать по маленьким холмикам около памятника. Потом покрошила на землю кусочки кулича, перекрестилась и собралась уходить. Мне показалось, что старушка добрая и не откажется со мной поговорить. Я не ошиблась.
– Объясните, пожалуйста, зачем по земле яички катают? – произнесла я вежливо.
Бабушка присела на пенек в нескольких шагах от памятника и ответила тихим, печальным голосом:
– Не по земле, по могилкам. Красные яички принесла сынам моим, а голубые – дочкам. Всех забрала проклятущая война. Церкву нашу взорвали еще до войны. Господи, прости их души грешные. Так я хоть не освященными, но поминаю деточек моих. Ты знаешь, кому памятник? Раньше на этом месте стояла красивая школа в три этажа. В ней-то и поселились беженцы. На полу ступить негде было – всюду женщины и дети вповалку. Когда бомба упала, только огромная яма осталась. Всех вместе с солдатами и похоронили. А после войны памятник поставили. Чтобы помнили.
– А почему ваших детей не похоронили тут вместе со всеми или, как положено, на кладбище? – спросила я как можно деликатнее, чтобы ненароком не обидеть старушку.
Она кратко вздохнула.
– Орденов у них много, и даже один самый главный. Парторг сказал, что жизнь они прожили краткую как миг, но яркую. Обещали памятник отдельно посередь села поставить и улицу назвать в их честь. Документ мне такой выдали. Да забыли. Некому напоминать. Да разве про такое просят? Если совести нет, своей не поделишься – не хлеб. (Памятник установили десять лет спустя.) Тебе не надо про такое знать. Ты «директорова». Твой отец – уважаемый человек, но и он подневольный, партейный.
– Как подневольный? Раб, что ли? – искренне удивилась я.
– Не раб, конечно, но не сумел помочь, хотя очень старался.
Я не понимала, что такое «партейный», но из того, что слышала раньше, думала, что этим надо гордиться. А в устах бабуси это слово прозвучало по детдомовски грустно.
Вечером спросила отца:
– Что такое «партейный»?
– Партийный. На войне вступил, когда в любой момент жизнь готов был отдать за родину. А теперь….
Он замолчал. В его словах я почувствовала грусть, обиду, иронию, и еще что-то совсем мне непонятное. На лице появилась неопределенная, будто рассеянная улыбка, и он отвел глаза в сторону. Я уже не в первый раз вижу такое выражение лица и знаю, что в этом случае разговор надо прекращать. Все равно больше ничего не скажет.



ПОХОД



На перемене пришла школьная пионервожатая Зинаида Васильевна и сообщила, что в субботу младшие классы пойдут в двухдневный поход по селам нашего района. По коридорам разнесся неописуемый визг радости. «Захватите с собой еду и теплую одежду. Список необходимых вещей составьте сами и согласуйте с родителями. Поход – дело добровольное. Сбор в восемь утра. А сейчас – все в спортзал репетировать первомайский концерт», – строго добавила она.
Вечером я принялась готовиться к походу.
– Бабушка, проверьте мое снаряжение, – попросила я.
– А где зонтик на случай дождя? А фуфайка для ночлега? – заволновалась она.
– Не на месяц еду! Не возьму, – горячо запротестовала я.
– Собираешься на день, бери вещи на неделю, едешь на неделю, запасайся на месяц. Так в поговорке говорится, – вмешалась мать и принесла фуфайку.
 Приподняв сумку, я взмолилась:
– Мне поход станет не в радость, если буду изнывать под тяжестью вещей.
– А если заболеешь, кому возле тебя крутиться? – попыталась урезонить меня мать.
– Тогда уж лучше никуда не пойду, – совсем сникла я.
– Потом жалеть будешь, детка. Не часто мы можем оторваться от хозяйства. Устрой себе праздник. За плечами вещи легче нести. Я, бывало, свяжу две сумки полотенцем, перекину через плечо – одна сзади, другая спереди, – и в город пешком за десять километров. А назад налегке. Ноги сами несли к детям, – вспомнила свою молодость бабушка.
Я задумалась над ее словами. Чего воду в ступе толочь? Узнаю, что наши девчонки с собой берут. Попросила у матери разрешения сбегать к Верочке из параллельного класса. Она нахмурилась, но все же снизошла: «Иди. Одна нога здесь, другая – там. Нечего по чужим хатам болтаться, время попусту тратить!»
Вера, расстелив на полу цветастую наволочку, делала из нее рюкзак, а ее мама готовила ужин и давала дочке советы. В нижней части наволочки подружка закрепила по углам прямоугольника четыре картошины. Получилось дно. А в верхнюю вдела резинку. Потом мама прикрепила к сумке ремни, и Вера надела готовый рюкзак на спину. Выглядела она как настоящая путешественница!
– А фуфайку берешь? – осторожно спросила я.
– Нет. Мне мама свою старую куртку на случай дождя положила, она легкая, – ответила подруга.
– А мне стеганку навязывают, – пожаловалась я, окончательно расстроившись.
– Не огорчайся, найдете выход, – попробовала утешить меня Вера.
Вернувшись домой, я попросила у бабушки вещевой мешок отца. Она дала, но озабоченно предупредила:
– Это его память о войне. Не запачкай.
– Понимаю, – заверила я.
А по поводу фуфайки допоздна шли споры-разговоры. Я раздражалась, доказывала свою правоту. Они не соглашались, настаивали. Даже в постели я продолжала бурчать: «Будет холодно, – у костра согреюсь. Не дурочка, соображу, как поступить».
Утро разбудило меня яркими солнечными лучами. Бабушка улыбалась:
«Яички еще теплые. Заворачивай поскорее. Сала нарезала мелко. С картошечкой хорошо пойдет. А может, пшенный суп сварите?» Поверх вещмешка лежала плащ-палатка отца. Я благодарно взглянула на бабушку. Нашла все-таки выход! И когда она успела наметкой подшить его?! Примерила. Как влитой! Вместо рукавов – прорези. Удобно! И плащ у меня военный, и вещмешок. «Для полного счастья мне только пилотки не хватает», – вздохнула я, вспомнив о Витьке.
По селу шли строем, с песнями «Катюша» и «Взвейтесь кострами». Я еще никогда не уходила так далеко от дома и с интересом разглядывала незнакомые улицы с хатами, вросшими в землю по окна, шелестящие прошлогодним бурьяном, облитые мхом и усыпанные мелким кустарником старые крыши, вдыхала уже привычные запахи дегтя, навоза, парного молока.
А в лесу мы разбрелись попарно. Золото утренних лучей пронизывало молодую зелень деревьев. Их отблески качались на полуобнаженных ветвях. Земля дышала прохладой. Нашли огромную поляну ландышей и бросились собирать букеты. Запах цветов кружил голову, влажные скрипучие стебли приятно холодили руки. Зинаида Васильевна остановила нас:
– Пока придем в деревню, цветы завянут.
Споткнулась о корешок-старичок и увидела фиалки в низине. Их темно-зеленые листья уже пробились сквозь вороха прошлогодней листвы, а нежные бутоны еще не раскрылись. Звонко пели птицы. Сороки хлопотали, обновляя прошлогодние гнезда. Забрела в ельник. От красоты ли, от смолистого ли запаха набежала мимолетная грусть, и подумалось: «Только елки слышат, только небо видит, но никто не понимает меня». Подошла вожатая.
– Покажите мне, пожалуйста, цветы Иван да Марья, – попросила я.
– Да вот же они у тебя под ногами! Только  рано еще им цвести.
– Эти?! Я думала они особенные!
– Они не обыкновенные уже потому, что у них лепестки двух цветов: желтые – Марья, синие – Иван. А вон валерьянка, чтобы нервы успокаивать и сон улучшать. Каждая трава обязательно что-либо лечит, – терпеливо объясняла Зинаида Васильевна.
– Все в природе для человека, – заключила я.
– Почему для человека? И для животных тоже. Все друг другу на Земле нужны, – раздумчиво поправила меня вожатая.
Около меня, пыхтя, остановилась соседка Зоя. Узел, в котором она несла вещи, развязался. Из него выглядывали: шерстяной платок, запасные шаровары, кофта, резиновые сапоги и еще что-то непонятное. А поверх всего лежала огромная, старая стеганка, из рукавов которой торчала вата. Зоя прижимала к себе ворох тряпья и ее потное, красное лицо выражало мучение. Я расстелила большой платок, сложила все вещи и крепко связала противоположные концы.
– Фуфайку одень на себя, а то потеряешь, – посоветовала я.
– Понеси чертову одороблу, а? – умоляюще простонала Зоя.
Мне было ее жалко, но я переборола себя и раздосадовано проворчала:
– Я из-за фуфайки вчера целый вечер ссорилась с родителями, нервы им и себе портила, а теперь нести должна? Не честно. Я выбрала нервы, а ты – фуфайку.
Но на сердце было неспокойно. Подружка стояла грустная, с просительными, осоловевшими от жары и усталости глазами. Вид у нее был жалкий. Я догадалась попросить самого доброго одноклассника Диму помочь Зое, хотя бы по очереди с кем-либо понести злополучную фуфайку. Он с готовностью откликнулся, «напялил» на себя Зойкино «одоробло» и, болтая длинными рукавами, начал пугать ребят. И пока мы шли по лесу, ребята с превеликим удовольствием играли в чудище из «Аленького цветочка».
К обеду из густого лиственного леса мы вышли к реке с названием Сейм. Ослепительное солнце, ярко-голубое небо, свежая зелень луга привели нас в восторг и мы, побросав вещи, со всего размаху кинулись на желтый песок. Мы орали и кувыркались, а Зинаида Васильевна улыбалась и не мешала изливать радость. Я зашла в речку по колено. Студеная, чистейшая вода! Мальчишки принялись раздеваться. Зинаида Васильевна возражала.
– Они уже неделю назад купались. Им родители разрешили, – заступился мой брат Коля.
Ребята плыли быстро и красиво.
– Для первого раза хватит, – упрашивала вожатая, – вылезайте, обедать будем.
Мальчишки выскочили с посиневшими, но довольными лицами и возбужденно рассказывали о жутко холодной воде и страшно приятных ощущениях.
Еду разложили на полотенцах. Сидели по обе стороны «стола» и наперебой предлагали друг другу свои «яства».
– Мой папа плотвы для нас наловил.
– А мне мама два крылышка куриных дала. Кому одно?
– А у меня сахар колотый. Вон, какой кусок большой! …
После обеда разбрелись по берегу. Вдали река расстилалась голубой безмятежной гладью, а у моих ног плещутся зеленые прозрачные светящиеся волны. Они кажутся мне отлитыми из светлого бутылочного стекла. Искристые, солнечные, они скользят весело, беззаботно, с мягким шуршанием накатывая на чистый желтый песок. Маленькие холодные гребни щекочут мои ладони. Не могу глаз оторвать от беспрерывно меняющихся хрустальных узоров волн.
Река уносит мои мысли далеко-далеко.
Сквозь шелест сухого безжизненного камыша в излучине услышала непонятный звук. Приподнялась. За кустом сидела Наташа из четвертого класса и ела из голубой консервной банки что-то белое. Прочесть надпись на банке я не смогла. Ко мне с мячом в руках подбежала Оля. Увидев, куда направлен мой взгляд, криво усмехнулась и тихо сказала:
– Это сгущенное молоко. Вкусное, сладкое.
У меня потекли слюнки. Мы подошли ближе, но я не решилась попросить попробовать. Наташа оглянулась на нас и отвернулась. Потом доела сгущенку, швырнула банку под куст и пошла к лесу.
– У каждой птички свои привычки, – презрительно фыркнула Оля и,
театрально воздев руки к небу, напыщенно произнесла, видно услышанную где-то взрослую фразу: «Непостижимые люди, непонятные судьбы!»
	– А это молоко очень дорогое? – спросила я у Оли.
– Дорогое, – ответила одноклассница и завистливо скривилась.
– У Наташи нет отца. Кто же ей такое покупает? – изумилась я.
– Ее мама в привокзальном буфете работает, – поджала губы Оля.
Эти слова мне ничего не объяснили. Я недоумевала: «У нас в семье папа – директор школы, мама учитель, но я не знаю, что такое сгущенное молоко». Почему-то вспомнилось Наташкино красивое зимнее пальто и настоящий вязаный шерстяной костюм. Мы носили спортивные с начесом. «Ну и что из того? Главное, чтобы тепло было, – подумала я и при этих словах почувствовала, что замерзла. Солнце заблудилось в облаках? Еще не лето. Поежилась от ветра и пошла за кофтой.
Меня привлек шум на другом конце пляжа. Пионервожатая, как испуганная наседка, носилась по берегу и причитала, а ребята бегали за ней, и наперебой предлагали свои решения проблемы. Лавина ребячьих голосов заглушала ее стоны. Наконец я поняла, что Надя из третьего «а» нашла плот, спрятанный в камышах, и уплыла по течению реки к другому берегу. На крики не отвечала. Плот еле различимой точкой еще обозначался на волнах.
– Может, Надя разомлела на солнце и заснула, а когда проснется, сама подгребет руками? – успокаивали ребята вожатую.
– А вдруг ей там со страху сделалось плохо? – нервно возражала вожатая.
– Вам, взрослым, страшно на реке, а нам интересно. Наверное, представляет себя капитаном и радуется! Не путешествие, а мечта! восторженно подхватил Вовка.
– Ей удовольствие, а я отвечаю за нее! – травила себя Зинаида Васильевна.
На наше счастье к нам подплыл молодой рыбак. Вожатая резво вскочила  в лодку, окатив парня веером брызг, и потребовала грести к плоту. Лодка зачерпнула бортом, но рыбак не разозлился, понял, что женщина в запале позволила себе такую вольность, и налег на весла. Зинаида Васильевна оценила его деликатность и благодарно улыбнулась.
Скоро растерянная, обескураженная Надя сидела на берегу и оправдывалась:
– Я не слышала криков. Простите, не хотела вас пугать. Было так здорово! Небо, вода! Я была такая счастливая!
Волнение улеглось. Мы снова разбрелись по берегу.
Я увидела заросшую ивняком и облепихой песчаную косу, своим длинным отростком отделяющую узкий залив. Когда пробиралась к нему сквозь кусты, на меня сыпались огромные серо-зеленые комары. Расстелила плащ на плотном песке, греюсь на солнышке и разглядываю небо. «Облака как добрые великаны, – размышляю я, радуясь многообразию декораций. – Надо мной они движутся медленно, величаво, а слева, ближе к горизонту, стоят на месте, но уплотняются. Между ними появляются серые полосы. Около кустов беспокойно мечутся стрижи. Низко летают. Дождь предсказывают или их привлекают насекомые? Ласточки рассекают воздух с пронзительными криками. В просвет между кустами вижу, как серые речные чайки на бреющем полете без суеты грациозно опускаются на воду…».
Порыв ветра со стороны реки вывел меня из мечтательного состояния. Он сгибал и причесывал тонкие ветви прибрежных лоз в одну сторону, и они уже не расправлялись под мощным воздушным напором. Кусты, которые росли дальше от берега, ветер закручивал, растрепывал, заставлял кланяться по кругу.
На меня надвигалась огромная многослойная черная туча. Тусклые лохматые рыхлые громады плыли низко и тяжело. Небо словно пучилось и набухало облаками. Я не забеспокоилась. При сильном ветре не бывает дождя. Мимо пройдет туча. И все же встала и осмотрелась. Потемнело, будто вечер наступил. Горизонт размытый. Начал сереть далекий синий лес. Постепенно и зеленый, тот, что ближе ко мне, слился с ним воедино. В нашу сторону несется стена мелкой дождевой пыли?
На реке тяжелые свинцовые волны, напирая друг на друга, упрямо несутся к берегу. Мутные валы ходят по поверхности реки. Белые барашки на их гребнях то появляются, то пропадают, точно лунный свет скользит по воде, а потом тонет в серой пучине. Река теперь показалась мне более многоводной, быстрой, неприветливой и опасной.
Одна туча не выдержала своей тяжелой ноши и осыпала меня мелкими брызгами. Они привели меня в чувство, и я помчалась к вожатой. И вовремя. Зинаида Васильевна торопливо сзывала ребят, чтобы поскорее отвести всех в сарай, что стоял в метрах ста от нашей стоянки. По приказу мы дружно сорвались с места и с радостными криками помчались в укрытие. Нас словно сдуло с пляжа. Порывы ветра хлестали редким дождем, шумели деревья. Вскочили в убежище. Оно оказалось брошенным, поросшим бурьяном коровником. Сухих углов хватило всем. Пока мы растирали мокрые лица и покрасневшие от холода руки, восторженно делясь впечатлениями от пробежки, дождь пронесся седой полосой вдоль побережья реки и скрылся за лесом.
Сразу посветлело. Угомонился ветер. Опять заметались хлопотливые стрижи. И снова засиял хрустальный день!
– Зинаида Васильевна, мне один рыбак сказал, что ласточки и стрижи не могут есть сидя, и питаются только во время полета. Как же тогда Дюймовочка могла спасти больную ласточку? – спросил Володя.
– Ошибся рыбак. Ласточки сидят в гнезде, когда кормят своих деток. У твоего знакомого создалось такое мнение потому, что они не подбирают еду с земли, а питаются тем, что летает, насекомыми.
– Летая, едят летающих, – весело уточнил Вова.
Ребята оценили фразу друга и дружно, одобрительно рассмеялись. Зинаида Васильевна заторопила нас, чтобы до темноты успеть попасть в деревню, и расположиться на ночлег в здании школы. Сначала мы шли бодро, вспоминали веселые и страшные истории, потом притомились и умолкли. Я увидела, как Верочка догнала вожатую и, покрасневшая, запыхавшаяся, стала объяснять, что очень устала. Но вожатая строго произнесла: «Нытики в походы не ходят». По лицу подружки я видела, что не знакомо ей слово «нытик». Не поняла она, чем недовольна Зинаида Васильевна. Совсем обессилила Вера, плетется позади всех. Тогда вожатая остановилась, подала ей палку и сказала совсем другим примирительным тоном:
– Опирайся на нее. Видишь, она впереди тебя идет, а ты за ней. О ногах и усталости не думай.
Вера послушалась, ей стало легче, и она догнала своих ребят. А в компании идти всегда веселей.
На ночь расположились в спортзале. Спали на сене. А утром хозяйки из соседних домов принесли нам три огромных чугуна борща. После прохладной ночи мы с удовольствием хлебали его из кружек, под оживленный галдеж ворон и галок. Потом женщины напоили нас парным молоком и еще дали с собой полное ведро. Зинаида Васильевна отмахивалась:
– Спасибо, как я понесу ведро до следующей деревни?
Но женщины были неумолимы:
– Донесешь. Детей в обед напоишь. Ведро наш колхоз вашей школе дарит.
Добрались до леса, изрытого рвами и ямами.
– Зачем здесь траншеи? – спросила я.
–  Здесь линия фронта проходила. Слышала о Курской дуге?
– Так ведь до города сто двадцать километров!
– Линия фронта – не черта. Она охватывала несколько областей, – объяснила вожатая.
Ребята тут же устроили «сражение», но никто не хотел быть немцем, поэтому «войну» превратили в знакомую всем игру «казаки и разбойники». Зинаида Васильевна с трудом собрала «отряд» и повела «в разведку», на поиски неизвестного объекта – села Ольговки. Пришли вовремя. Еще хозяйки не встретили стадо с луга, а мы уже развели костер и приготовились печь картошку. Пока вожатая заботилась о втором ночлеге и договаривалась с председателем колхоза о грузовике, мы расстелили одежду, и отдыхали на холме. Со всего села сбежались местные ребята. Они принесли с собой угощение. Пир длился дотемна. Мы перепели все песни, что знали, а потом Галинка, любительница частушек, попыталась перепеть здешних девочек, но не получилось. «Они массовостью взяли», – успокаивала Галю вожатая.
А наутро веселый молодой шофер «погрузил» нас в кузов машины и отвез назад, прямо к порогу нашей школы.
Дома бабушка встречала меня так, будто я месяц отсутствовала.



ОКТЯБРЯТА



На тридцатое апреля назначен прием в октябрята. Мы очень старались заслужить первое в жизни серьезное звание. На классных собраниях Ирина Федоровна спрашивала нас:
– Что сейчас самое главное для вас?
– Хорошо учиться, – дружно отвечали мы.
– Каким должен быть октябренок?
– Честным, послушным, добрым, трудолюбивым.
– У меня не получается на «четыре» учиться, – хныкал Витя Иванов.
– Сколько строчек буквы «Е» ты вчера написал в прописях?
– Две.
– А Лена – пятнадцать, поэтому у нее пятерка, – объясняла учительница.
– А я маме соврал. Меня не примут? – опустив голову, спрашивал Володя, – Мама мне верит. Она сказала, что я себя сам наказал, когда переписывал сектантские письма.
– Вижу, ты уже понял свою ошибку. Все у тебя будет хорошо, – улыбалась Ирина Федоровна.
– Я не могу задачки решать, – переживал Коля, – пока читаю вторую строчку, первую уже забываю.
– Читаешь медленно. Читай стихи, там строчки короткие. Мне помогает, – советовала ему Галя.
– Не девчонка, чтобы стихами заниматься, – возражал Коля.
– Может, ты и танцевать не хочешь учиться? – удивлялась Ирина Федоровна.
– Не дурак скакать с девчонками! – громко и сердито оповестил класс Коля.
– Ты считаешь, что если учителя и наш директор хорошо танцуют, то они….
– Ну что вы! Я не подумал, – оторопело буркнул Коля и покраснел.
– Делаю тебе замечание. Ты понял за что? – спросила учительница строго.
– Я опять грубое слово сказал, – смутился Коля.
– Ирина Федоровна, а Игорь не выполнил Ваше поручение, а тоже хочет в октябрята, – с невинным видом сообщает Оля.
– Вы уже большие и не надо по всякому пустяку обращаться ко мне. Все несложные вопросы решайте между собой сами. Представьте себе, что будет, если каждый рабочий на заводе из-за мелочей начнет беспокоить начальника. Смешно? Учитесь все делать вместе без крика и ссор, тогда в классе вам будет всегда интересно и легко.
– Обязательно делать зарядку ребятам, которым до школы четыре километра идти?
– А что важней: мыть посуду или с папой чинить плетень?…
Казалось, вопросы никогда не закончатся. Но Ирина Федоровна продолжала объяснять, утешать, соглашаться.
Я тоже задумалась над тем, чему еще должна научиться. До сих пор портянки надевать не умею. Не получается заворачивать ногу в большую неудобную тряпку, а в оправдание говорю, что в армию мне не идти. Еще плохо справляюсь с ролью сторожа. Я не должна пускать кур в огород. А они, проклятые, перелетают через плетень и склевывают свежую зелень. Да если бы только на своем огороде! Они еще и в чужой стремятся попасть. Вроде бы там слаще! За потраву на своем огороде бывает нахлобучка, а если на соседском – вдвое. Работа не трудная, но когда читаю интересную книжку, я забываю о курах.
Старшая вожатая сказала, что благодаря терпению и заботе нашей учительницы, к концу апреля все ребята нашего класса будут достойны звания – октябренок. Из тридцати четырех учащихся у нас не было ни одного двоечника. Учителя говорили с уважением: «Если не забалуются, сильный класс будет». Нам льстила такая оценка. Мы гордились Ириной Федоровной.
И вот наступило волнительное утро. Актовый зал (он же спортзал) заполнен учениками. Нас построили в два ряда. Мы выходили перед строем по одному, четко печатая шаг, и торжественно в абсолютной тишине рассказывали о своих отметках и домашних обязанностях. Старшеклассники дружным хором каждому из нас кричали: «Достоин». Старшая вожатая под аккомпанемент песен о Родине прикрепляла нам значки с детским портретом Ленина, а директор желал хорошо подготовиться ко второй ступени взросления – к вступлению в пионеры. После торжественной линейки мы всем классом пошли в сельский клуб смотреть фильм «Свинарка и пастух». Мне в нем очень понравилась слова: «…Друга я никогда не забуду, если с ним повстречался в Москве». С этой песней пришло ко мне понимание великой, вечной и самой прекрасной столицы в мире. А еще я подумала: «Если свинарка смогла, значит и я, если очень захочу, тоже попаду в столицу!». Сердце наполнилось радостью.
Мне казалось, что Москва должна быть мечтою каждого, как самая далекая и самая красивая звезда Млечного пути. Почему раньше в голову не приходило, что я тоже могу поехать в столицу? Наверное, потому, Москва для меня – что-то непостижимое, фантастическое, приходящее ежедневно только по радио с гимном и боем курантов. Когда я была совсем маленькой, меня тревожно и таинственно волновал гудок паровоза, а теперь Московские куранты зовут меня в счастливое, неизведанное, заманчивое и очень важное будущее!
Дома меня ждали любимые пирожки с картошкой. Бабушка позаботилась. За ужином я чувствовала себя главной.
Октябрятская звездочка была наградой за мой тяжкий труд по чистописанию. Я ее честно заработала.



РАЗРУШЕНИЕ ПАМЯТНИКА

После первомайских праздников прошла неделя. Медленно текли дни последнего месяца школьных занятий. Работа на огороде поглощала все свободное время. Но я старалась все делать быстро и хорошо, чтобы получить разрешение хоть на полчасика сбегать к памятнику. На нашей улице колодец для женщин – информационный пункт, где они узнают друг от друга о событиях в мире и в селе, получают советы, как лечиться, готовить еду, спасаться от сглаза. А ребята школьного возраста собираются у памятника.
Я выполнила все задания бабушки и отпросилась погулять. Открываю калитку. Что такое? Несколько молодых рабочих стаскивают гранитные плиты с памятника и разбивают на куски. Растерянно слежу за работой. Мне не доходит смысл их действий. Разве памятник из кусочков будет лучше? Подъехала полуторка. Рабочие принялись загружать машину. Тут до меня дошло, что памятник не переделывают, а разрушают. Я заволновалась, внутри у меня все задрожало. Смело подошла к старшему.
– Скажите, пожалуйста, куда вы перевозите памятник? Зачем его надо дробить? Тяжело грузить целые плиты? – со всей вежливостью, на которую была способна, спросила я.
– Убери свой курносый нос, девочка. Теперь это вечная щебенка. Мы ею выстелим дорожки во дворе у начальника, – не то в шутку, не то серьезно сказал военный.
– Это же памятник героям войны?! – вспылила я.
Тут подошел самый молодой рабочий и примирительным тоном сказал:
– Не горячись, девочка. Нам приказали. Мы подневольные. Иди отсюда.
Я не могла успокоиться. Как можно дорожки выстилать памятью народной? Вихрем влетела в хату.
– Папа, плохой человек приказал разбить памятник! Он забыл, что была война? Забыл, что люди до сих пор плачут? Разве нельзя набрать щебенки на Некипеловке? Ее там горы великие, – отчаянно закричала я, заикаясь от волнения.
Отец пошел в сельсовет, а я вернулась к памятнику. Сверху гранит посерел от времени, кое-где позеленел от сырости. Но каждый отколотый кусок был свежего розово-коричневого цвета, а мне он казался розово-красным, будто окропленным кровью. Каждый удар лома и молота был ударом по моему сердцу.
Я не выдержала, ушла домой и вскоре уснула. Ночью проснулась. Дверь в комнату родителей открыта. Отец шептался с матерью:
– Не думает о воспитании молодежи…. Отомстит…. Теперь каждый год летом на два месяца обещал посылать... Как ты с сеном будешь справляться одна? Хоть корову продавай…. Пожалуйся…. Кому? Он тут бог и царь…
В висках застучало: «Из-за меня теперь некому будет летом работать по хозяйству? Я виновата? Придется мне учиться пахать, косить, сено таскать, хату ремонтировать?». Сделалось страшно и тоскливо из-за того, что принесла несчастье в семью,  встретившую меня по-человечески. Думала обо всех людях, а заставляю мучиться тех, которые для меня теперь самые главные? Слезы не останавливала. С ними и уснула.
Утром, боясь взглянуть отцу в глаза, ушла в школу. Может, там услышу хорошее? Тишина. Ни одного слова о памятнике. А он ведь на виду у школы стоял. На улице у колодца тоже опасливое внимательное молчание, как будто всем оно было завещено. Что же это за человек такой, что никто в деревне не может смело сказать ему правду? Почему он за правду отцу всю жизнь мстить будет? Он как бог? Недавно читала книжку про царя и его рабов. Там говорилось: «Откуда у одного человека страшная, жестокая власть над многими людьми, которая сокрушает их, вызывает жгучий мучительный страх, томительное неудовлетворение, трепетный ужас, заглушающий трагические стоны обреченных несчастных неуверенных людей. Страх, несомненно, вторгаясь в души, отупляет, покушается на их скорбную память о друзьях и войне, на свободу, искренность, мешает расцветать в них добру, красоте». Правильно написано. По себе знаю. Нет совести и сострадания у такого человека.
Вспомнила, как бабушка пошутила, стоя с соседкой у колодца: «Дорого обходятся нам угрызения совести и обременительная потребность в искренности по каждому поводу!» Потом добавила грустно: «Искренность у взрослых – редкий дар, как ум или красота. Чаще всего темную всепожирающую ложь и безразличие отпускает жизнь щедрой мерой. Зависть съедает тех, кто завидует, а они, в свою очередь, губят и приносят несчастье тем, кому завидуют».
Может, Валентина Серафимовна из нашего детдома тоже была таким бессовестным богом, и поэтому нас никто не защищал от нее? Но Валентина Серафимовна на вид была обыкновенной злой женщиной? Что же мне делать? Молчать, как все в деревне? Всю жизнь молчать? Ничего не замечать? Мы в детдоме гордились своей честностью, неукоснительно требовали ее от себя и от других, и ради нее терпели любые наказания. Но заставлять страдать других я не имею права. Господи, помоги мне разобраться во всем!



СТОЛИК



На улице перед своим домом сосед дядя Володя Прудников сделал стол, четыре лавочки и вкопал столбы для качелей. Теперь здесь по вечерам собираются мужчины нашей улицы обсудить политику и поиграть в домино. А днем сюда часто приходят дети.
Мне очень захотелось покататься на качелях, и я направилась к столику. Ребят сегодня много. Каждый занимается своим делом. Некоторых я еще не знаю, потому что редко выхожу гулять. Слышу, как самая маленькая девочка спрашивает большую:
– После школы ты сразу в институт пойдешь? И домой не зайдешь?
– Институт не магазин, – дружелюбно смеется старшая.
Двое маленьких мальчиков ссорятся:
– Не дам конфету. У тебя рот большой. Ты много откусишь.
– «Обжора – дядя Жора», – обиженно сердится второй.
Рядом мирно беседуют мальчик с девочкой. Им, наверное, по пять лет.
– У тебя жених есть?
– Есть.
– Ты замуж за него пойдешь?
– Нет. Он грубый.
Она говорила рассудительно и строго.
– А я на Леночке должен жениться. Моя мама стареет. Папа сказал, ей скоро тридцать лет, – пожаловался мальчик и непритворно вздохнул.
– Пропадешь ты с такой женой, – солидно заявила девочка, внимательно рассматривая конфетные фантики.
Двое незнакомых мне ребят играют в шашки.
– Представляешь, вчера пришел к Витьке в гости, а он лежит на печке, взгляд в потолок застопорил, и говорит: «Не мешай, видишь, Чапаев думает», – раскачиваясь из стороны в сторону, хохочет первый.
– Раззява! Сразу четыре твои бью! – задохнулся от неожиданного везения его партнер….
– Зачем моей маме рассказал про рогатку? Батарейки из тебя вытащу, чтоб не болтал, как радиоприемник, – сердится Вова Коржов на мальчика с Красной улицы...
– Раньше мы в гарнизоне на юге среди гор жили. Там детей почему-то воровали. Пришел папа с работы, а меня нет. Солдат на ноги подняли. А я в соседнем дворе за полуоткрытыми воротами сижу, камешками играю и ни о чем не волнуюсь, – увлеченно рассказывала Наташа с улицы Гигант.
Мои подружки делятся на команды, готовятся играть в испорченный телефон. Ребята устроили конкурс. Уже произнесено десятка три незнакомых мне считалок, но победителя установить не удается. Девочкам надоело спорить, и они предложили играть в города. Ребят и здесь надолго не хватило. Они начали привирать, выдумывать несуществующие населенные пункты. Закончилась игра маленькой потасовкой на весенней траве. Потом старшие принялись обучать маленьких ходить на руках, делать колесо, мостик, кувырки, а, намаявшись, запели тихие и протяжные песни. Я не участвовала, только наблюдала.
Сельские дети очень отличаются от городских, которых я успела узнать. В тех по большей части бесшабашность, бездумность. А эти как маленькие старички и старушки. Игры у них все с пользой. Даже ссорятся по-деловому, тут же без особых криков разбираются во всем и без обид продолжают играть. Городские дети за все лето ни разу не пели песен. А здесь даже мальчишки с удовольствием подпевают девчонкам.
Подошел школьный столяр дядя Петя, надежно закрепил кольца самодельных качелей, и к ним сразу выстроилась очередь. Сначала старшие катали самых маленьких. Попытки малышей влезть еще раз тут же пресекались. Они без капризов подчинялись. Первоклассница Валя взлетала на максимальную высоту с восторженным на предельной ноте визгом, потом радостно и удовлетворенно ухала вниз. Со всех сторон слышался довольный рокот голосов. Подошло время кататься второклассникам. Все посмотрели в мою сторону.
– Ты любишь сильно раскачиваться? Помочь? – спросила Зоя.
– Давай, – торопливо согласилась я, и полетела между ветвями берез, сквозь которые в белых облаках мелькало оранжевое солнце.



ПЛОХОЕ СЛОВО



Моя подружка Зоя в разговоре часто употребляет плохие слова. Причем делает это весело, без злости, а я при этом съеживаюсь, не желая впускать в себя пошлое. Меня коробят ее «смачные» выражения. Как-то я сказала ей, что некрасиво так говорить, а она улыбнулась с восхитительным простодушием, свойственным только ей в нашей кампании, и миролюбиво ответила:
– Я ничего плохого в них не вижу. Для некоторых вещей нет культурных выражений. Вот, ты говоришь «пятая точка». Валя это же самое называет попка, а я ж…. Ну, вроде как папа, папка, батя, мужик, старый хрен. А х… и п… я применяю, потому что ни ты, ни твои умные родители не знают, как назвать их по-другому.
Возразить мне было нечего. Я не стала долго ломать голову и решила сначала у брата узнать, как можно обойтись без мата, чем его заменить. Но стоило мне произнести первое грубое (но не матерное) слово, как он обрадовано закричал:
– Ага, матом ругаешься! Все маме расскажу.
Я попыталась растолковать ему, что, не употребив ругательство, не смогу узнать заменяющее его слово. Но Коля не слушал, а только дразнил и грозил. От обиды сразу пересохло во рту, я едва смогла вымолвить: «Не надо».
Я боялась матери как огня. Ее властный голос, скорость принятия решений и категоричность пугали меня. Я уставала от нее, от постоянного чувства вины, от страха лишний раз попасть ей на глаза и увидеть недовольный, осуждающий, жесткий взгляд.
И теперь стоило мне в чем-то не согласиться с братом, он сразу напоминал: «Маме скажу. Будешь знать!» Я подчинялась и выполняла все его условия. Злилась, конечно. А он, знай себе, покрикивал снисходительно: сбегай в магазин, почисть ботинки…. Меня раздражало, что я работаю не по своему желанию, а по капризу младшего брата. И чем чаще он запугивал, тем более униженно я себя чувствовала. Сначала он приказывал один на один, потом обнаглел и стал при друзьях командовать. Это окончательно выбило меня из равновесия. Я задумалась: «До каких же пор он будет меня изводить? Не лучше ли один раз понести наказание, заслуженное или не очень, чем изо дня в день подвергаться оскорблениям?» И вот, когда он опять насмешливо повторил: «Ага! Маме скажу», я гневно ответила:
– Пожалуйста, беги, гадкий доносчик, подлый мальчишка, слабак, предатель!…
Коля не пошел жаловаться матери и больше не унижал меня. Значит он не злой. Наверное, ему нравилось играть роль командира.
Этот случай сделал меня осторожной. С тех пор я никогда  ни к кому не попадала в зависимость.



ХРЯК



Жара. На огородах картофельная ботва вялая, посеревшая. Тыквы сложили листья-зонтики. По краям листьев клубники появилась красная кайма. Взрослые в обеденное время без особой надобности не выходят из прохладных хат. Только пацанам все нипочем. Приезжие, городские дети – на речке полощутся, что за две улицы от нас, а местные при деле: кто свиней пасет, кто за гусями приглядывает. Поэтому далеко от дома не отходят и резвятся в грязном пруду, расположенном  рядом со свиноводческой фермой. Животные барахтаются с одной стороны, а дети с другой. Никого не смущает, такое соседство. Девочки заходят в воду в платьях, мальчишки в трусах. Купание доставляет истинное удовольствие. Плавать по-настоящему здесь научиться невозможно, но для нас главное, любым «стилем» суметь уплыть от какого-то не в меру нахального поросенка. Своих свиней выгоняют на выпас только три семьи с нашей улицы. В этом году пасти их поручили Лесику Юрьеву, Вовке Коржову и Пете Перепелице. Иногда к ним присоединяется Максимка с улицы Гигант.
Максимка не в меру шустрый, напористый и даже нагловатый, поэтому Петя сторонится его. Но домашние дела все время сталкивают их то в поле, то у магазина. Необходимость общаться с недругом злит Петю. Но что тут поделаешь? Все по одним улицам ходят, одни тропки меж огородами топчут.
Вот и в это лето обязанность пасти поросят опять свела их на одном лугу, отведенном сельсоветом для выпаса неугомонных «пахарей». Свиньи не могут спокойно поесть и залечь спать. Им же надо изрыть все вокруг и только тогда, уткнув морды в свежую землю, мирно хрюкая, заснуть! Петино стадо всегда спокойно, даже меланхолично бродит по лугу, обгрызая любимую зелень. А Максимкино, как бешенное носится по рытвинам, выискивая шампиньоны, и еще неизвестно что, только им понятное. Даже когда все хрюшки нежатся в пруду под палящим полуденным зноем, буйное семейство тычется в чужих взрослых свиней, злыми пятачками подкидывает визжащую от страха молодь. А уж о главном хряке чертова стада, и говорить не приходится! Никому он не подчиняется, ходит весь день хмурый, свирепо поблескивая красными глазками. Максимка справлялся со своим заданием, потому что хитрый. Он обычно гонит маму-хрюшку и детенышей, а за ними нехотя идет вечно недовольный хряк.
Мне пасти некого. Единственный Васька живет в загоне. А траву я ему каждый день рву. Бабушка считает, что так разумней, и погулять мне времени будет больше. Я с ней согласна.
Как-то раз перед Троицей лежим мы своей большой компанией рядком под ивами и сонно переговариваемся. Оводы зудят, золотисто-зеленые навозные мухи ползают по босым грязным ногам. Мы нехотя сбиваем их ветками. Максим как всегда пристает к Пете, дразнит его:
– Пастух никудышный! Что же мамка тебе штанов не сшила? В юбке не запутываешься?
– Сам-то давно из рубахи вылез? – сердито огрызается Петя, с ненавистью глядя на свою длинную до пят домотканую одежу.
– Девчонка ты, понял? – не успокаивается насмешливый Максим.
– Дурак! У самого штаны на помочах. Где ремень, а? – держит оборону малыш.
– Я дурак? Ты только болтать умеешь. А храбрости – с мизинец, – ядовито укалывает Петю недруг, изображая на лице откровенно брезгливое
выражение.
– Чего это с мизинец? Я справляюсь со своим стадом, – гордо приосанился Петя, четко осознавая свою ответственность старшего ребенка в семье.
– А ты с моим попробуй, – не унимается взъерошенный спорщик.
– Скотина своего хозяина знает. Глупо мне твоих свиней пасти, – разумно замечает малыш.
– Трусишь, а? Трусишь! – кричит Максим, надменно и победно оглядывая нашу компанию.
Девочки от этих слов поежились и забурчали недовольно:
– Не приставай, Максимка. Знаешь ведь, непутевый твой хряк, и чего он может «выкинуть», один бог знает.
– Ха! За девчачьи сопли прячешься! Не отвертишься, – продолжает заводиться Максим.
Петя заерзал, занервничал. Уж больно не хотелось ему под дудку Максима плясать, но и выглядеть слабым не нравилось. Друзья не вступали в разговор, и Петя не знал, как оценить их молчание – как презрение к нему, самому маленькому в их компании, или они соблюдали нейтралитет в споре двух мужчин?
– Да ты хоть ради хохмы ударь моего хряка. Покажи, какой ты смелый, – дерзко и ехидно насмехается Максим.
И что-то взбрыкнуло в душе Пети. Схватил он палку и пошел за канаву, где бродил красноглазый боров. Шел медленно, соображая, куда ударить для себя безопасней. «Конечно по заду. Пока развернется скотина – я уже «задам стрекоча», – обеспокоенно рассуждал он, подрагивая сердечком и тощеньким животом, до конца не осознавая безнадежность и опасность своего поступка.
Мы всерьез не восприняли решительность Пети и продолжали лежать, а когда услышали пронзительный тонкий крик, мгновенно выскочили на откос и увидели, что хряк рвет Петю, что потемнела от грязи и крови домотканая рубаха друга.
На несколько секунд воцарилась жуткая тишина. Я тоже оцепенела от ужаса. Мы не успели опомниться от страха и оторвать приросшие к дерну ноги, как с соседнего огорода подлетела расхристанная, в одной исподней рубахе соседка тетя Лена, с диким криком огрела хряка лопатой и выхватила бесчувственное тело Пети из-под окровавленных клыков. Не разбирая дороги, она помчалась в медпункт. Только тут мы окончательно пришли в себя. Девчонки заревели. Ребята боялись встретиться глазами друг с другом. Страшно, боязно думать, что тоже виноваты, не отговорили Петю.
Старая медсестра без лишних слов промыла залитое кровью лицо мальчика, зашила ухо. Обнаружив огромную рану в паху, ойкнула от страшной мысли, и торопливо послала внучка за конюхом. Пока подъехал тарантас, Мария Ивановна привела Петю в чувство, обколола всем, чем можно, положила к себе на колени и поехала в больницу. Благо близко, всего три километра.
– Спасем постреленка, – успокоила она нас.
А через два дня Петя рассказывал ребятам, пришедшим его навестить:
– Ударил я его по заду лопатой, а он как озвереет! Глаза бешеные! Как начал меня рвать-шматовать. По ногам клыками чиркает, копытами топчет, пена с морды стекает. Отключился я от сознания. Дальше ничего не помню. Глядите, все тело в синяках и ямках от копыт. Живого места нет. Мамка с перепугу в обморок бухнулась. Отхаживали ее врачи. А я уже совсем отживел!
– Не друг нам больше Максимка, – возбужденно заявила Зоя.
– Да ладно вам. Живой ведь, – сквозь боль улыбнулся Петя.



КОРОВУШКИ-КОРМИЛИЦЫ



С утра пасмурно, то и дело срывается дождь. Коровы понуро бредут по дороге к лугу. Его-то и лугом не назовешь. Прилесок. Березы по нему разбросаны, осинки мелкие, кусты разные. Колхозным коровам хорошие выгоны отданы, а частным – где придется. То в огородах лоскут непаханый с овражками найдется, то болотистое место, то вот этот лужок с корягами, да копанями (небольшой участок трясины, как правило, на лугах у реки). На пару недель хватит здесь потоптаться скотине. Трава скудная, малосъедобная. Да ничего. К вечеру каждая семья припасает мешок травы  для своей кормилицы. А точнее сказать, в обязанности девочек входит пройтись по колхозной картошке и нарвать повилики да щиру. И бегут милые коровушки домой, не особо заглядываясь на чужие огороды.
Пастух Митюня (он из нашей компании), с длинным хлыстом, змеей тянущимся за ним, уже не первый раз обходит буренушек, покрикивая на самых ретивых, направлявшихся к лесу. К обеду утомился, бросил стеганку на кучу хвороста и прилег, вытянув усталые ноги. Коровы тоже легли и мирно пережевывали жвачку, лениво отмахиваясь от мух.
Солнышко выглянуло сквозь тучи, обласкало мальчика, и он задремал. Надолго ли? Кто знает. Открыл глаза. Небо опять серое и не ясно, который час. Пеструшки бродят неторопливо. Вскинулся Митюня и, забыв про голод, побежал по кругу считать поголовье. Трех не хватило. Задрожал с перепугу. Ломая кусты, спотыкаясь о корни, влезая в коровьи лепешки, носился он по лугу. Еще раз пересчитал стадо. Коров не прибавилось. Внутри все тряслось не оттого, что спал в сырости, страх его пробирал. Смотав на руку хлыст, чтобы не цеплялся за кусты, Митюня углубился в лес, отыскивая  следы коров. Наконец нашел четкие, свежие. Они вывели его к болотистой низине, где на ярко-зеленом мху вяло лежали три пеструшки. «Красиво лежат, будто спят», – мелькнула глупая мысль. Ее тут же вытолкнула жуткая: «Сдохли?!».
Спотыкаясь, погружаясь по щиколотки во влажный мох, подсочил к животным. Одна корова нехотя повернула голову и как-то странно тяжело вздохнула. Изнутри вырвался глухой, как из подвала, жалкий стон.
– Буренушки, вставайте! – завопил Митюня. – Вставайте милые! Пошли, пошли отсюда!
Он по очереди подбегал к каждой, тащил за рога, хлопал по загривку. Но коровы не шевелились. Митя сел на влажный мох и застыл. Медленно всплывали в памяти слова старого пастуха:
– Корова-дура. Это тебе не благородная лошадь. Она не имеет меры в еде. Если до сахарной свеклы доберется, то будет жрать до тех пор, пока не разопрет ее, а потом сдохнет.
Он тогда еще поинтересовался:
– А спасти можно?
– Можно. Нельзя позволять скотине лежать, гонять ее надо по полю, кнута не жалеючи. А вот если травы-чемерицы случайно съест, ох и кричит тогда бедная, как ребенок жалостливо плачет.
– И что делать?
– На бога одна надежда. Если мало съела – переболеет и выживет….
«Не кричат коровы, значит, не чемерица, – заторможено думал Митя, – и бока не вздуты. Может, занемогли, потому что клеверу объелись на соседнем поле? Все равно их надо к стаду гнать».
Встал, легонько прошелся кнутом по спинам коров. Никакой реакции. Посильнее хлестнул. Шевельнулись две. Подскочил к третьей. Дышит тяжко. «Что дома скажу? Отец прибьет? Не расплатимся за всю жизнь. Что хозяева сделают со мной?» – горестно взвыл Митя.
От страха, что было сил, начал стегать буренушек. Не в запале, по нужде. Долго стегал. И за рога тащил, и целовал слюнявые морды, и плакал, и уговаривал. Поднял-таки двух коровушек. Погнал к стаду. От радости еще пуще слезами умылся. На речке, на переправе коровки воды попили и тут же свалились. Опять кинулся их поднимать. А потом побежал в деревню. Заскочил в крайнюю хату, умоляя и плача, упросил хозяйку мужиков собрать. А сам к стаду помчался гонять больных коров.
Сбежались мужики, благо выходной был. Прирезали буренушку с разрешения хозяйки. Свезли к ней во двор.
Домой Митя шел, ни жив, ни мертв: «Ну, сдерет папаня с меня шкуру, денег-то не прибавится в дому! – еле волоча ноги, думал Митя. – Как же я заснул? Всегда же в пять встаю. Дождь видать замаял. Не присел до обеда ни разу. Так этим не оправдаешься. Упустил скотину. Хоть под поезд кидайся».
Отец встретил у калитки. Мать скрылась в хате, значит, не будет защищать. Стегал на совесть. Вся улица слышала.
Мясо хозяйка продала. Отец отвел ей свою двухлетку. На следующий год должна быть стельной. А уж это лето быть бабусе без своего молока. Жалко Мите свою телушку. Но отец отрезал:
– Старика она похоронила, сынов война забрала. Кто ее от таких как ты бестолочей, оградит? В одиннадцать лет пора бы ответственность понимать.
Митя понуро молчал. Виноват.
А я думала: «Как быстро приходится взрослеть деревенским детям!



БУРЯ



Этим летом я подружилась с Верой. Ее мама тоже учительница. С Верой мы часто сидим в нашем палисаднике в шалаше из «елочек» и беседуем. Она не очень разговорчива, когда собирается много девочек одновременно, но со мной откровенна. Я знаю, что нравлюсь ей. Она мне тоже. У нее огромные черные, приветливые глаза. Вера не обидчивая, не завистливая, очень умная и рассудительная, как моя городская подружка Валя. И при этом не занудная. У нее в меру всего хорошего. Она скучает по Горбачевке, где раньше жила, по друзьям, и при каждой встрече о ком-либо рассказывает. Сегодня я пожаловалась ей, что не всех девочек из нашего класса понимаю, и она рассказала историю о своей первой подружке Оле.
«Один раз Оля долго уговаривала меня пойти с нею в соседнее село в гости к родственникам. Но моя мама уже ушла на работу, а без разрешения я не привыкла покидать дом. Оля настаивала: «Пойдем, всего-то два километра в одну сторону. К ужину успеем домой». Я представила, как ей скучно идти одной, и согласилась.
Утро было солнечным. Сначала шли через луг. Повалялись немного на траве. Пестрый ромашковый ковер я не мяла. И место, где грамофончики повилики дружно уставились в небо, тоже обошла. Попрыгали через ручеек. В нем красиво дрожала и сверкала на солнце ключевая вода. Березовые посадки прошли. Там было сломанное дерево, и мы походили по нему как по буму. А как же! По физкультуре тоже надо будет пятерки получать. Потом птичек на деревьях рассматривали. Посчитали, сколько листочков-пальчиков на веточках акации. На моей – пятнадцать оказалось, а на Олиной тринадцать. Гудели пчелы, струился воздух, тихо покачивались метелки разных трав. Чтобы не обходить поле, отыскали узкую тропинку, быстро пропадающую в густых колосьях. Хлеба стояли высокие, я даже на цыпочки приподнималась, чтобы увидеть идущую впереди подругу. Мне становилось немного не по себе, когда на повороте она пропадала из виду. Никогда еще я не уходила от дома так далеко.
Маленьким темно-зеленым островком среди золотистых полей показалась мне деревенька. Как оазис среди пустыни, про которую мне мама читала. В деревеньке ничего примечательного не нашла. Несколько рядов домов, окруженных плотным кольцом тополей, пыльная проселочная дорога, козы и гуси в низине, нарядные петухи возле хат. Людей не видно. Будто вымерли. Так тихо, что слышен стрекот насекомых в траве-мураве у плетней. Зашли во двор к подруге Оли. Из сарая слышался гомон. Мы – туда. На куче зерна сидели дети разного возраста, а одна девочка рассказывала о том, как у них поселились аисты и все соседи им завидовали, потому что есть поверье, будто аист вьет гнездо только рядом с хорошей, благополучной семьей. Но на второй год аисты не появились. И ей немного грустно, что они теперь как все.
В сарай заскочила курица. Поклевала и давай зерно ногами разбрасывать.
– Вот глупая, что она ищет в зерне? Золото? – удивилась я.
– Привычка у курей землю разгребать, когда еду ищут. Они же головой не думают, она у них вон какая маленькая, – засмеялась Оля.
– Айда на холм, – предложила старшая девочка.
Все дружно высыпали на улицу и побежали под ветлы. Там было тенисто, но душно. Разбрелись по веткам согласно возрасту: старшие, конечно, повыше. Но висеть на деревьях в жару удовольствие небольшое. Опять собрались в сарае и принялись играть в испорченный телефон. Оказалось, что кроме меня никто настоящего телефона в глаза не видел. Пришлось рассказать, что он из себя представляет. Хотя как звуки и речь человека приходят в другой город по проводам, я сама не знала.
Проголодалась. Дома мама просила не забывать про обед, но я часто вспоминала о нем, когда она приходила с работы. А тут сама захотела, но стеснялась попросить у подруги хлеба, а только спросила: «Домой не пора?»
Оля встрепенулась и вспомнила, что отправилась в такую даль, чтобы проведать двоюродную сестренку. Нашли дом Оксаны. Она угостила нас молоком. Потом сестры пошли играть в комнату, а меня оставили на кухне. За окном быстро темнело. Я сидела и думала: «Сколько мне ее ждать? Я бы не бросила подружку одну в чужом доме».
Наконец, не выдержала и зашла в комнату. Девочки весело смеялись.
– Оля, пойдем домой, – заторопила я подругу.
– Я останусь ночевать у Оксаны, – заявила Оля, на секунду отвлекшись от игры.
– Но ты же обещала,… – неуверенно пробормотала я.
– Мама знает, что я к сестренке пошла, – не обращая внимания на мое волнение, с досадой в голосе перебила меня подружка.
– Ты же обещала вместе… – опять пролепетала я упавшим голосом.
– Я не заставляла тебя идти со мной, – резко ответила Оля и повернулась к Оксане.
Я медленно вышла на крыльцо, все еще надеясь, что Оля пошутила. По небу плыли темные тучи. Ветер торопливо нес их в сторону моего села. У горизонта черные и красно-желтые облака зловещего заката. В нерешительности потопталась на месте. «Мама не уснет всю ночь, если не вернусь домой», – подумала я, и вышла за калитку.
Попутный ветер гнал меня по дороге. Черные тяжелые тучи опустились совсем низко и обложили все небо. Мне казалось, что если я подниму руки, то  дотянусь до них. Я даже голову в плечи втянула от страха. Чудовищные безобразные тени кустов то смыкались и расправлялись, то волочились, выполняя круговые и волнообразные движения. Посыпались первые крупные как горошины капли дождя. Сильные косые струи догнали меня уже в поле. Летний дождь показался  холодным. Мокрое платье путалось между ног, сандалики скользили, попадая в лужи. В темноте я не могла найти тропинку и побежала напрямик. Ветер трепал колосья и стелил по земле. Они стегали меня по лицу. В очередной раз, упав, я подумала: «Может не вставать? А мама?». Цепляясь за стебли, кое-как поднялась, и опять побежала, спотыкаясь и запутываясь в сорняках. Стебли повилики вязали ноги.
Вдруг прямо над головой вспыхнула молния, и жуткий удар грома сбил меня с ног. Вспышки следовали одна за другой, громы разламывали небо на кусочки. Терпеть такое не было сил. Я заткнула уши пальцами и закрыла глаза. Попыталась идти, но меня зашатало из стороны в сторону. Я не могла сохранить равновесие. Открыла глаза и вновь пошла. Наконец поле закончилось. Вот и луг. Побежала уверенней. Плети черники опутывали и царапали ноги, оставляя противные маленькие колючие занозы.
Новая вспышка высветила далекие крыши домов. Я шла к ним бездумно, не ощущая холода, не замечая дрожи и стекающих по лицу струй, и только считала: один, два, три …, сто…, двести….
Вошла в посадки. Ветер там был меньше, но от шума ветвей и треска сучьев – много страшнее. Остановилась. Глаза привыкли к темноте. Я различала рядом стоящие деревья, а дальше – сплошная черная темень. «Тропинку не найду», – поняла я. И сразу сделалось холодно. Громко застучали зубы. Села на пенек и заплакала. И себя было жалко, и маму.
Вдруг при очередной вспышке молнии увидела надломленное дерево, на котором мы играли с Олей. Обрадовалась. Оно же пересекает тропинку! На ощупь двинулась к нему. Ветки молодых елок и кустов царапали лицо. Добралась. Разулась, чтобы лучше чувствовать землю, и не потерять спасительную тропинку. После каждой вспышки молнии темнело в глазах, и я снова долго привыкала к темноте. Лесок маленький. Но мне показалось, что я шла целую вечность.
Впереди мелькнул неяркий свет. То был свет в окошке крайней хаты. Куда меня занесло! Мой дом посередине села. Теперь страх в сто раз уменьшился. Еще вчера я в уборную ночью боялась пойти, а сейчас чужая улица не казалась такой уж страшной. Только ноги разъезжались в липкой грязи, и спотыкалась на колдобинах. Наконец, родной дом. Света в окне нет. Значит, мама еще не пришла с работы. Вбежала на крыльцо. Дверь закрыта щепкой. Я ее сама утром вставила. Совсем успокоилась. Нырнула в пятиведерную бочку с водой, выполоскалась вместе с одеждой и обувью. В спальне переоделась в сухую одежду и залезла в постель под два одеяла. Я не слышала, как пришла мама. Измученная, но довольная тем, что не заставила ее волноваться, уснула мертвецким сном. И голод не помешал.
Теперь я понимаю слова бабушки: «Сон милее всего».
А Олю с тех пор старалась избегать. Много еще она мне мелких гадостей делала. И что самое обидное – ни за что и сознательно. Видно такая у нее натура, характер пакостный».



ЦАРСТВО-ГОСУДАРСТВО



У нас два палисадника: один перед хатой, второй перед сараем. А между ними плетень и калитка. В первом палисаднике растут ноготки, георгины, настурция, а второй – зарос «елочками». Это цветы такие с высокими тонкими стеблями, листьями похожими на укроп и нарядными цветками. Здесь любимое место игры для меня и моих друзей. Мы связываем головки цветов, и получаются куполообразные шалаши. Внутри «комнат» цветы приминаем. Уютнее и красивее шатров не бывает! Там мы «живем», ходим друг к другу в гости и беспрерывно болтаем.
А сегодня в первый раз к нам пришли Света и Азарий с Красной улицы. Им по десять лет.
– Мне весело живется. У нас в семье четыре сестренки. А папа валенки валяет. Котлеты каждую субботу готовим, – сообщила им о себе по случаю первого знакомства моя соседка Зоя.
Подружки сглотнули слюну.
– Мой папа – сундук золота, так мама говорит, – добавила ее сестренка Нина.
– А меня папа очень любит. И я его, – сказала новенькая Света Канн. – У нас раньше велик был. Мама не разрешала меня на раму сажать. А папа все равно взял меня с собой. А тут лошадь на дороге. Папа вильнул и задел за угол дома, но успел соскочить и меня подхватить. «А ведь мама права была, могли упасть», – подумала я тогда. И вот я мучалась, не зная, как поступить. Сказать маме, значит донести на папу и мама его поругает. Жалко папу. И утаить не могу, я обязана говорить всю правду. И так тяжело мне было. Все-таки я решила маме сказать. «А мы все-таки не упали, чуть не упали», – говорю я. А папа мне моргает, чтобы молчала. А когда мама заругалась, мне так жалко папу стало, что до сих пор не знаю, права ли я была. Три года мне тогда было.
Я очень люблю папу. Он герой и все может. Когда я у него на руках – это самое надежное. Папа – это все! Лучше никого не бывает на свете. Я  все время кручусь около папы, чтобы он ни делал. Каждое утро я спокойно лежу в кроватке, и смотрю, как он надевает гимнастерку и ремни. Почему-то я всегда просыпаюсь, когда он собирается на работу. Маму никогда не будит. Сам завтрак готовит. И обязательно ко мне подходит. Рукой тронет и уходит. А мне так хорошо после этого! И я опять засыпаю, потому что мне больше ничего не надо от него. А с работы всегда с гостинцем возвращается: то сухарик, то конфетку приносит.
Когда мне было еще только два года, к нам бабушка-кореянка приехала. Помню, примеряла мама новые блузки. Выбирала. Бабушка ворчит – «дорого». А папа говорит: «Бери все». Бабушка опять ворчит. А я хожу между ними и переживаю. Сказать ничего не могу, тычусь то к одной в коленки, то к другой. Хочу их помирить. Бабушка начинает ругать маму, что не так меня воспитывает. А я думаю: «Я вырасту хорошая. Ничего, ты бабушка, не понимаешь».
А потом папу, не знаю за что, посадили в тюрьму в нашем городе. Мы жили в бараке, и вместе с мамой ходили пешком к нему на свидания. Я очень уставала, но не плакала. А когда его из тюрьмы на допросы водили, мы всегда шли рядом, а конвой сзади и спереди. Я иду, иду, а потом вдруг как схвачу папу за руку, а сама рассуждаю: «Я маленькая, мне ничего не сделают». Меня оттолкнут, и мы опять рядом идем. Маме не давали свиданий. Мы садились неподалеку, где папу допрашивали, и ждали. Я раз подошла к двери и слушаю. О чем говорят, не пойму. Но голос у папы спокойный, и я тоже успокоилась. Когда кто-то открыл дверь, я вскочила в комнату и влезла к нему на колени. Он прижал меня к себе. Меня тут же отправили за дверь. Но я все равно была довольна. И маме сказала, что у папы на коленках посидела. А потом его на работу водили. Все кирпичи таскали, а я, что бы ни делала, с чем бы ни возилась, смотрела каждую секунду вниз. Сердечко ныло, а я все ждала, когда папа снизу пойдет. Каждый день, каждый час о нем думала и никому об этом не говорила, даже маленькой сестренке. Так было целый год. Мне уже четыре года исполнилось. А в тот день вдруг через забор увидела папину голову и как спрыгну с высокого крыльца, как закричу: «Папа!». А он в форме, шинель на одной руке, сушечки на веревочке и плитка ирисок в другой. Я сушки беру, а сама радуюсь: «У тебя же денег не было в тюрьме. И все-таки ты купил». И мне так жалко его стало, и так заныло в груди от любви к нему! Он сел и с мамой завел серьезный разговор про то, что чист, что документ из Москвы пришел, что невиновен. А для меня главное, что папа дома. И сразу вся боль прошла. Может быть, бог пожалел мое детское ожидание, и моя любовь спасла его? Мне так кажется. Летчиком он больше не был и очень переживал. У меня еще братик появился. И папа решил ехать в Казахстан, в хлебный край, электричество в аулы проводить, чтобы семью прокормить. Мама очень не хотела. Они всегда советовались друг с другом. Но тут папа не послушался и уехал. Зимой он вызвал нас к себе. Два месяца добирались. Раз вышли мы с мамой из вагона подышать свежим воздухом. Мороз был тридцать градусов. А на дороге, возле поезда конские шары скачут. Я спрашиваю у мамы: «Чего они танцуют?», а она: «Взрываются от мороза, вот и подпрыгивают». Потом в поезде подхватили дизентерию. Мама меня одела в толстые ватные штаны. С меня все льет и льет в эти штаны, и температура мучает. Я сижу и думаю: «Как я у папы на коленках буду сидеть, если от меня воняет?» Мне шесть лет уже было. Я умела терпеть.
Приехали. Ночевали в поле в вагончике. Шакалы кругом воют. И папы нет. А когда он взял меня на руки, я обняла его за шею, и все мои страдания  закончились. А он идет и плачет, что сестренка и братик умерли в дороге.
Потом жили в корейской избушке. Там вши, таз деревянный, мама в галифе…. Зато вместе. А теперь к вам приехали….
Моя одноклассница Галя вдруг вспомнила:
– Меня совсем маленькой привезли первый раз в деревню. Помню огромный автобус, пыльную дорогу. Потом хату, кровать, ковер и гитару с ярко красным бантом. Я касалась пальчиком банта и такое блаженство, такой восторг испытывала! Мой взгляд просто прикован был к этому банту! Даже не знаю, почему? Потом мы куда-то шли по дороге. Дедушка и бабушка держали меня за руки. Внезапно они поднимали меня и несли. В это время я ощущала полную защищенность, беспечность, блаженство, счастье! Никакой тревоги! Так уверенно я никогда в жизни больше не чувствовала.
Маленькой я была очень боязливой и осторожной. Вот раз встретился на нашем пути ручей, а я даже ноги боялась окунуть в него, хотя там копошилось много детей. Я представляла, что в нем живут страшные раки, и ни в какую не соглашалась войти в воду. Так и пришлось меня переносить.
А еще мы были на свадьбе. Там человека высоко подбрасывали, а я боялась, что его уронят. На свадьбе была еще одна девочка. Нам подарили два венка из парафиновых цветов с разными лентами. Обеим захотелось с розовыми. Но я все равно ей не отдала. Я же гостья! А вечером папа делал мне бумажных кукол. Я никак не могла объяснить ему, что он теть рисует, а мне хотелось девочек. Я злилась, а он не понимал почему. Пыталась сама нарисовать девочку, как мама, но у меня только куле-муле получалось.
Потом меня в детсад отдали. Представляете, детсад находился рядом с домом моего дедушки. Я сижу во дворе, и все время смотрю в дырку в заборе на свое крыльцо. Это такое мучение! Первое мое знакомство с детским садиком было жуткое. Наша няня была властная, грубая. Я лежала в кроватке рядом с ее дочкой Светой. Мы шушукались. Так няня поволокла меня в одних трусах к заведующей. Я не понимала, куда, зачем тащит меня сердитая тетка? И страх, и стыд охватил. Хорошо, что Света потом объяснила, а то мне казалось, что вокруг меня кружится противный быстрый хоровод. Спать я все равно не могла, играла цветными куриными перьями, торчавшими из подушки. Они были моими куклами. Но самое гадкое в детском саду – обед. Заставляли есть борщ. Когда я чувствовала запах капусты – жить не хотелось.
– А мы в детсад ходили со своими ложками. У подружки большая семья, и все младшие дети тоже приходили на обед. Их сажали за стол с нами и кормили. Ложек всегда не хватало, – вспомнила Рая Прудникова.
С места вскочил Толя Палей:
– А когда мы жили в городе Молотове, мне шесть лет было. Я ходил в старшую группу. Все мальчишки любили воевать даже в детсадовском дворе, хотя воспитательница Глафира Васильевна запрещала. Я всегда был командиром. Раз мы разделились на две группы и вели военные действия. Не просто дрались, применяли военную тактику: обходы, засады. Когда мы готовились к новой атаке со стороны противника через «нейтральную полосу» с зажатым в кулаке камнем, к нам перебежал мой друг Витька Семенов. «Я за тебя», – сказал он. И в тот момент, когда я уже считал его своим бойцом, он нанес мне удар в глаз. Войско лишилось командира. Глафира Васильевна услышала мой отчаянный рев. Я плакал от боли, и еще больше – от обиды. Я не думал, что это может, быть военной хитростью и горько переживал первое в жизни предательство.
А за обедом мы тоже применяли «военную тактику». Любимым вторым блюдом в нашей группе были сосиски с картошкой,
– А что такое сосиски, – спросил Вова Коржов.
– Тонкая, длинная колбаска.
– Из мяса?
– С чего же еще? – удивился рассказчик.
– У нас делают толстые колбасы с гречкой, а тонкие с овощами. Очень вкусные, – объяснил Толе мой брат.
– Мясо вкуснее. Больше не перебивайте, а то не буду рассказывать, – наставительно сказал Толя Палей.
Он был самым старшим в нашей компании. Ни у кого из нас не было таких красивых смоляно-черных кудрявых волос и огромных печальных глаз. Мы притихли.
– Сосиски были очень вкусные, и чтобы продлить наслаждение мы их ели очень медленно. Потом воспитательница стала приносить несколько сосисок сверх нормы, и давала тем, кто быстрее справится со своей порцией. Теперь мы старались покончить с основной порцией как можно скорее, чтобы, не спеша смаковать вторую сосиску, но при этом внимательно следили друг за другом. И если выяснялось, что шансов на добавку уже нет, тут же переходили на медленный темп, стараясь продлить удовольствие хотя бы от первой «плановой» сосиски. А еще нас в детском саду поили рыбьим жиром. Удовольствия мало, зато после него можно было брать с блюда сколько угодно пересыпанных солью маленьких кубиков черного хлеба!
Пришла одноклассница моего брата Алла Нагорная и угостила всех малиной. Толик тоже подставил ладони и в следующее мгновение одним махом проглотил все ягоды.
– Там же могут быть червяки! – изумилась Алла.
– Вреда человеку от них нет. В желудке эти червячки уничтожаются кислотой. Глафира Васильевна нам объясняла.
– Ну, ты смелый! – восторженно заохали девочки.
Толик был польщен. Он чувствовал себя героем.
– А я с сестрой ягоды в лесу собирала под кустами. Только руку протянула, вдруг слышу шипение, – будто заново переживая страх, дрогнувшим голосом сказала Наташа.
– Надо  палкой шевелить. Это змея была? – спросил Толик.
– Если живая осталась, значит уж, – засмеялась Валя.
– А у нас во второй группе Аленка есть. Вот, командир! – поднял вверх большой палец Павлик. – Приходит воспитательница поднимать детей с дневного сна, а мы все лежим кверху голыми попами, уколов ждем. Так Алена приказала. А зимой она залезла в склад, где у воспитателей чистое белье лежало, вырядила всех детей в халаты, и маршировать заставила. Знаешь, как ее слушаются! Лучше чем воспитателей. В садике каждый день ждут от нее приключений. Директор не чает, когда она в школу пойдет.
– Я вчера с Ромкой в собачьей будке от ливня спасался. Мать Ромки бегала по улицам, кричала, звала его. А когда дождь закончился, она нас хворостиной «огуляла». Мы как шуганули от нее! За что наказала? Мы же не хотели намокнуть и заболеть. А в прошлый раз влетело за то, что не спрятались. Не поймешь этих взрослых, – недоуменно повел плечами Вася, аккуратно раскладывая лепестки цветов – деньги – по баночкам.
– Что ты будешь покупать? – поинтересовалась я у Люды, включаясь в игру.
– Пойду к Азарию за подсолнечным маслом. Я вчера, на самом деле, ходила к его папе Бушу за конопляным маслом. А он сказал мне: «Приходи завтра, самого лучшего достану из подвала. Уважаю твоего деда за то, что деревьями и цветами всю округу украсил. Ценю хороших людей».
– Катя, почему ты сегодня без Юли? – удивилась Валя.
– К бабушке увезли на два дня.
– Отдыхаешь от нее?
– Скучаю. Она такая забавная. Ты знаешь, как я укладываю ее спать? Ложусь рядом и начинаю громко дышать вместе с нею. Она успокаивается и быстро засыпает. Или еще потихоньку говорю: «шш,… шш..ии». Ветру подражаю. Тоже помогает. Вчера закапризничала Юля и говорит маме: «Включи радио». А мама ей: «Не могу», а Юля в ответ: «Ты тоже старенькая как наша бабушка?
– К нам как-то баба Маня зашла, а Юленька взяла мяч и говорит: «Пойду одна гулять, я большая. Открой мне дверь». А мама ей: «Если большая, сама открой». И тут она давай ластиться к маме, головой об коленки трется, в глаза заглядывает.
Юле было девять месяцев, когда она меня первый раз перехитрила. Я не пускала ее на крыльцо. Палкой дорогу перегородила. Малышка тянется, а я палку выше поднимаю. Вдруг она хитренькое личико сделала, и как юркнет под палку. Я и глазом моргнуть не успела, как она на крыльце очутилась, и помчалась от меня на четвереньках. Ходить еще не умела. Шустрая!
Как-то говорю ей: «Ты хитрая, как лиса». А она: «У меня же нет хвоста!» Выучила Юля, в какой стране живет, адрес, фамилию и очень гордилась своими познаниями. Вот раз бабушка при соседке спросила: «Юля, где ты живешь?» «В Евлопе», – отвечает. А мама засмеялась. Поняла малышка, что ошиблась, что над нею смеются, в лице изменилась, напряглась, глазки обидой заблестели. Подбежала ко мне и спрашивает шепотком:
– Как наша стлана называется?
– СССР, – подсказываю.
– Бабушка, СССЛ, поняла? – повторяет Юля.
Бабушка, конечно, подыгрывает ей:
– Ах, ты моя разумница!
А когда Юля ушла, бабушка маме замечание сделала:
– Внимательней будь, не смотри, что два года. Она уже понимает насмешку, юмор. Конечно, надо ребенка готовить к жизни, но ласково.
Тут вмешался Вовик:
– Я вчера твоей Юле говорю: «Не рви картинку, а то волк придет и съест тебя».
А она мне в ответ:
– Не хочу, не съест.
– А маму пусть ест? – спрашиваю.
– Нет.
– А деда с бабой?
– Тозе нет.
– А кого же ему есть?
–Лемень, – говорит.
– Дед уже «познакомил» ее с ремнем. Пришлось на стенку повесить, как наглядное пособие для непослушных, – засмеялась Катя. – Юля иногда бывает очень упрямой.
Азарий молчал, молчал да и заговорил.
– Мы раньше жили на хуторе в Западной Украине. У меня был друг молдаванин. У них пасека и огромный сад. Мы всей компанией к нему заваливались. Мед ложками ели из тарелок. Моя старшая сестренка маленькой была некрасивой, и ребята сначала сторонились ее. А потом мой папа сказал: «Она такая умная, интересная и с юмором. Анекдотов много знает». Ребята присмотрелись и приняли ее в компанию. В школу за три километра ходили ватагою. Учительницу любили. Огромные букеты ей носили. На речку с семи лет одни бегали. Родители не волновались, доверяли. Большая речка была, – вздохнул Азарий.
– Наша тоже хорошая. Кое-где даже «с ручками», – попытался успокоить его Лесик.
Девочки, наконец, «открыли магазин», и мальчишки пришли за «покупками».
– Сегодня лопаты завезли. Несите по пять штук яиц за каждую, – Катя хорошо играла роль строгой продавщицы.
– У вас все «под яйца»!? Мало паевой книжки? С каких это пор? – солидно возмущается Лесик, отсчитывая «деньги».
– Ситец в цветочек появился! Но не дам, пока два десятка яиц долгу не принесешь, – заявила Катя Толику.
– Принесу. Вечером на чай заходите к нам всей семьей. «Копытца» обмывать будем. Не забудь.
– Керосин завезли?
– Нет пока.
– А ситро?
– Нет. Только леденцы «монпасье» в железных коробках и соленые кукурузные хлопья.
– Давай хлопьев на все….
Мы дружно едим хлопья и похваливаем мою бабушку, позволившую взять для игры целую пачку.
Солнце заглядывает в наши шатры, горячий ветер колышет белые, розовые и малиновые головки «елочек». Голосов невидимых птиц не счесть. В нашем царстве-государстве мир, покой и благодать.



					Глава вторая

В НОВОМ КЛАССЕ



Из второго класса меня сразу перевели в четвертый.
На первом уроке новая учительница Анна Васильевна, проверяя присутствующих, поставила точку около моей фамилии и вдруг сказала с улыбкой: «Ну, о тебе я все знаю».
Я вздрогнула. Неужели она знает про детдом? Я же всем говорю, что раньше жила у дедушки Яши. Некоторое время я терпела нахлынувшее отчаяние, но грустные мысли все набегали и набегали. Я подняла голову кверху, закусила губу и попыталась отогнать навязчивые мысли, но слезы все равно брызнули. Они текли по рукам, капали на книгу. Я боялась всхлипнуть, чтобы соседка по парте не заметила моего состояния, но тело содрогалось, и я ничего не могла поделать. Страх, что дети поймут, отчего я плачу, еще больше усилил поток слез, а потом началась истерика. Учительница сначала удивилась, а потом сделала вид, будто ничего не произошло. «Как учительница воспринимает мое поведение? Не могу себе представить. Что думают ребята о причине моих слез? Наверное, считают, что я загрустила без своих друзей из третьего класса», – подумала я. Эта мысль обрадовала. Постепенно я успокоилась и к концу урока даже попыталась понять новую тему. На перемене дети не приставали ко мне с расспросами. Я была им благодарна. И к доске меня в этот день Анна Васильевна не вызывала.
Вот так неудачно началось мое знакомство с новым классом. Но потом все наладилось. Я не чувствовала трудностей в учебе. И это главное. А с ребятами я быстро перезнакомилась и подружилась.



СПАСИТЕЛЬ



Все еще продолжается неспешное прощание природы с летом. Уже сшиты осенние наряды лесов и полей. Октябрь вышивает на них яркие узоры. Жаркие кленовые костры, оплетенные бесконечной паутиной «бабьего лета», дарят последнюю надежду на теплые яркие деньки. Капризна синева неба. Все чаще то набегают, то медленно надвигаются завесы туч и облаков, грозя дождями. И ветров ретивых карусель старательно полощет золото ветвей. Это печальный ноябрь принесет тревожную молчаливую усталую тишь, потом загрустит природа нудными дождями и смоет блистательное убранство осени.
А пока у нас восхитительная погода! Сегодня мы вспахали огород. Отец поручил мне отвести Чардаша на луг и спутать задние ноги, чтобы далеко не ушел. Я попросила разрешения поехать верхом. Отец ответил: «Садись и езжай».
Я и справа заходила, и слева подпрыгивала, цепляясь за гриву, никак не удавалось взобраться на гладкий круп коня. Высокий он для меня. Мучилась я, мучилась, и придумала. Привязала Чардаша к столбу калитки и по плетню взобралась ему на шею. Потом отвязала вожжи на упряжи, гордо взглянула в сторону отца и медленно тронулась в путь. «На лошади, и черепашьим шагом?» – засмеялся отец и со всей силы хлестнул Чардаша. Тот взвился и пустился в галоп. В первый момент мои ноги подбросило, чуть ли не до головы, но я чудом удержалась. Тело пронзила острая боль, и я судорожно вцепилась в густую гриву. Каждый скачек коня неприятно отзывался то в ногах, то в копчике. Костлявый хребет Чардаша долбили мои кости. Я пыталась менять положение тела, чтобы удары не попадали по одному и тому же месту. Сначала сползла на круп, там было мягче, но оттуда проще свалиться. Потом попробовала подтянуться к шее. Удалось. Зажала между ног холку лошади и буквально легла на шею. Но Чардаш вертел головой, стараясь сбросить непутевого седока. У меня закружилась голова. Снова перебралась на хребет.
Вожжи остались на плетне, поэтому я не могла управлять конем, и была полностью в его власти. А он, утомленный плугом, осознав волю, несся легко и быстро. Чувствую, сбавляет ход. Но рано обрадовалась. Из переулка прямо под ноги Чардашу вынырнул грузовик, и он наметом помчался по ухабистой дороге к скотному двору. Меня опять трепало, било, мотало…. Мелькнула мысль, что в старину богатые женщины ездили боком. Попыталась перекинуть ногу, но сразу поняла, что в такой позе без седла не удержусь и десяти шагов. На лугу я бы рискнула соскочить с коня на ходу, но горбатые края сухой глубокой колеи грозили мне поломанными костями. Сжала зубы, но слезы при каждом толчке брызгали непроизвольно. Сначала я еще кричала «Помогите», потом замолкла. Хаты, деревья, люди мелькали как в тумане.
Вдруг Чардаш взвился и резко остановился. Я открыла глаза. Сквозь мутную пелену разглядела мальчика, державшего под уздцы моего коня. Он подвел Чардаша к забору фермы и сказал мне: «Слезай».
Я с трудом разжала онемевшие пальцы, но сил не хватило даже шевельнуться. Тело распласталось, как отбивная на сковородке. Спаситель осторожно спустил меня в придорожную траву и сел рядом.
– Че без седла поехала?
Я молчала.
– Первый раз? – участливо спросил он.
Я кивнула, а, придя в себя, тихо пробормотала:
– Как ты остановил?
– Слегой перегородил дорогу в самом узком месте. На уровне груди коня держал. Не решился он ее перескочить. Я тебя еще издали увидел. Гляжу, ветер светлый подол платья как флаг призывно полощет, будто о помощи просит. Соскочил с крыши и за жердью побежал. Раньше я с быками работал, но у вас к лошадям уже привык.
– Я не трусиха, больно было… – смущенно оправдывалась я.
– Понимаю. А быков боишься?
– Очень. Сколько ни пыталась, не могу свой страх перед быком преодолеть. А ведь каждый день вижу его, когда стадо с луга возвращается. Как представлю себе его огромную морду, с постоянно злыми, красными, выпученными глазами, толстые складки кожи, свисающие с шеи как мешки, слюнявые противные губы и ноздри, так даже мороз по коже продирает. Неприятное, страшное, демоническое существо! Выше моих сил даже просто стоять рядом с ним. Раз он погнался за мной, так только чудо меня спасло. В столб бык врезался. После пережитого страха, я готова километр крюку давать, только бы не встречаться с этим чудовищем.
– В войну в нашем колхозе не хватало лошадей, и свои огороды селяне пахали на быках. Только вот приучать быков трудиться ни у кого из местных жителей не получалось, поэтому брали обученных в соседнем районе. Я шустрый был, животных любил и понимал. Посмотрел, как обхаживают быков, и сам рискнул попробовать. И вскоре по селу пронесся слух, что четвероклассник Коленька, сын поварихи, научился «обламывать» упрямых быков.
– Расскажи, как ты их обучал? – не сдержала я своего любопытства.
– Первый раз я взял с собой двух друзей, и мы пошли в колхозный сарай. Каждый бык жил в отдельном загоне. Я залез на стропила, специальным узлом завязал веревку, накинул петлю на рога и туго затянул. От боли бык звереет. Но я натянул конец веревки так, что он будто завис. Потом второй петлей поймал нос быка, а друзья, растягивая концы веревки в разные стороны, сжали его морду до боли. Взнузданный таким образом он не способен сопротивляться. Не сразу удалось петлю накинуть, быку не нравится присутствие посторонних, и он сердито водит тяжелой головой, выказывая недовольство. Потом улучил момент и набросил на шею животного тяжелое деревянное ярмо, и стоя на заборе загона, закрепил его ремнями и приладил оглобли саней. Готово, зверь запряжен! Осталось сбросить веревки со стропил и отвязать цепь, которой он прикован к столбу.
Бык, почувствовав свободу, вырвался из сарая и помчался, не поймешь куда. Как танк пер, не видя ничего перед глазами. Я весь в напряженном внимании. Вожжи натягиваю, маневрирую, чтобы сани не перевернулись. А то ведь зашибет! Понимаешь, бык скотина глупая, носится до тех пор, пока все его огромное тело не начинает ходить ходуном. Он хрипит, беспрерывно мочится, пена хлопьями висит на бороде, что делает его еще более страшным. Потом он внезапно останавливается, тупо смотрит перед собой, тяжело дышит и дико неприятно ревет. У меня руки холодеют до локтя, по спине мороз бежит. Передохнув, бык вновь начинает мотаться по двору. Я ни на минуту не выпускаю вожжи, вздрагиваю, когда сани кренятся или со всей силы ударяются о столбы ограждения двора. Наконец, бык измотан. Он останавливается, опускает голову и хрипло дышит. Его огромное тело мелко дрожит. Колени подгибаются. Бык оседает на снег. Ребята быстро привязывают его за ближайший столб. Я слезаю с саней и растираю затекшие пальцы, – спокойно по-деловому закончил рассказ Коля.
– Долго обучаешь?
– Неделю.
– А почему зимой?
– Летом опасно. Скотина телегу в клочья разобьет и от меня ничего не оставит. Бык – тупое и жестокое животное. И что ему в башку взбредет, – никто не знает? Прошлым летом молодую учительницу физкультуры до смерти забодал. Гнал по всему селу. Она вскочила во двор и в ясли с сеном закопалась. Он и там ее нашел. Не смогли спасти.
– А ты не боишься?
– Нельзя бояться. Скотина чувствует страх человека. А у меня жуткий азарт появляется от сознания того, что командую этой махиной. Азарт отметает страх, но не разум. Я будто начинаю понимать, как он поведет себя. И от этого еще уверенней себя ощущаю. Знаешь, как меня мужики нашего села уважали! Быков на вспашку и за дровами без очереди давали.
– Отдохнула? Попробуй встать.
Я медленно поднялась. Стоять могла только в позе «ноги циркулем».
– Дойдешь сама? Помочь отвести коня на луг? – заботливо предложил мой новый знакомый.
– Не надо. Спасибо тебе. Чей ты?
– Мы этим летом из Мордовии переехали. Сытней в ваших краях.
– Ну, пока, – сказала я, нащупывая за пазухой путы.
Но Коля уверенно положил руку на шею Чардаша и пошел рядом.
– Вдруг опять взбрыкнет, отвечай тогда за тебя, – улыбнулся он.
Страх прошел, но мне было приятно идти с уверенным в себе кареглазым крепышом. И я не стала возражать.
– С кем ты приехал? – нарушила я молчание.
– С родителями. Папа – инвалид войны, мама раньше была поварихой в колхозе, а теперь на ферме работает. Я маленьким в ясли ходил. Из яслей в ветлы убегал и солдатиков пас. Строил им дом, изгородь. Мог целыми днями там играть. Когда подрос, желуди для семьи собирал. Мы их сушили и дробили. Они на вкус как мыло. Бывало, как поем их, в желудке тяжело становилось, но зато голода не чувствовал. Я сам на дуб залезал и тряс ветки. Семь лет мне было. Слезать долго и тяжело, так я на самую верхушку забирался, она изгибалась, наклонялась, и я на соседнее дерево перебирался. Еще грачиные яйца приносил, и праздник дома устраивал. Мало на трудодень давали. Если норму трудодней не выработаешь, так часть огорода отрезали. А у меня еще сестра больная. Она, когда в седьмом классе к выпускным экзаменам готовилась в калиновом кусту, нечаянно заснула и свалилась на сырую землю. В один день парализовало.
Мы на самом берегу реки Мокши жили. Я сызмальства бойкий. С дровами у нас туго было. В лесу не разрешали даже сушняк собирать. Сажали. А у нас лодка была деревянная, самодельная. В половодье река тащила бревна. Я на лодке маневрирую между льдин, чтобы не затерло, крюком бревна зацепляю и к берегу волоку, на мелководье. На всю зиму запасал.
– Родители разрешали? Ведь опасно! – я испуганно всплеснула руками.
– Так большой уж был. Десяти лет. К тому же юркий и настойчивый. А еще мы кору с тальника сдирали и сдавали в колхоз. Он хорош для дубильных работ. Рыбу с друзьями ловили. Как лошадь светлой масти, так без хвоста. Из конского волоса леску делали. Сомы по пуду попадались. За пуд рыбы – два пуда ржи давали. Из ветлы пилили два круга, в них набивали чугунных осколков, чтобы не скользили и растирали зерно в муку. А у вас тут каменные жернова.
Еще рыбу бреднем ловили. Разрешали. До часу ночи ловим, потом снасти бросаем сушить,  и идем на конный двор спать в плетеных кошулях, чтобы рано утром сразу идти на работу в колхоз. Перебудем ночь, а чуть рассветет, бригадир задания раздает. Как-то я на ходу заснул, а бык до конца пашни дошел и стоит, ждет. Бык никогда сам не сворачивает. Мама мне на обед в поле приносила толченую картошку как взрослому кормильцу.
Сено на рыдванах (повозка с высокими бортами из жердей) любил возить. После взвешивания разрешали немного сена оставлять на дне повозки. И мы, проезжая мимо рынка, продавали его за настоящую мучную лепешку. Счастье, какое было!
Меня уважали. Быка давали без очереди, даже на винный завод съездить.
– За вином? – подняла я на Колю удивленные глаза.
– Нет. Там в баках барда (отходы виноделия) стояла во дворе. Ее черпаками в мешки наливали. Пока восемнадцать километров едем – жидкость вытекает. Дома самых крупных опарышей (личинки мух) из гущи вынимали, и мама пекла сладкие лепешки. А как-то зимой поехали мы за дровами для школы. Помню, я в лаптях, голодный. До леса восемь километров. Подъехали, стали вдоль леса. А бык у друга надумал в сосны махнуть. А мой – за ним. Ты же представляешь, назад-то сани не повернешь! Сосны рядами стоят. А через весь лес ехать – далеко. Пришлось несколько сосен вырубить, чтобы сани развернуть. Замаялись. А назад в гору бык не хочет идти, тоже обессилел. Так я брал кожуру картошки или клок сена – и в нос ему. Он за мной тянется, и кое-как взбираемся. Скотине тоже тяжело на голодуху работать.
– И в нашем колхозе тоже случается по весне коров на веревках подвешивать. Ноги их не держат от недоедания. Некоторые до зеленой травы не доживают.
– Все равно у вас лучше. У нас, когда лебеду всю съели, взялись за клевер. Головки сушили, мяли и хлеб пекли. А потом на липовые листья перешли. Бывало, принесу два мешка, а из них две буханки всего-то получается. А ежи вкусные, жирные. Грачи – вонючие, худые, одни кости. Суп из них варили. Ты лопухи ела?
– Нет, листья липы очень люблю  и луговые хлебники.
– Попробуй. Как лопух на цветок стебель отростит, так сламывай его и жуй. На вкус – капустная кочерыжка, только сочнее. Руки и язык от него коричневыми становятся. Мама говорит – много в нем дубильных веществ.
– Желудки укрепляли, – засмеялась я.
– А раз чуть не погиб по случайности. Хлеб мы возили в государство. Видела, какие бывают хранилища?
– У нас на станции их три. Самые высокие строения во всем районе.
– Значит представляешь. Так вот, привезли мы просо. И по половине мешка по трапу несем наверх. Идем гуськом. На самом верху я оступился и упал в хранилище вместе с мешком, и как с горки качусь вниз. Просо-то скользкое! Плыву внутри амбара все ниже и ниже, остановиться не могу. Со всех сторон на меня зерно сыпется. Начал тонуть. Ребята испугались, стали пустые мешки кидать в амбар, дорогу наверх выстилать. Еле выбрался.
– У нас двое ребят заигрались в силосной яме, а когда началась загрузка, они не смогли вылезти из-под силоса. Вечером родители хватились, да поздно, – закончила я свой рассказ на печальной ноте.
Грустить не хотелось, и я сменила тему.
– Праздники у вас бывали?
– Конечно. Пасха. Яйца с пригорка катали. Кто мячом в яйцо попадет, тот яйцо себе забирает. Еще в лапту, чижики, городки играли. Я маткой был, старшим, значит, в игре. Когда в лес по грибы отпускали – тоже праздник. Только редко такое случалось. Уматывались на работе. А еще интересно было в праздник смотреть, как взрослые бои устраивали.
– Всерьез дрались? – изумилась я.
– Да!
– Зачем?
– Так принято. Собирались три мордовских соседних села и три русских. Сначала выходили силой померяться самые маленькие, затем взрослые. Кулачный бой до первой крови. Правила строгие: лежачего не бьют, если человек наклонился, значит, не хочет больше драться, и уже никто его не тронет. Если кто посмеет, его накажут. Потом отдыхали. Водку пили. И женщины дрались.
– А они зачем?
– Может потому, что пьяные. За волосы друг друга таскали. Бывало, на масленицу глянешь на реку, на льду всюду пятна крови.
– Не страшно? – робко спросила я.
– Нет. Это же игры такие. Дерутся и тут же за одним столом сидят культурно так, без ругани. У нас и старые, и малые друг друга по именам звали и всегда ласково: Коленька, Петенька, Машенька.
– У нас такого нет, но люди тоже добрые. А почему ваша семья наше село выбрала?
– Дядя у меня тут по маминой линии. Написал я ему про то, что заканчиваю четвертый класс, и что надо уже определяться, как дальше по жизни идти. Вот он и пригласил нас к себе. Рисую я неплохо. Давно проявилось у меня желание выучиться на художника. Сначала все листочки, цветочки рисовал, потом иконы перерисовывать взялся. А теперь свои задумки изображаю. Запах красок меня с ума сводит. Сразу фантазировать в цвете начинаю. Времени свободного мало, а руки все равно каждую минуту к карандашу тянутся. Я быстро, но аккуратно рисую.
– Ой, бабушка заждалась, наверное, – опомнилась я и, спутав задние ноги коню, попрощалась.



ПОДСЛУШАЛА



Ночь черный плат накинула на землю, но мне сегодня не спится. Как всегда в таком случае, вспоминаю прошлое как осколки тревожных дней, беседую с Витьком, рассказываю ему обо всем. Размечталась, будто мы с ним учимся танцевать вальс. Здорово получается. Особенно кружиться. У него лучше выходит, он учит меня…. Причем тут вальс?… Вспомнилось, как шла по берегу реки, а он медленно плыл по течению на бревне, распевал во все горло военные песни, не замечая никого вокруг, и был в эти минуты такой счастливый! И у меня тепло и радостно было на сердце….
Вдруг до моего слуха донесся сердитый шепот, и не просто сердитый, а резкий, ядовитый. С болезненным содраганием прислушалась к разговору родителей. Сыплются упреки. В ответ слышу робкие оправдания. Из обрывков слов никак не могу понять, за что отец гадко, грубо шипит на мать, с чувством превосходства, с давлением, угрозами. Мерзко ругает. Никак слова не связываются у меня в голове воедино. И только когда, услышала свое имя – затрепетала…. Из-за меня он тиранит ее? В чем моя вина? У брата спросить? Но подслушивать неприлично. И мать ему родная. Еще возненавидит меня. Пусть не знает про ругань и спокойно живет.
Я не виновата, что здесь живу. Не напрашивалась. Сами привезли. Почему отец такой пакостный? Днем помалкивает, а ночью «душу отводит». Оказывается, они тоже живут ненормальной, скрытной жизнью. А я-то всегда думала, что в семье все с радостью должно быть. Может у них из-за меня несчастливая жизнь? Мать жалко. А его? Добрый человек не станет издеваться над женой из-за лишнего куска хлеба. Сам себе создает сложности и других мучает. Неразумно это как-то, не по-человечески. Мне кажется, что умные должны уметь договариваться без ссор.
Учусь и работаю я хорошо. Чего ему еще надо? Молчаливая? Невеселая? А как я могу быть ласковой с человеком, которого сторонюсь? И матери я боюсь как огня. Недавно посуду вместе прибирали. Так я только о том и думала, как бы поскорее закончить. Устаю от нее.
При бабушке со мной такого не бывает. Но все равно я не могу ее ни о чем секретном спрашивать. Мне кажется, она уйдет от такого разговора. Бабушка, конечно, пытается сохранить достоинство, старается не позволять понукать собой, но в большинстве случаев стремится не создавать трудных ситуаций или сглаживает их. Я часто чувствую ее неуверенность, зависимость. Недавно припоздала с обедом, в очереди задержалась, так у нее было такое лицо, будто хата сгорела по ее вине. Грустно такое видеть.
Знаешь, Витек, в семье я все меньше нуждаюсь в боге, и все больше – в тебе.
После той неприятной ночи я чаще приглядываюсь к матери. С работы она приходит веселая. С удовольствием рассказывает о том, что происходило в школе. Мать хлопотливая. Вовлекает всех в общие дела: то картошку всей семьей перебираем в подвале, то пельмени сибирские лепим. Но теперь я замечаю горькие складочки в уголках ее губ и отрешенный взгляд у окна, что выходит на улицу.
Неужели отцу хочется, чтобы она была несчастная?
Странные бывают люди.



ГРЯЗЬ



Иду со станции. На душе осенняя грусть. Не напрасно старики говорят, что ненастье ворожит тоску. Небо в клочьях черных туч, как старое мятое застиранное платье в заплатах. Ветер резкими порывами обрушивается на посадки и растревоживает верхушки нагих деревьев. Чего еще ждать от поздней осени? Она дарит лишь дожди и морозы. «В пустоте ноября даже эху откликнуться нечем». Красивая фраза. Поэтому и запомнила.
Вот ларек. Возле него столб, на котором, уныло опустив голову, раскачивается разбитый фонарь. В ларьке иногда продают мороженое. Ребята откуда-то узнают, прибегают и вмиг расхватывают его, даже в холодную погоду. Я никогда не прошу денег для себя, поэтому мороженого не покупаю. Остановилась, разглядываю очередь. Вижу, как буфетчица, с выщербленным мелкими оспинками тяжелым, хмурым, точнее угрюмым лицом, взяла деньги у скромной на вид девочки, а мороженое не дала. Дети оттеснили девочку. Она умоляюще смотрит на тетю, тянет руки и просит: «Мне, мне дайте!» Старания тщетны.
Буфетчица делает вид, что не видит девочку и спокойно поворачивается к громко кричащим мальчикам. Теперь девочка растеряно стоит рядом с очередью. На глазах слезы. Она с горькой многозначительной ясностью понимает, что сегодня ей не достанется редкого лакомства. У меня мгновенно портится настроение, и, кроме того, налетает тошнотворная ярость. Колотится сердце. Трясет возмущение. Я иду дальше, и думаю: «Почему не вмешалась, не защитила? Я же не трусиха. Боюсь быть осмеянной наглой буфетчицей, не хочу ублажать ее самолюбия или стыжусь того, что она меня все равно не послушает? Я знаю, что не имею права ей врезать? Раньше я бы все равно полезла на рожон, как говорит бабушка. Почему же теперь не лезу? Я же должна была кричать, требовать…. Ненавижу наглость, подлость!… Обижать маленьких!?…  Гнать в шею надо таких буфетчиц…. Дрянь….
Представила себя на месте девочки и еще больше задохнулась жалостью к ней. Полились слезы. Машинально сламываю ветку дуба, тереблю ее в руках, нещадно хлещу себя ею по ногам.
Явилась неожиданная грустная мысль, что за последнее время я сама стала похожей на эту тихоню. Боязнь поступить не так, как требуют родители, не так как ведут себя нормальные, домашние дети сделала меня нерешительной, неуверенной. Мать за каждую ошибку долбит….
Иду дальше. После дождя в колеях грязи по колено. Но я осторожно пробираюсь по тропе, которая вьется между деревьями на обочине дороги. Гляжу, впереди меня посреди огромной лужи стоит маленькая бабуся и недоуменно озирается.
– Грузовик проклятый всю грязь под ноги подкатил, – сердито бормочет она, грозя клюкой невидимому виновнику ее беды.
Резиновые сапоги у бабуси увязли. Она пытается их вытащить. Но только тощие ноги в рваных овечьих носках вылезают из сапог. Грязь сантиметров десять не доходит до верха голенищ. Увидев меня, старушка оживилась:
– Деточка, помоги выбраться.
– Я в новых ботинках. Меня родители будут ругать, – поспешно отказываю я.
– Сил нет. Сапоги присосало. Не выберусь сама, – стонет старушка.
Что делать? Сделала два шага к ней. Липкая черная грязь наплыла на коричневые, блестящие от крема ботинки. Отпрянула назад. А если бы моя бабушка здесь оказалась? Пока я нерешительно переминалась, бабуся  досадливо тормошила и  корила меня:
– Вечереет уж. Так и бросишь старуху? Чему тебя в школе учили?
– Я хочу помочь, но честное слово дала, что ботинки не запачкаю, – оправдывалась я смущенно.
Старушка рассердилась:
– Ботинки ей жалко! Гадкая девчонка!
«Хочет, чтобы помогла, а сама ругает», – обиделась я про себя, придумывая как выручить старуху. Догадалась! Разулась, чулки положила в ботинки, повесила авоську с продуктами на сук и пошлепала по липкому, холодному киселю. Бабуся судорожно вцепилась в меня. Пришлось руками вытаскивать ее из грязи за сапоги. Оказавшись на твердой тропинке, бабка не поблагодарила меня, напротив, довольно бесцеремонно оттолкнула и, не оборачиваясь, неожиданно быстро для своего возраста, потопала к селу, шамкая и крестясь на ходу.
«Ледащая старуха попалась! Уморительная история! Посчитала, что бог ее вытащил из грязи… Видно похвала, как премия. Дадут – хорошо, а нет, и так обойдусь»,– хмыкнула я, и помчалась к реке, что была в метрах ста. Спустилась под мост. Вода прозрачная ледяная тяжелая. Смыла грязь с красных, как гусиные лапки, ног, обулась и вприпрыжку, чтобы согреться, побежала домой, старательно обходя глубокие лужи.



НЕЛЯ



Закончились уроки. Одеваемся. Вешалка тут же, в конце комнаты. Очень удобно. В класс заглянул шестиклассник Вовка Шаповалин и злорадно засмеялся:
– Ха! А у вашего Кольки чулки шелковые!
Я увидела Колю, сидящего за партой, и зло крикнула не званному гостю:
– Мозги включи, чучело!
– Завели десять детей при отце-пьянице, а теперь нищету разводят, – продолжал Вовка дурашливо.
– Хотел бы я посмотреть, сколько у тебя было бы братьев и сестер, если бы не погиб твой…
Коля не закончил фразу и со слезами на глазах выскочил в коридор.
– Получил? Поумнел? – сердито набросилась на Вовку Валя Кискина.
Тот заморгал белесыми ресницами и вышел из класса. Остальные, молча переживали мимолетную перепалку. Я собрала портфель и направилась домой.
Странная в этом году осень: зеленые дубы, желтые березы и снег. Ракиты до земли опустили увядшие обмороженные кудри. Оттаявшие листья липы мягкие, липкие. Косой холодный ветер жестко сечет по лицу колючками, сердито размахивает ветвями деревьев, свистит в ушах. Кутаюсь в пальто, прикрываю ладонями уши и, пригнувшись, иду по неуютному царству, где обитают только злые волшебники.
Соседка третьеклассница Неля догнала и обняла меня сзади. Я сразу согрелась. Неля рассмеялась:
– Представляешь, иду и думаю: вот заблужусь в вихрях снега, улечу с ними далеко-далеко в небо, и так здорово мне там будет! Стану я маленькой, но самой яркой звездочкой! А если до смерти замерзну, то моя душа полетит в рай. Дети всегда в рай попадают. Сначала размечталась, а потом родителей пожалела, и все мои фантазии разлетелись. Пойдем ко мне?
– Мне нельзя без разрешения, – промолвила я упавшим голосом.
– Да ладно тебе. Не узнают, – беззаботно засмеялась Неля.
– А что дома скажу? – испуганно возразила я.
– В школьном дворе гуляла, – предложила простейший вариант обмана соседка.
– Нет. После уроков я сразу должна домой идти. Не слушать родителей, как плыть против течения. Занесет куда не надо. Так бабушка сказала.
– Неужто, ты всегда такая послушная? – удивленно воскликнула Неля.
– Нет. Раньше я любила гулять и мечтать одна. Но здесь меня быстро стреножили. Шагу без разрешения не дают ступить.
– Почему?
– Не знаю. Может потому, что отец был военным? И мать у нас очень строгая. Но занудство у меня с раннего детства. Я всегда была слишком правильная в серьезных делах.
– Надо быть свойской. Ты каждую минуту по пустякам извиняешься, сто раз благодаришь за всякую мелочь, рядом с тобой неловко себя чувствуешь, – пристыдила меня Неля и дружески посоветовала: «Проще будь».
– В городе, у дедушки Яши привыкла к вежливости, – объяснила я.
И заторопилась:
 – Мне пора.
– Чудная ты. Все родители волнуются, но мы с подружками все равно в гости друг к другу ходим. Ты боишься матери?
– Я не смогу спокойно гулять, когда меня ждут, понимаешь?
– Родители привыкнут, что ты опаздываешь.
– Не привыкнут. Когда отец опаздывает, мать тоже сердится.
– Ну, то отец! – раздраженно хмыкнула Неля.
– А какая разница?
– Большая.
– В чем?
– Мать ревнует.
– К кому?
– Ни к кому. Просто так. Раз он опаздывает, значит, она начинает ревновать.
– Глупо.
– Может быть. Мой папа тоже сердится, когда мама поздно приходит с фермы.
– К коровам ревнует? – рассмеялась я.
– Если бы, – криво усмехнулась Неля. – Странные эти взрослые. Не поймешь, чего им надо, чего не хватает? Вот для меня главное, чтобы родители не ссорились. А может, все-таки погуляем?
– Нет, меня бабушка будет искать.
– У меня бабушки здесь нет. На Украине живет.
– Ты ее любишь?
– Очень, даже хотела остаться с нею. Я ее слушалась.
– Я свою тоже слушаюсь. До завтра.
– Пока, – помахала мне рукой Неля.
Мне показалось, что она тоже не хочет идти домой. Вдруг Неля остановилась и смиренно попросила:
– Ну, хоть на пять минут зайди на моих крыс поглядеть.
– Вот уж радость великая, крысы!? – удивилась я.
– Ты не представляешь, какие они умные!
– Ладно, только на минутку, – смягчилась я и уступила уговорам.
В полупустом щелястом сарае колыхалась пыльная паутина. Мерзкие пауки шептались по углам. Мы притихли. Ждали недолго. Сначала послышался шорох, потом появилась противная серая крыса с длиннющим, тонким хвостом. Меня передернуло от мерзкой картины. Потом прибежала другая, еще более крупная и гадкая. Я уже хотела уйти, как увидела, что вторая крыса катит куриное яйцо. Любопытство удержало меня на месте. Крыса приподнялась на задние лапки и принялась проталкивать яйцо в нору, но оно оказалось больше отверстия. Тогда зверушка осторожно положила добычу на землю и занялась расширением входного отверстия. Под зубами трещала древесина, мелкие щепки усыпали землю. Наконец яйцо закатилось в нору, и крыса скрылась вслед за ним. Но не успела она спрятать хвост, как откуда-то сверху появилась ворона, вцепилась в него и не пускает крысу. Та и так, и эдак, никак не получается с птицей справиться. Вдруг упала зверушка на бок и лежит будто мертвая. Ворона клюв чуть-чуть ослабила, а крыса вмиг нырнула под штукатурку. Но кончик хвоста не уместился и опять торчит. Ворона снова его ухватила и тянет изо всех сил. Не знаю, чем бы закончился поединок, но тут примчался рыжий кот и давай кидаться на ворону.
– Смотри, кот сам хочет поймать крысу, – шепчет мне подружка.
Ворона сердито махала крыльями, отпугивая кота, и не выпускала добычу из клюва. А в результате крыса никому не досталась. Улучила-таки она момент и убежала.
– Ну, как? – спросила Неля, заглядывая мне в глаза.
– Здорово!
– Если долго следить, не такое еще можно увидеть! – довольная произведенным впечатлением, добавила Неля. – Это мой зверинец. Я отдыхаю здесь.
– Спасибо тебе. Только все равно не говори моим родителям, что я у тебя была. Ладно?
– Железно! – пообещала Неля на прощанье.
Я заторопилась домой. Мне надо было уединиться в своем сарае, потому что огнем обожгло внезапно всплывшее воспоминание о первом занятии кружка «умелые руки», болью в груди отозвалось,… снова и снова прокручивалось в голове.
«…Когда занятие окончилось, Зинаида Васильевна ушла, а мы остались в классе. Я рисовала на доске чертиков, а девчонки хохотали. У меня не получалось так заразительно смеяться, но все равно было приятно, что друзьям нравятся рисунки. Вдруг с лицом, перекошенным злобой, в класс заглянула мать. Я не поняла в чем дело, но на всякий случай кинулась к своему портфелю.
– Где ты сейчас должна находиться? Кто позволил тебе остаться после занятия? – кричала мать так, будто я совершила страшное преступление.
Кто-то из девочек, пытаясь защитить меня, промямлил: «Мы только на пять минут».
Я выскочила из класса. Мать за мной. Я с ревом пересекала двор и уже не слушала, что она кричала мне в след. Обида трясла, я захлебывалась слезами. За что? Почему я не могу, как другие дети жить обычной детской жизнью? Зачем мать следит за каждым моим шагом? Как дикая коза перемахнула штакетник и ров, отделяющий школьный двор от огородов, и упала в траву, надрываясь непониманием, и жалостью к себе. Зачем ругает перед детьми? Я рабыня? Может, я сказала при детях что-то плохое, лишнее? Но я же в основном молчу, говорю только по делу? Чего ей от меня надо? Как я должна вести себя, чтобы не вызывать ее гнева? Я же так стараюсь! Господи, за что мне такое? Говорят, дети, когда умирают, становятся ангелами, потому что безгрешны. В чем моя вина, мой грех? В лесном детдоме все дети страдали одинаково. А тут я одна такая. Дед, зачем ты умер, зачем меня бросил?
Неужели мать не могла вежливо вызвать из класса и поругать дома, если так уж надо? Что ребята подумают про мое положение в семье, как они поймут такое, если я сама всего не возьму в толк? Что с ней приключилось? Перед занятием кружка она весело разговаривала с учениками своего класса. Они шутили, смеялись. Ничто не предвещало грозы. Чем я вывела ее из равновесия? Она ненавидит меня? Учит меня, но с таким раздражением, будто хомут непосильный повесила на шею, и хочет, но не может его сбросить. Я не просила меня брать! Отдала бы в детдом и не мучилась. Я каждую минуту напоминаю ей, что чужая, и этим раздражаю? И отец злится. Но он выдержанный, а она нервная? Так причем здесь я?
Рукавом вытерла мокрый от слез портфель и, сжав зубы, побрела домой…».
Не опоздать бы и сегодня. Может мать не заметит, что я немного задержалась?



Я МОГУ



На уроке труда мы должны научиться шить плавки и рукавички. Анна Васильевна предложила всем детям изготовить их (пусть даже из старой материи), не на куклу, а для себя. Бабушка долго рылась в сундуке, выбирая такой новый лоскут, чтобы после кроя плавок получилось меньше отходов. А на рукавицы дала кусок от старой солдатской шинели. Потом поохала, достала из-за печки довоенное, зеленое пальто матери и отрезала часть полы. «Двойные сошьешь. Теплые и мягкие будут», – объяснила она.
На уроке мы обмерили друг друга и взялись за работу. Самое трудное – вырезать и пришить косые бейки к плавкам так, чтобы ткань не морщила. Мне не хватило материи на отделку, и Анна Васильевна дала свои обрезки красного цвета. Они как раз подошли к моему белому полю с красными цветами.
С рукавицами проблем не было. Края ткани мы обметывали толстыми цветными нитками не в тон ткани. Для красоты. Анна Ивановна подумала, что я собираюсь шить двое рукавиц. А когда я объяснила, что одни, но с подкладкой, она вдруг на весь класс сказала: «Какая ты у нас хозяйственная!»
Тут все стали показывать учительнице свои изделия, и я не успела объяснить, что это моя бабушка – молодец, что она придумала про подкладку. Я сидела, опустив голову, и переживала из-за незаслуженной похвалы. Анна Ивановна подошла ко мне проверить работу.
– Ты чего такая понурая? Ошиблась? Рукавичку наизнанку выкроила?
– Нет. Я правильно сообразила. Но сама бы не догадалась  с подкладкой шить. Бабушка посоветовала, – сквозь слезы пробормотала я, не переставая смущенно теребить в руках обрезки ткани.
– Вот и молодец, что всему классу рассказала, – улыбнулась учительница.
Я сразу успокоилась. Тут встала Валя Кискина и попросила разрешения вставить резинку, чтобы рукавички не соскакивали. Нина захотела шнурки с кисточками пришить, и бахрому сделать, а я на тыльной стороне своих рукавичек солнышки вышила.
Из школы шла в обновке гордая и счастливая. Мне казалось, что теплее и красивее моих рукавиц не бывает! Дома я не могла выполнять уроки, пока не закончила шитье плавок. Бабушка придирчиво осмотрела их и радостно воскликнула:
– Надо же! Ну, прямо влитые. И отделка аккуратно пришита! Если бы не росла, то носила бы их только по праздникам! Глядишь, через пару лет мне  платье сошьешь.
– Обязательно! – пообещала я серьезно.
У меня было удивительно хорошее настроение.
С каким удовольствием я носила сшитые мною первые вещи! У меня «руки растут как надо»! И не беда, что пальцы исколоты до крови, потому что не получается работать в наперстке. Оказывается, шить не трудно и очень интересно!
А в прошлом году мы учились пришивать пуговицы. Я очень торопилась, нитки запутывались. Два раза переделывала работу, чтобы заработать пятерку. А вторую пятерку за пять пуговиц так и не получила. Не успела и очень переживала, что у меня руки-крюки. Ирина Федоровна успокаивала тогда: «Не лотоши, не ерзай, нитку короче бери».
А теперь все здорово! Я могу!



ЭКСКУРСИЯ



Зима с осенью в этом году долго силами мерялись. Никак осень не уступала. И все-таки почернела наша школьная аллея, и теперь насквозь продувалась колючим ветром. Натужно скрипели и вздыхали дубы. Березки к ним прижимались. А как-то гляжу – за ночь поседели! Покрылись тончайшей пленкой изморози. Только днем солнце ее быстро слизало. Вечером дождь заморосил. А на следующее утро хрусталем сияли веточки. На том метаморфозы не закончились. Стряхнул сердитый ветер звонкую красоту и опять земля голая и черная, а небо серое и скучное. Что еще принесет ветер на своих широких крыльях? Может морозы?
А сбросил ветер искристые одежды для того, чтобы ночью обрядить деревья в пушистые, белые, праздничные меха. И вот идем мы сегодня с вожатой на экскурсию на завод «Предохранитель» и наслаждаемся природой.
Оказывается, таких заводов в нашей стране только три!
Всем понравилось, что в цехах очень чисто и много фрезерных и токарных станков. Потом мы увидели надпись на двери «Револьверный цех» и удивились: «Оружие делаете?» Оказалось, что у станков такое название. Мы забросали главного инженера вопросами и попросили разрешить нам обучаться работе на станках. Соглашались даже на еще одну летнюю практику, лишь бы с пользой. Но он строго сказал:
– Вы деревенские, ваше дело – колхоз, а мы – станция, железнодорожный поселок городского типа, поэтому наши дети должны учиться заводским профессиям.
– Какой же у вас город? Такие же огороды, скот, хаты как у нас, только много крыш под железо и черепицу, потому что богаче живете.
– Неважно, какие дома. Важно, какой статус имеем, – гордо сказал инженер.
– Так не честно. Наши школьники круглый год вкалывают в колхозе, а ваши дети даже на субботниках не работают. Подметут территорию завода – и по домам. У нас даже одно общее название села, только речка разделяет его пополам? – возмущались мы.
Вожатая молчала. Хорошее впечатление от завода было испорчено, и мы уже без интереса пошли на маслозавод. Встретил нас директор радушно. Показал цеха и стал рассказывать о достижениях.
– Наш завод входит в десятку лучших в стране по качеству продуктов. Очень вкусное у нас масло. Девяносто три процента мы продаем за границу, пять процентов – отсылаем в Москву, а два  – в областной город.
– А нам? – нечаянно вырвалось у меня.
– Если вдруг сбой произойдет и получится брак, например, сметана перекиснет, тогда это масло в свой магазин отправляем, – деловито ответил директор.
– Что же получается? – загалдели ребята. – Мы свежее молоко сдаем на завод, а масло нам достается только бракованное?
– И за гречкой в город ездим, и за сахаром тоже, – зашумели школьники с задних рядов.
Директор удивился:
– Надо гордиться своим селом, заводом, а вы возмущаетесь! Странное у вас воспитание.
Подавленные и недовольные мы замолчали.
– Вы масло дома делаете. У вас у всех есть в хозяйстве корова. А городской где возьмет? Совести у вас нет, – закончил директор строго.
– А много мы его видим, масла-то? Сама его делаю, но только один раз за лето. Бабушка соберет четверть сметаны, а потом я кладу ее на колени и трясу. Получается кусок примерно с килограмм.
– А ты не ленись, чаще тряси, – пошутил директор.
 – Чего трясти? – взорвалась я. – Я же каждое утро ношу молоко в «государство».
– Нам же по весне из сельсовета в каждый дом разнарядку приносят на молоко, яйца, шерсть и многое другое. Вам на станцию не присылают, хотя у всех во дворах скотина! Раньше у некоторых селян по две коровы было, так запретили. У нас в прошлом году корова двумя бычками отелилась, так сразу потребовали одного в колхоз сдать. А сена вольного не дают. Сколько травы в лесу пропадает?! Люди на болотах по кочкам траву все лето сшибают. Сосед накосил в лесу своим козам, так председатель лично на лошади подъехал и забрал сено, да еще пригрозил тюрьмой. А молоко давай! Из воздуха оно, что ли делается? – сердито закончила тираду Володя Стародумцев.
Директор развел руками:
– Ребята, это не ко мне. Я проблемы своего завода решаю. Рабочие мною довольны.
– Мы понимаем, что вы не причем. Обидно за сельских. Вроде не родные для государства, – не сдержался Эдик Набойченко.
– Со временем и у вас все наладится, – попытался успокоить нас директор, и скрылся в цеху.
Возвращались домой молча.



СТАРЫЕ ФОТОГРАФИИ



Люблю рассматривать фотографии в альбоме. Вот довоенные. Мать с группой студентов. На доске написано «отличники». А на этой – молодые красивые моряки. На обороте дата – тысяча девятьсот сорок второй год.
– Они живы? – спрашиваю у матери.
– Из этих один наш отец домой вернулся.
– И вообще никто-никто из друзей не выжил? – испугалась я.
– Почему же? Вот Аркадий Никитович. Он недавно приезжал к нам в гости из города Энгельса. А этот в штатском – Борис Михайлович. Врачом работает.
– А почему наш отец теперь не военный? Ему форма идет.
– Гражданский он человек. Война заставила погоны одеть.
– А почему в альбоме фотографии выпускников школы с сорок шестого года начинаются?
– Отец школу после войны принял.
– Какие первые выпускники старые, совсем как тети и дяди! – удивилась я.
– Во время войны учиться не было возможности, школу они заканчивали уже взрослыми.
– А эти молодые, но тоже очень серьезные.
– Это выпускники семилетки пятьдесят второго года. Им по четырнадцать лет. И войну, и разруху в детстве захватили.
– Почему десятиклассников мало в классе?
– Многие не имели возможности учиться. Семьи кормить приходилось. По закону в четырнадцать лет человек уже взрослым считается. Но, самых способных, мы старались удержать в школе, – объяснила мне мать.
Я вздрогнула. С фотографии на меня смотрели глаза любимой подруги Лили из городского детдома.
– Кто она? Лицо этой девочки мне давно знакомо, – непроизвольно вырвалось у меня.
– Она с Нижней улицы. Всю жизнь здесь живет. Похожие люди встречаются часто. Их двойниками называют, – пояснила мать.
На диван присела бабушка.
– Вот я в молодости с моей подругой детства, – указала она на двух красивых скромных девушек в странных высоких ботинках, зашнурованных до колен.
Тут же я увидела на фото мужчину без руки, сразу вспомнила инвалидов войны на каталках и спросила бабушку:
– Почему в деревне нет нищих? В городе их много. Среди них даже женщины попадаются.
– В деревне зимой им не прокормиться.
– Почему я никогда не видела детей-побирушек?
– Бог с тобой! Как же нужно опуститься взрослым, чтобы заставлять детей просить милостыню?!
– А кто это?
На фотографии пухленькая девушка в светлых завитках волос с большими круглыми, чуть навыкате темными глазами.
– Зазноба моего сыночка. Очень она по нему сохла. Маленькая была, до плеча ему не доставала, – грустно ответила бабушка.
«И все?» – подумала я.
 – Может, это моя мама?» – вдруг всколыхнулась во мне минутная надежда. – Что-то на мою мать эта девчушка не похожа. Да и из слов бабушки совсем не выходит, что она моя мама. И по тону тоже. Будто походя, вскользь рассказала о старой знакомой своего сына. И чего я разволновалась? Мать же говорила, что нет фотокарточки. Почему взрослые не говорят мне правду, и вообще ничего не рассказывают о моих родителях? Они же наверняка все знают!
Настроение испортилось. Я положила альбом на место и ушла во двор работать, чтобы отвлечься от грустных мыслей.



ЗА ХЛЕБОМ



На станции за железнодорожными путями есть пекарня, а рядом с ней – буфет, где продают хлеб только заводским, когда они по окончании смены расходятся по домам. В этот буфет и я хожу через день уже вторую зиму.
Бабушка разбудила, как всегда, в пять. За окном черно. Лампы не зажигаю, чтобы не разбудить брата. Одеваюсь ощупью. В комнате холодно, земляной пол ледяной. Пока натянула чулки и пристегнула резинки, замерзла так, что зубы застучали. Одела двое шаровар, валенки, а поверх кофты с начесом ватную жилетку, сшитую из дошкольного пальтишка брата. Чай пью. Бабушка возится у печки. В трубе заунывно гудит противный ветер. Дым попадает в кухню. Я люблю запах дыма от дров. Что-то в нем далекое, призрачное и даже сказочное. Опять глупости в голове? Я внутренне улыбаюсь своим мыслям. Нельзя же быть все время правильной, навытяжку, по струнке стоять! «Торопись, детка», – шепчет бабушка.
Накидываю на голову коричневую шальку и недовольно бурчу, потому что не люблю деревенских платков. Выхожу на крыльцо.
Ночью был снег. Двор будто синей скатертью накрыт. Подслеповатые утренние звезды сонные. «Ветер в спину. Не пойдешь, побежишь», – слышу я голос бабушки. В нем сквозит улыбка и поддержка.
Приободрилась. И хотя совсем нет желания идти на ветер, решительно кидаюсь в темноту. За ночь протоптанную дорожку замело и я, нащупывая ее, проваливаюсь по колено. Идти тяжело, но я тороплюсь. Надо успеть до прихода следующей смены, а то придется долго стоять в очереди и может не хватить хлеба.
Впереди одинокая фигура. Догнать? Зачем? Одной лучше идти и мечтать. Я на Северном полюсе. Далекие огни завода – жилище деда Мороза.
Вышла за село. По лугу ветер гуляет раздольно. До станции всего три километра, но мне кажется, что они разделяют два государства. Летом я не замечаю, как пробегаю их, а тут иду, иду и конца пути не видно. На дороге снег лежит неровными слоями: где мелко, а где приходится перебираться через наметы. Упала. Вытряхнула снег из рукавов. От влажных рук сразу сделалось холоднее. Мысли потекли житейские: «Никак не добьется отец, чтобы хлеб привозили в школу, хотя бы зимой. И лошадь есть, и конюх согласен, да будки нет с лотками, а главное, нет разрешения какого-то начальника. Ему бы недельку вместе со мной походить за хлебом, может, тогда подписал бы просьбу учителей!»
По перрону бегу вприпрыжку. Из проходной вытекает приятный запах горячего хлеба. Текут слюнки. Вахтер пропустил меня, и сердце сразу перестало дрожать. Сегодня добрый дядя. Клянчить не пришлось. Проскакиваю узким темным коридором в буфет.
Чужих взрослых сюда не пускают, а детям можно. На вид буфетчица – грубая «бой-баба», а все-таки с понятием, потому что женщина. Знает, что мы издалека сюда приходим. Обычно рабочие в очереди детей не трогают. Но иногда случаются неприятности. На прошлой неделе здесь нас человек десять собралось. И на беду скандальная тетка появилась. Все молчали, а эта завелась:
– Отстояла у станка ночную смену, да еще из-за этих пацанов домой поздно доберусь. А у меня хозяйство, огород, дети.
– У всех дети, – добродушно заметил мужчина в замасленной фуфайке.
Женщина распалилась еще больше:
– Помолчал бы. Ты же спать сейчас завалишься. А твоя жена, небось, как и я, вторую смену ишачить будет на кухне.
– Охолонь. За что боролись, на то и напоролись, – усмехнулся тот, что в фуфайке.
– Не трогай женщину. Видишь, неймется ей. Может, не здорова. Ведь они, особо если есть малые дети, в три смены вкалывают: на работе, по хозяйству, да еще ночью с грудными дитями, – вступился старик.
Мужчины замолчали. Женщина тоже затихла. То ли спокойный голос защитника, то ли его здравые мысли и сочувствие осадили в ней бунтарство, как дрожжевое тесто холод….
Я ни во что не вмешиваюсь. Не имею права оставлять семью без хлеба.
Народу еще мало, человек тридцать. Видно со смены основной поток не пошел. Сзади меня встал пожилой человек. Слава богу, один подошел. Я теперь вроде бы чья-то дочь. А когда сразу много детей подходит, то рабочие начинают сердито выяснять родство. Внимательно разглядываю продавщицу. Какое у нее сегодня настроение? Боюсь, чтобы кто-нибудь неосторожным словом не спугнул, не испортил его. Буфетчица прекрасно знает всех рабочих, и когда ее разозлят, вышибает пришлых. Прислушиваюсь к разговорам людей, со страхом ловлю резкие нотки. Вздрагиваю, если они относятся к продавцу. На мое счастье или несчастье передо мной две женщины с нашей улицы. Они преданно заглядывают продавщице в лицо, называют Марией Ивановной и суетливо раскрывают авоськи, путаясь в ячейках. Продавщица огромного роста, широкоплечая, с крупным каменным лицом, надменно глядит на всех властным, чуть пренебрежительным взглядом. Движения ее ручищ размеренные, четкие. Фразы она бросает редко и резко. Некоторые рабочие просят взвесить хлеба чуть больше нормы. Она дает на свое усмотрение. Подходит моя очередь. «Пять человек», – говорю я тихо, еле доставая лицом до высокого прилавка.
Мария Ивановна ловко бросает на весы буханки и довески и в мгновение ока сбрасывает их рядом с весами. Я, стоя на цыпочках, тут же подхватываю и бросаю хлеб в авоську, которую заранее удобно повесила на руку и растопыренные пальцы. Добрый старик помогает мне. Он тоже не хочет, чтобы буфетчица сбилась с ритма и испортила всем настроение. Я робко гляжу на «главного» человека и прошу еще. Буфетчица еле заметным движением глаз отказывает. Но видно жалость шевельнулась в ней, и она громко говорит: «Сегодня хлеба мало, даю только по норме».
Я благодарно киваю ей и бегу домой. Слава богу, удачно. Пять большущих буханок и пять разных довесков. И как она довески отмеряет? Глаз-ватерпас! Ей весы видно только для проформы нужны. Иду, довольная собой, уминаю теплый, пахучий кусок хлеба. Правда, когда жуешь, он делается липким и вязким, как пластилин, и вкус совсем не тот, что у бабушкиного хлеба. Да ладно! Без хлеба и один день прожить трудно.
Дорога назад всегда короче. К тому же небо уже серое. Снег отсвечивает белым, а не голубым. Подхожу к огородам первой улицы села. Вдруг со всех ближайших дворов ко мне ринулись собаки разных мастей. Я замерла, зная, что нельзя бежать от собак. Свора окружила меня и с громким лаем заплясала вокруг. Тут поняла, что хлеб им нужен, а не я. В ужасе прижала драгоценные буханки к груди. А собаки наглели и уже во весь рост подскакивали. Их острые зубы клацали у моего лица. Что делать? Вытащила самый маленький довесок, разломила пополам и бросила, как могла дальше. Свора отпрянула, и я побежала вперед. Но не успела сделать и нескольких шагов, как собаки вернулись. Я швырнула большой кусок, потому что тяжелый дальше летит. На этот раз успела добежать до середины огорода. Собаки становились все злее, и уже хватали зубами за шаровары и пальто, а одна оторвала хлястик на рукаве. Со страху я заорала, что было сил, но мой крик не подействовал. Так, бросая довески, я добежала до крайней хаты. На мой крик с палкой и огромным тесаком в руках выбежал мужчина в трусах и валенках. Он разогнал собак, и подошел ко мне. Я сидела на снегу и плакала. На коленях у меня лежала авоська с хлебом. Часть верхней буханки обслюнявлена собаками. Дядя Ваня (отец моей одноклассницы) поставил меня на ноги, тесаком обрезал буханку, завязал авоську и побежал к себе в хату. Я не смогла его поблагодарить, потому что еще не оправилась от испуга. Только дома заговорила.
Рассказала бабушке про собак. Она подобрала мне хорошую палку. Всю зиму с нею проходила.
Весной заводским не стало хватать хлеба. Тогда они все дружно вышли из цехов и встали в очередь. На следующий день вышел указ: хлеб развозить по цехам.



ВОЖАТАЯ



Нравится мне учиться в новой школе. Все ребята живут одной семьей. Пионеры помогают октябрятам, комсомольцы – пионерам. Бывшие выпускники Анны Васильевны каждый день с нами занимаются: одни утром зарядку проводят, другие уроки проверяют на перемене, третьи после школьных занятий помогают готовить домашние задания или учат лепить, рисовать, вырезать. Еще играют с нами в мяч, городки, настольные игры. Занятия с шефами добровольные. Но если ученик еще не имеет определенных интересов, шефы заинтересовывают, приучают и даже приказывают непослушным ребятам. Но такое бывает очень редко, потому что никому не хочется выглядеть непутевым. Иногда заходят старшеклассники. Мы говорим им «вы» и при них не шалим в классе. Но самая главная среди шефов – наша классная вожатая Рита. Она уже девятиклассница и поэтому отвечает за все, что происходит в классе перед Анной Васильевной. Особенно много времени Рита тратит на подготовку к праздникам: разучивает с нами песни, танцы, стихи поэтов разных республик. Мы уже знаем, что к каждому празднику нужно придумывать новый «монтаж». Песни должны быть про родину, партию и природу. Танцы учим старинные и современные.
Мне очень нравится ходить на выступления старшеклассников. Они много поют, стихи ребята читают юмористические или с критикой, а девушки очень красиво рассказывают нежные, трагичные, про любовь.
К седьмому ноября девочки нашего класса готовят краковяк, польку-бабочку, и молдовеняску, а мальчики – гопак. Песни выбрали всем классом: украинскую шуточную, и болгарскую про птичек. Для ребят главное, чтобы пирамиды не вычеркнули из списка и матросский танец. Они уже исполняли его в прошлом году, но Анна Васильевна разрешила, потому что не двое, а все двенадцать ребят теперь будут танцевать.
Я с удовольствием участвую в пирамидах старшеклассников, потому что как самая маленькая и худенькая всегда стою на самом верху. Старшеклассники до сих пор подразнивают меня, вспоминая, как чуть не рухнуло все «строение», когда в сельском клубе я запуталась в складках верхней части занавеса. Я же не виновата, что потолки в  клубе ниже, чем в школьном зале!
Танцевать у меня не получается, но я стараюсь. Даже по дороге домой повторяю разного рода танцевальные шаги и па. Завтра для танца «Березки» будем шить с Ритой наметочными стежками сарафаны из старых маминых платьев. А ребята готовят учительнице сюрприз. Вовка придумал или подглядел где-то поведение пьяницы, и так точно изобразил его перед классом, что мы все полегли на парты от смеха. Пьяный лежал в луже с включенным патефоном и дрыгал ногами под музыку. Рита тоже смеялась, а потом сказала, что не видит в сцене ничего поучительного, и дала задание попытаться сочинить воспитательный сюжет. Ребята согласились. Очень уж им хочется занять на празднике первое место за самостоятельность и фантазию!
А вот старшую вожатую школы я раньше считала молоденькой девушкой, а она уже тетя. У нее есть муж и сын Юрик. Зинаида Васильевна высокая, со светлыми волосами, упакованными массой заколок в плотную неподвижную прическу. Она строгая и все умеет делать. Я хожу к ней на кружок вышивания. Зинаида Васильевна так увлекается работой с нами, что забывает о времени, а, спохватившись, быстро убирает наши «тряпочки» и мчится домой.
Она начала обучать нас с самого простого – вышивания стебельком. Девочки рисовали себе на кусках материи цветы, а мальчишки – танки. У меня не получались ровные стежки, и я придумала втыкать иголку не в конец стежка, а чуть выше – между двумя нитками. А оказалось, что уже есть такой метод вышивания. Я «изобрела велосипед».
Крестиком вышивать мне нравится, потому что легко и быстро, а гладью – красиво и интересно. Но когда я захотела вышить на день рождения матери большую красную розу, то лепестки получались неровные, нитки не ложились на ткань гладко. Зинаида Васильевна принесла из дома китайскую наволочку, расшитую ярким шелком. Мы вместе изучили ступенчатый метод, и теперь могли красиво вышить узор любого размера.
Нас еще не обучали штопке, и я гладью зачинила все дыры на старом пиджаке отца. Он внимательно осмотрел мою работу и сказал, что не зря вожатая получает зарплату. Потом Зинаида Васильевна научила нас делать аккуратные заплатки и подшивать юбки «козликом».
У моего брата никак не получалось сделать узелок таким, чтобы он не проскакивал сквозь ткань. Зинаида Васильевна посоветовала ему намотать на иглу несколько витков, а потом, пропустив через них основную нить, закрепить. Но нитки запутались, и у Коли получился «рулик», похожий на маленькую пушистую гусеницу. Коля внимательно посмотрел на «абракадабру» и попросил голубых ниток-мулине. К концу занятия у него на пяльцах появилась голубая роза. Изобретение так понравилось ребятам, что все сразу освоили новый метод вышивания. Раньше Коле не хватало терпения прошить стебелек в десять сантиметров, а подарок маме он вышивал целую неделю. Вот что значит – сам придумал! Его цветы заняли на выставке первое место. Я радовалась за Колю и удивлялась тому, что мальчишка в девчачьей работе изобрел новое. Мне тоже захотелось к следующему празднику придумать что-то особенное.
А к новому году, помимо гирлянд, снежинок и фонариков, мы научились делать маски. Сначала из плотной бумаги делали чертеж-выкройку, потом мелкими кусочками бумаги многослойно оклеивали заготовку и раскрашивали.
Все успевает Зинаида Васильевна! И концерты готовить, и кружки вести, и сборы проводить. Я не хотела учиться танцевать, потому что нескладная, но вожатая объяснила, что кружок танцев для того и существует, чтобы таких как я превращать в грациозных.
А еще Зинаида Васильевна рассказывает нам о том, как воспитывали богатых девочек до революции, об их женственности, мягкости, умении говорить и двигаться. Еще о том, что физическая работа не должна нас огрублять, чтобы домашний быт не превратил нас в «клуш» и наседок. Она хочет, чтобы мы, когда вырастем, были красивыми, умными, интересными себе и другим. Мне нравятся наши беседы. После них я начинаю замечать, что бываю резкой, говорю, сильно выделяя «рэ», хожу в раскачку, как матрос. Но мне почему-то нравится так ходить, хотя понимаю, что не красиво это для девочки.
Я раздваивалась в своих желаниях.



СОВЕСТЬ




– Мне нравится, как ведет уроки Анна Васильевна. Она задает такие трудные вопросы, что мы всем классом на них не всегда можем ответить. А сама знает ответ на любой, даже самый глупый наш вопрос. Она учит думать. Даже на истории. Эдик спросил учительницу:
– Вы рассказывали о красоте Ленинградских дворцов. Их строили при царе. А теперь таких не строят. Это плохо?
– Дети, высказывайте свое мнение, – просит Анна Васильевна.
И мы целый урок спорим, доказываем. А Вовка про Цезаря задал вопрос, про то, как он сразу несколько дел мог выполнять. Учительница только рассмеялась:
– Каждая женщина всегда сразу с несколькими делами управляется. Присмотритесь к вашим мамам. Пока ужин готовят, и белье успевают замочить, и скотину накормить, и малыша успокоить, и сто дум передумать.
– А кто такие консерваторы? Это те, которые консервы делают? – спросил Коля Корнеев.
Все засмеялись, а потом выслушали объяснение учительницы.
– Почему молчишь, в обсуждении не участвуешь? – подняла Вовку с места Анна Васильевна.
– Слова есть, но все матерные. Ищу чем заменить, – объяснил Володя Стародумцев смущенно.
– Культура речи состоит не в том, чтобы нецензурным словам находить замену. Поставь себе цель вовсе их не употреблять. А когда добьешься, в наших и в своих глазах вырастешь. Уважение – высшая награда для человека! – сказала учительница.
– Коля, скажи, пожалуйста, когда свершилась революция?
– В тысяча девятьсот… первые две цифры помню, а остальные….
Коля опускает глаза, крутится как уж на сковороде. Стыдно ему.
– На следующем уроке мы будем говорить о революции. Все запомнили? – спрашивает Анна Васильевна. – Вы должны расспросить своих дедушек и бабушек об их жизни в далекие годы юности.
Вечером мы сидим с Колей на печке и пытаемся понять, зачем была нужна революция?
– Надо было убить царя и прогнать помещиков, – говорит Коля.
– А как же армия?– спрашиваю я.
– Так она же из народа состояла.
– А почему же тогда долго воевали в гражданскую войну?
– Не знаю, пожимает плечами брат.
– В революции есть что-то сложное, такое, что понимают только взрослые, – резюмирую я. – Коля, а почему так получается: допустим, один царь завоевывает другого, при этом погибает много простого народу или один правитель в своей стране свергает другого и опять головы складывают ни в чем не повинные люди. Это же не правильно. Нельзя, чтобы не воевать? Другое дело – защищать отечество. Тут люди сами идут всем миром не жалея живота своего с вилами, топорами, как в войне с Наполеоном.
– Спроси у мамы про революцию.
– Завтра учительница все объяснит, – возражаю я.
Мать из школы пришла довольная и говорит:
– Хвалила тебя Анна Васильевна. Ей приходится много времени тратить на подготовку к урокам истории. Ты, оказывается, дополняешь к ответам учеников то, чего она не рассказывала. Может, историком станешь?
Я промолчала. Меня уже занимал вопрос о том, как вести себя? С одной стороны, очень хочется рассказывать случаи из интересных книг родителей, а с другой – зачем я должна вынуждать учительницу часами копаться в дополнительной литературе? У нас книг все равно больше. Ведь мои родители – историки. У Анны Васильевны пятеро детей. И муж-зоотехник до ночи на работе. У нее всегда такие усталые глаза!
Почему я читаю дополнительный материал? Сначала хотелось показать новому классу, что я не хуже их, потом понравилось пять с плюсом получать. А теперь в привычку вошло «выкапывать» интересное по каждой теме. Обожаю читать исторические книги: такая гордость появляется за нашу страну, за наших сильных, смелых и талантливых людей! Слова старца времен зарождения Киевской Руси крепко застряли в моей голове: «Бориска, борись-ка!» «Читать не перестану, а вот на уроках перед классом больше не буду дополнять, – решила я про себя. – Вот сегодня прочитала, как четверо смельчаков подпилили ночью столбы шатра хана Батыя, и он только чудом остался в живых. Но расскажу ребятам про это на перемене».
Мать ушла на кухню. А я, выполняя домашние задания, на стуле верчусь, в окно поглядываю, и ножницы машинально кручу. Не представляю, как случилось, что концы сомкнулись и состригли волосы как раз на середине левой брови!? Щелчок услышала, и от испуга инструмент из рук выронила. Дурочка! Так ведь и глаз недолго выколоть! Положила ножницы на место. Кровь промокнула, а когда ранка подсохла, черным карандашом подрисовала бровь и вновь взялась за уроки.
Сели ужинать. Я уже совсем забыла о своей шалости с ножницами, как вдруг мать строго взглянула на меня и спросила:
– В четвертом классе новая мода? Дети  выщипывают и красят брови?
Я замерла в ожидании потока нравоучений и криков. Но мать сердито обратилась к отцу: «Придется с Анной Васильевной поговорить серьезно. Какой пример подает? Так дети к десятому классу губы начнут красить, челки отрезать. Говорила я ей, что чепуриться учителю не пристало, так нет, и брови подводит, и блузку яркую в будни носит!» Я поражена такой реакцией матери. Почему она в каждой ерунде видит плохое? Причем тут Анна Васильевна? Мало ли, какие глупости мы делаем? Разве нельзя учительнице красиво одеваться? Она такая молодая и приятная! Но я молчу, не решаюсь объясниться с матерью.
А совесть не дает покоя. Получается, я на учительницу свое безобразие свалила? Ей теперь из-за меня достанется? Волнение нарастало, и на следующий день я перешагнула через свой страх. Мать выслушала меня, приказала не брать без разрешения острых предметов, а про Анну Васильевну ничего не сказала, только на меня очень внимательно посмотрела. Может, мою учительницу уже поругали незаслуженно? О чем мать подумала, услышав мое извинение?
Матери испугалась, а вышло, что подло поступила. Теперь всю жизнь совесть будет мучить. Эх! Надо было сразу сознаться.



МАТЕМАТИКА И ЕСТЕСТВОЗНАНИЕ




Поначалу математика для меня в ряду изучаемых предметов не выделялась ничем. Мать сама указала: сначала решай задачи, потом выполняй русский, а затем берись за устные по мере уменьшения их сложности.
Мне даже в голову не приходило, что какой-то предмет может быть более предпочтительным. Когда историю, родную речь или ботанику первый раз читаешь, конечно, интересно. Но ведь потом учить надо! Да еще так, чтобы через неделю или через месяц спросили, а я все вспомнила бы и хорошо ответила. «Учить надо один раз на всю жизнь», – часто повторяла мать.
Но как-то я принесла из библиотеки книжку «Витя Малеев в школе и дома», положила под стопку учебников, и раскрыла ее так же как учебники, чтобы бабушка не сразу заметила, что я читаю художественную литературу. Знаю, должна помогать по дому. Но домашние дела никогда не заканчиваются, и свободного времени не бывает, поэтому считала, что если нет на данный момент «пожарных» дел, я могу позволить себе совсем чуть-чуть почитать. При этом меня всегда мучила совесть, и я зорко следила, чтобы бабушка сама не таскала дрова или уголь. А если она начинала греметь пустыми ведрами, я пулей неслась во двор. Но стоило мне открыть эту книжку, я забыла обо всем. Я не видела, как топталась рядом бабушка, как пришли из школы родители. Наконец, бабуся не выдержала и с укоризной спросила:
– Ведь не уроки учишь? Быстро страницы переворачиваешь.
Я с трудом оторвалась от книги. Чувствую, что краснею.
– Простите, книжка такая интересная! Я хотела только заглянуть на минутку, чтобы узнать, о чем она, – смущенно оправдывалась я.
– Ладно. Беги во двор,– успокоила меня бабушка.
Чувствуя вину, я выполнила все поручения и даже больше, что сама считала нужным. И все же мысли мои оставались с книгой. Когда все легли спать, я потихоньку зажгла лампу и углубилась в чтение. Бабушка ворочалась, ворочалась, а потом рассердилась:
– Живо в постель. Нечего керосин жечь. Дня тебе мало!
– Днем я занята. Когда же читать-то?
– Хватит с тебя уроков. Книжки для бездельников и городских.
– Но они такие интересные!
– Господи! До интересов ли нам, детка. Тут с ног сбиваешься, чтобы все успеть сделать, а тебе развлекаться хочется. Ты же спать не даешь, а мне в пять утра вставать, корову доить, – грустно корила меня бабушка.
Спорить больше не хотелось. Я знала, как тяжело вставать рано. Молча загасила лампу. А на следующий день принесла книжку в школу и читала на переменках. Девчонки трясли меня за плечо, уговаривая объяснить домашнее задание, а я отмахивалась. Они обижались и уходили. С уроков шла медленно, читая на ходу. В книге мне больше всего понравился отрывок, где Витя с сестрой решали задачки с помощью орехов и желудей, раскладывая их по карманам. Теперь и я стала рассуждать вслух, располагая карандаши, перья и кусочки хлеба на столе.
Отец, увидев на столе кучки предметов, усмехнулся:
– Глупые решают задачки на конфетах.
Я пропустила издевку мимо ушей. Раз мне так приятней и интересней, значит, ничего дурного в этом нет! Читая условия задач, я представляла себе трубы, машины, водоемы в таком красочном виде, что хотелось бесконечно много заниматься математикой и получать огромное удовольствие от нахождения правильных ответов. Домашние задания я записывала в тетрадь аккуратно, выводя каждую букву. А дополнительные – кое-как. Но учительница не снижала отметку за почерк. Понимала меня. А как-то меня не пустили в школу, потому что заболела бабушка. Я очень волновалась за уроки. Но мать строго сказала: «По учебникам на один параграф вперед пройдешь». Я так и сделала. А оказалось, что по математике в тот день было повторение пройденного. Когда учительница на следующем уроке объясняла новую тему, я слушала и убеждалась, что все поняла правильно. Здорово! Значит, я могу и без учителя соображать! А еще, что самое главное, я чувствовала себя еще уверенней, к концу урока лучше всех знала новый материал, и задачки решала слету. А всего-то заранее прочитала правило, и решила пару примеров!
С каждым днем я находила в математике все больше и больше интересного. Мне доставляло удовольствие решать быстрее всех, точнее отвечать на «хитрые вопросы». А как-то на естествознании Анна Васильевна спросила:
– Зимой, когда вы открыли дверь на улицу, что вы видите?
– Пар, – ответил весь класс дружно.
– Где больше пара – внизу или вверху?
– Внизу!
– Почему?
– Наверное, он тяжелей воздуха и поэтому падает вниз, ведь пар – редкая вода.
– Откуда он появился?
– От холода и печки, – послышались неуверенные голоса.
– А какой части тела холоднее при открытой двери?
– Какая раздета.
– А если бы вы были вовсе без одежды?
– Наверно, тем частям, где обычно носим одежду – животу и груди. Лицо и кисти рук к холоду привыкшие, – хором прокричали ребята.
Учительница обратилась ко мне. Но я тоже ошиблась. Мне было очень стыдно, что не оправдала ее надежд. Почему я не сумела правильно ответить на вопрос? Думать еще не научилась? Знаю мало? Попыталась найти себе оправдание в том, что никто не сумел правильно ответить. Не помогло. Мое самолюбие было задето. Я всерьез задумалась о явлениях природы и о необходимости хорошо учиться.



ОТКРЫТЫЙ УРОК



Во вторник открытый урок по труду. Мы не волнуемся. Не арифметика, к доске не вызовут.
Только Анна Васильевна нервничает, боясь, что не удастся купить цветной креповой и папиросной бумаги, что не хватит всем клея, кисточек, ножниц. Надеяться, что дети все из дому принесут, не стала. Подумала: «Кто забудет, у кого денег нет. Креповую бумагу на селе приобретают только на погребение. У большинства детей вместо портфелей матерчатые сумки. Многим одежду и книги школа покупает. Неловко просить родителей покупать бумагу для урока, пусть директор выделит из школьного бюджета.
Надо санитарам напомнить, чтобы проследили не только за чистотой рук, но и волос. Может, помочь кого-то постричь? Коля Корнеев девятый ребенок в семье. Мать кормит всех огородом. Когда ей за чистотой следить? А старший сын у них в институте учится. Всю жизнь на картошке, в обносках и с высокой мечтой стать юристом. А Коля? Как весна, так на уроках его не увидишь. То корову пришла очередь пасти, то огород копать надо. Что такое носки не знает. Мать просила директора ботинки купить ему на четыре размера больше, чтобы во вторую смену другой сын в них в школу мог ходить. И школе экономия. Ботинки купили хорошие, грубой кожи, на толстой теплой подошве. Лет на десять носки».
Анна Васильевна с гордостью вспомнила, сколько трудов ей стоило достать их. «А Варя шестая в семье. Школьное платье носит аккуратно. Если предполагаются какие-то работы во дворе школы – бежит домой переодеваться. Форма ей почти до ботинок. Варя знает, что она ей на четыре года рассчитана...».
Мысли Анны Васильевны бегут, а руки аккуратно режут бумагу, готовят каждому ученику рабочий материал.
Урок труда последний. Директор привел с собой чужих учителей. Они сели на стульях вдоль стен. Мы с любопытством разглядываем их. А в это время на патефоне крутится пластинка с тихой, строгой незнакомой музыкой. Мы заслушались, и забыли про комиссию. Потом Анна Васильевна объявила: «Скоро праздник. Вырезать снежинки и фонарики умеют даже первоклассники. Вы сегодня будете делать настоящие бумажные игрушки».
По шаблону из картона мы вырезали фигурку выбранной птицы или зверя, а потом из папиросной бумаги склеивали тело, которое разворачивалось по форме животного. Из воздушных ячеек получалась объемная фигура. Я делала  сказочную птицу. Она должна быть золотой. Но желтого картона нет. Пришлось покрасить. Очень трудно клеить папиросную бумагу. Тонкой кисточкой наношу клей. Иногда получается большая, жирная линия и я понимаю, что в этом месте плохо раскроются ячейки, и будет неровный бок.
Пока сохла стопка папиросной бумаги, вырезала из креповой бумаги яркий хвост, и на крылья добавила красивых перьев. А головку мне захотелось украсить проволочками с бусинками. Я в книжке видела что-то похожее. Подняла руку и попросила разрешения взять со стола учителя материал для фантазии и выдумки. Как Анна Васильевна могла все предугадать? На столе я нашла и проволочки, и бусинки. Там были даже пуговицы, обломки деревяшек и кусочки металла.
Учительница предупредила нас, что пора сдавать работы. Она осмотрела наши игрушки, похвалила и пообещала украсить ими школьную елку. «Кто не успел, не расстраивайтесь. Закончите на следующем уроке», – успокоила она учеников. Потом Анна Васильевна предложила спеть нашу любимую песню. Исполняя ее, я чувствовала себя взрослее. Настоящим тружеником, полезным человеком. У меня даже сердечко подрагивало от счастливого возбуждения и гордости.
«Пройдут года, настанут дни такие,
Когда великий трудовой народ –
Вот эти руки, руки молодые
Руками золотыми назовет!» – пели мы звонко и радостно.
Мы были очень довольны уроком.



ИЖДИВЕНКА



Прибежала из школы, бросила портфель на кухне, и пошла в зал, чтобы переодеться в домашнюю одежду. Гляжу, а на кровати лежат газеты, а поверх них листок какой-то. Читаю: – отец, – мать, – сын, а против моей фамилии – «на иждивении». И у Анна Георгиевны – тоже.
Я так и присела на кровать. Будто меня сзади по голове мешком с песком ударили. Сижу, придти в себя не могу. Грудь сдавило. Вдохнуть не могу, потом обмякла. И так тоскливо стало. Одно слово – и нет меня как человека. Есть только иждивенка, нахлебник. И будто сердце обожгло, и незаживающая рана заныла вновь и надолго. Даже фамилии у нас с Колей разные! Голову сверлила неотвязная безотчетная мысль: «Никому, никому я не нужна!»
Вспомнилось, как бабушка со слезами в голосе сказала: «Обе мы с тобой сиротинки».
Я тогда удивилась, что бабушки тоже бывают сиротками. Странно. У нее – дочь, зять, внук. Почему она сирота? Может, ее мало любят? Значит, и старому человеку тоже нужно, чтобы его любили? Мне жалко бабушку больше, чем себя. Меня никто не должен любить. Я чужая. А она родная, но ей очень мало уделяют внимания. Ее работу и заботу воспринимают как должное, вроде бы она, как и я, отрабатывает свой хлеб. Ей еще хуже, чем мне, обидней и горше. Не по своей воле она здесь живет. Мать вызвала нянчить маленького Колю. И пенсии у нее нет. На пасху услышала, как бабушка говорила матери:
– Праздник нынче, вот управлюсь, и к соседкам пойду.
– Что вы там не видели? – недовольно возразила мать.
– А на кухне одной интересней? Все соседки в плюшевых полупальто, а я в потрепанной фуфайке который год хожу. И в коровник, и на праздник одна одежда…
А может, мне только кажется, что ее мало любят? Отец ко всем внешне безразличен. У него все внутри. Он всегда без эмоций. Делами отношение человека к человеку определяется. Вот картошку мы всей семьей сажаем и пропалываем. Это тоже внимание. Но у бабушки никогда не бывает выходных, и в кино она не ходит. А, наверное, ей хочется! Нет, все-таки мало о ней заботятся. Наверное,  правда, обе мы сиротинки.



СУНДУК



– Бабушка, когда вы покажете мне все, что храните в сундуке? – спрашиваю я.
– Некогда, подожди. На Успенье, – отвечает она на ходу.
Я сгораю от любопытства, но терпеливо жду. В праздник накормили скотину, пообедали и сели с братом на лавку. Бабушка сняла крышку с сундука, и я поняла, что огромный замок висел на ней для «проформы». На полу мы расстелили газеты, и бабушка принялась выкладывать свое богатство. Сверху лежали кусочки сатина, которые мы с ней покупали в сельмаге под яйца, сверток тюля, и скатка льняных рушников.
– Эти льняные полотенца я еще до свадьбы совсем молоденькой ткала. Последний рулон остался. А скатерти – послевоенные. Недосуг было ерундой заниматься. Работать много приходилось.
– А где ваш ткацкий станок?
– Не смогла сюда перевезти. Большой очень был. Продать пришлось. Только прялку с собой захватила.
– А этот ковер тоже сами ткали?
– Конечно. В эту пору жизни я все своими руками делала. С детства куда как предостаточно поднаторела во всяких девичьих ремеслах. Для меня они –сущая безделица. В них я находила тихую радость безмолвного уединения для проявления фантазии в рисунках своих изделий. И мужские хозяйственные дела освоила. Жизнь заставила…. А в этой юбке я после замужества ходила на все праздники. Муж подарил на первое совместное рождество. Видишь, какое качество, какая выработка хорошая?!
– А зачем по низу плотная бахрома пришита?
– Чтобы край не обтрепывался. Вещи на всю жизнь покупались. Белую блузку на рождение сыночка муж привез. Клара в ней в институт ходила. Теперь тебя дожидается.
– А свадебное платье не сохранилось? – спросила я.
– Откуда быть свадебному платью? После гибели родителей, я в деревню попала, к дальней родне. В одном платье переехала к мужу.
Она развязала изношенный головной ситцевый платочек, вытащила из него белую исподнюю мужскую рубашку и прижала к лицу. Я только видела, как вздрагивали плечи, и пульс на шее бабушки бился учащенно.
– С тех пор не стираная. В ней запах мужа, и мои слезы, – прошептала она. Потом перекрестила рубашку и снова спрятала на самое дно сундука.
– Бабушка, почему не носите эту шальку? Красивая какая!
– Память. Первый подарок Илюши перед свадьбой. Пусть до последних дней со мной пребывает. В ней тепло его любви осталось. Только первого сентября на день рождения надеваю, даже на улицу не выхожу в ней.
В этот момент я подумала, что бабушка живет прошлым.
– Что это там ленточкой перевязано? – осторожно спрашиваю я, а сама боюсь, что бабушка в таком волнении больше не захочет рассказывать обо всем.
Но она уже положила коробочку к себе на колени, и, не давая нам в руки, стала показывать фотографии.
– Папенька, доктором служил. Он единственный в своей семье в люди вышел. Маменька к музыке способности имела большие, но болела очень.
– Какое красивое кружевное платьице на вас!
– Здесь мне шесть годков. Еще панталончики кружевные носила. Забот никаких не знала в детстве. Гостей помню. Мужчины все больше солидные, бородатые, женщины красивые, ласковые. Отца уважали, говорили – талант. Да видно господь много счастья не дает в одни руки.
Из бумаги выскользнули на пол медали. Мы с братом бросились их поднимать, и столкнулись лбами. Бабушка даже не заметила. Она была погружена в свое самое счастливое, но такое далекое время.
– Ба, вот эти медали военные, они дяди Толины, а эта за доблестный труд чья?
– Моя. Лучшей по колхозу признали в войну. И раньше первой была, но наград не давали, только хлебом премировали. Не принято было награждать. Не про то забота была. А теперь вот даже пенсии не дали.
Бабушка бережно взяла медали в руки.
– Прочитай, детка, что на них написано. Глаза мои слабые.
Я прочитала.
– Письма сыночка почитай, – опять попросила бабушка.
Я читала, а она смотрела в сторону угасающего солнца отсутствующим взглядом, и я не понимала, слушает ли она меня или пропала в коротких счастливых годах замужества, а может в трудных и голодных, военных? Мой размеренный тихий голос погружался в серость комнаты. Силуэты расплывались, а я все читала и читала, пока глаза различали черные значки ушедшего счастья прошлой жизни. «Смерть все унесла, и все освятила», – пробормотала бабушка, будто в забытьи.
Залаяла собака. Бабушка заторопилась зажечь керосиновую лампу, и принялась убирать вещи в сундук. Я ушла разжигать керогазы и толочь в огромной деревянной ступе мак на вареники к ужину.



ХОТИМ ВМЕСТЕ И С ВАМИ



Громкий стук в окно разбудил нас в четыре часа утра. Накинув фуфайку и сунув босые ноги в валенки, первой выскочила мать. Через минуту позвала отца: «Беги в школу. Лошадь запряги. В больницу детей надо везти. Уроки за тебя проведу, если не успеешь вернуться».
Около дома Соколовых уже собралась толпа. На снегу в одеялах лежали двое взрослых и трое детей. Соседка, заливаясь слезами, видно в который раз повторяла:
– Старая я, не спится мне, вот и бужу Ниночку по утрам, когда попросит. Глянула, свет не горит, ну и давай в окно их спальни барабанить…. Угорели…. Хорошо, что дети в другой комнате спали. Господь их хранил…. Стекло разбила, в окно влезла….
Детей положили в сани, и отправили в больницу.
После похорон родственники разъехались по домам. Дети выздоровели, и мой отец поместил их на время в школьный интернат. Интернатские окружили их заботой: помогали учить уроки, играли с шестилетней Соней. Им самим часто бывало грустно без родителей, поэтому воспитатели из них получались хорошие. Отец не ошибся, не оставив детей на попечение соседей.
Я слышала, как, уезжая, дядя Никита, брат погибшего, говорил, что хочет забрать тринадцатилетнего Алешу к себе. Он и девятилетнего Вову взял бы, да по санитарным нормам не положено усыновление двоих. Только две комнаты в его квартире.
– У наших родственников десять детей, и тоже две комнаты, – удивилась я.
– Как жить своим детям родители решают, а за чужих – государство, – ответил отец.
Сонечку согласилась забрать семья тети Тамары, младшей сестры по линии матери.
Вскоре снова приехали родственники, взяли детей из интерната, и поселились в их хате. На огонек к ним зашел бывший одноклассник дяди Никиты, наш учитель математики Петр Андреевич и рассказал грустную историю своих друзей. О том, что долго не было у них  детей, что судьба послала им уже в зрелом возрасте сына. Счастью их не было границ. Но не вернулся он из армии. Несчастный случай. Снаряд взорвался. Теперь не видят смысла в дальнейшей жизни. Мать в постоянной депрессии. Руки хотела на себя наложить.
– К чему клонишь, Петр? – спросил дядя Никита.
– Может, предложить им Володю взять? У них смысл жизни  вновь появится, и мальчишке хорошо будет.
Дядя Никита повеселел:
– Попробуй. А откуда они родом?
– Из Рыльска.
– Хороший городок. Бывал, – одобрительно закивал родственник.
Уже в следующий выходной в нашем селе появилась пожилая пара. Остановились они на вокзале, в комнате для приезжих, а вечером, когда дети собрались в доме, пришли в гости. Дядя Никита и тетя Тамара не говорили детям о своих планах, но они сразу обо всем догадались. По хозяйству возятся, а сами присматриваются к гостям. Держатся вместе, настороженно. Чуть Сонька заноет, Алешка стремглав к ней бежит, успокаивает, на руках таскает. И Вовка жмется к брату, каждое его слово для него – закон. Бегом исполняет поручения.
За столом дядя Никита сына своего нахваливает. И друг хороший, и учится на пятерки. В мореходку пойдет. И тетя Тамара свой город описывает, дочку. О продаже дома речь завела. Гости помалкивают. А наутро вместе с детьми пошли снег от забора отгребать, дорожки чистить.
Вечером, после ужина, при луне захотели ребята на лыжах покататься, и Соню с собой взяли.
– Гулять возле дома, – приказал дядя Никита.
Покрутились ребята по заснеженному выгону. Скучно. Тут Володьке идея пришла – с сарая на лыжах скатиться. «Слабо спрыгнуть с крыши? Не пойдешь на попятную? Отличная горка, с трамплином! И падать в мягкий снег не страшно. А дальше по огороду можно покататься», – предложил он брату. Алеша с удовольствием согласился. За последний месяц было мало радости. Устал он от скорби и грустных мыслей. Съехал первым, испытав легкий страх и восторг. Потом брату разрешил. Понравилось. Увлеклись.
Соня, глядя на веселые лица братьев, тоже полезла на сарай, но на другой, тот, что со стороны улицы. Знала, что не позволит Алеша играть в ребячьи игры. По лестнице взобралась на соломенную крышу, покрытую ровным слоем снега. Глянула вниз. А там голубые сугробы. Красота! Но забыла она, что утром очистили братья снег у сарая до самой земли. Надела она лыжи, слегка качнулась вперед и покатилась. Спиной упала Соня на мерзлую землю. Услышали братья крик. Жутким он показался им в ночной тиши. Поняли, что не доглядели. Кинулись искать во дворе. Нигде нет. Губы задрожали у Алеши. Выскочил на улицу и ахнул. Лыжи далеко улетели в снег, а Соня без движения у сарая лежит. Поднял сестричку с земли и просит:
– Сонечка, очнись!
Открыла глаза девочка, простонала: «мама», и опять замерла. Притащили братья сестренку домой, на кровать положили. Дядя с тетей накинулись на них, а те и слова вымолвить не могут, будто языки отнялись. Гостья осторожно пощупала Соню и сказала:
– Наверное, что-то с позвоночником. Трогать нельзя. Как это случилось?
– С крыши, на лыжах, – выдавил из себя Алеша.
– Скорую надо вызывать.
– Какая скорая по такому снегу! Да и как ее вызовешь? В сельсовете есть телефон, но за ключом надо к председателю идти.
– Врачи у вас хорошие? – спросил дядя Никита у Алеши.
– Хирург талантливый, только редко трезвый бывает. Больница у нас новая на выселках.
– Кровотечений нет, до утра подождем, – уверенно сказала тетя Тамара.
Сидели молча: дядя с тетей на кровати, прислонившись к стене, Леша и Вова на коврике у постели больной, гости – за столом. Соня то тихо стонала, то находилась в бессознательном состоянии. Взрослые не ругались, дети не оправдывались. Первым заснул Вова. Потом дядя и тетя стали бессмысленно кивать головами. Алеша, придя в себя от шока и осознав свою вину, маялся.
Вдруг Соня открыла глаза, пошевелилась и громко застонала. Взрослые вскочили:
– Господи! Судороги начались, надо что-то делать, – закричала тетя Тамара.
– У нашего тоже перед смертью были, – потерянным голосом прошептала гостья, когда тетя Тамара растирала ей виски нашатырем.
Алеша молился вслух:
– Господи, спаси мою сестричку, я никогда в жизни больше не брошу ее.
Соня вновь затихла в беспамятстве. Открытый ротик делал выражение усталого личика беззащитным.
Вдруг гостья, решительно встала и накинула шарф на голову.
– Вы куда? – спросил дядя Никита.
– В больницу. Алеша, приготовь деревянные сани, те, на которых снег утром возил в огород.
– Ночью заплутаете, туда, я слышал, километров пять полем будет, – засомневался дядя Никита.
– Мы с Алешей пойдем, а вы здесь оставайтесь. Может, удастся с больницей связаться, – твердо сказала Валентина Ивановна, и стала собирать одеяла.
Соню вместе с матрацем перетащили в сани. За всю дорогу не произнесли ни слова. Только, не сговариваясь, останавливались, и по очереди подходили к саням слушать дыхание больной. По селу дорога протоптана, а в поле сплошные наметы. Добрались до посадок. Голые деревья не спасали от ветра, но Леша не чувствовал холода. Он вообще ничего не чувствовал. Одно слово сверлило измученную голову: «Успеть бы». Сердце его дрогнуло при мысли о родителях. Слезы полились по холодным щекам. Он сжал зубы, рыдания захлопнулись в груди, сотрясая ее. И только иногда он сглатывал леденящий воздух судорожными, короткими глотками. Валентина Ивановна остановилась, и мысли Алеши сразу обратились к Сонечке. Вытер слезы жесткой, домашней вязки рукавицей и наклонился над сестричкой. Дышит. Снял рукавицы, потрогал за воротником. Шея горячая. Уронил рукавицу в снег и тут же подхватил. Этой осенью мама связала. А папа валенки подшил черной кожей. А еще…. Опять душат слезы: «Не уберег, виноват».
Валентина Ивановна, казалось, не замечала его отрешенного выражения лица, автоматических, бездумных движений, неподвижных глаз и резкой складки под пухлой нижней губой.
Гостья начала уставать и спотыкаться. Городская, непривычная. Соня все чаще стонала, как бы торопя их. Ее крик страшно звучал в черной холодной бесконечности. Оборвалась веревка. Валентина Ивановна разорвала шарф надвое, закрепила на деревянной перекладине саней, и снова впряглась. Вокруг ни огонька. Водонапорную башню и элеватор поглотила тьма. Посадки закончились.
– Я ни разу не был в новой больнице, знаю только, что от посадок напрямик, – вдруг сознался Алеша.
Валентина Ивановна тяжело опустилась в снег. Алеша испугался своих слов.
– Помоги встать, – протянула к нему одеревеневшие руки Валентина Ивановна. Улыбка чуть подернула ее усталое лицо.
– У нас в России не дороги, а направления. Разыщем.
Алеша облегченно вздохнул.
– В больнице тоже нет электричества? – спросила Валентина Ивановна.
– У них свой движок. Берегут, включают по необходимости. А в палатах керосиновые лампы.
Неожиданно вынырнула луна и опять утонула в черных облаках. В этот миг живой мир показался Алеше маленьким, ограниченным возможностями его зрения, а остальной – бесконечным, темным, непомерно страшным, даже гибельным. Безысходное отчаяние, неуверенность навалились на него. Валентина Ивановна обняла его за плечи. Впервые он увидел, что она маленького роста и худенькая. «Дробная», вспомнились ему мамины слова об его любимой учительнице математики.
Леша первый заметил бледный расплывчатый отсвет. На глазах навернулись слезы надежды.
Суета нянечек и медсестер его уже не волновала. Он заснул тут же, в приемном покое на кушетке. Валентина Ивановна прилегла в коридоре рядом с палатой только после того, как Соне сделали рентген, и хирург обнадежил, что девочка будет жить, а может даже сможет ходить.
Валентина Ивановна устроилась жить неподалеку у больничного сторожа и каждое утро как на работу приходила в палату. Муж ее, Василий Денисович готовил обед и вместе с Вовой и Алешей приносил в больницу.
Один раз, возвращаясь от лечащего врача, Валентина Ивановна услышала в палате разговор новенькой девочки с Соней:
– Кто она тебе?
– Мама.
– Старая.
– Зато хорошая.
Прошло два месяца. Соня поправлялась. Гипсовый корсет ей одели на год.
 Снова приехал дядя Никита и завел с Алешей наедине разговор о новой семье. Беседы не получилось. Алеша ответил односложно и категорично:
– Только все вместе, – и упрямо уставился в пол.
Потом тетя Тамара и дядя Никита устроили семейный совет в присутствии детей и гостей. Ребята повернулись к Валентине Ивановне и Василию Денисовичу и несмело попросили:
– Хотим вместе и с вами, – и замерли.
– Мы тоже, – тихо ответила Валентина Ивановна.
А вскоре дети с новыми родителями уехали в Рыльск. Дом заколотили до весны. Огород упросили председателя оставить за семьей. Как без подспорья большой семье?



ЛЮСЯ ПРИЕХАЛА



Идет третья, длинная и поэтому самая трудная четверть. Я устала учиться, потому что не люблю русский устный. Зубрежка правил изводит меня, и каждый урок кажется каторгой. Он тянется мучительно долго и я, изнемогая от напряжения, ерзаю.
В эту пятницу мы с братом пришли из школы, разморенные резким переходом от зимы к весне. Вчера был ноль градусов, а сегодня четырнадцать! На станции школьники давно на каникулах, а мы продолжаем учиться в ожидании разлива реки, который надолго затормозит жизнь нашего села. Не сговариваясь, мы бросили портфели и побежали делать кораблики из щепок и бумаги. Мы так увлеклись наблюдением за утлыми суденышками, преодолевающими острые рифы, подводные скалы, резкие изгибы ледяных полуостровов, что совсем забыли про уроки. Ослепительно яркое солнце крупными бриллиантовыми искрами осыпало остатки ноздреватого наста у дороги, и островки чистого искристого снега под деревьями, напоминавшие о недавней зимней сказке. «Март сначала с лихими скакунами-метелями дружит, а потом с ветрами, туманами и солнцем», – говорила нам бабушка, тоже радуясь весне.
Мой кораблик, отыскивая удобную гавань, привел меня к палисаднику соседа, и остановился, уткнувшись в куст. Я остолбенела. Вокруг куста еще лежал лед, а нижние ветви  были покрыты зелеными листьями. Зеленую траву мне приходилось откапывать из-под снега. Это обычное явление. Но кусты и деревья всегда сбрасывают листву и засыпают на зиму. Такие большие листья не могли вырасти за неделю без морозов. Может, они росли под снегом?
Позвала брата. Он, разглядывая чудо, рассуждал:
– Может, листочки зелеными всю зиму под снегом жили? Снег осенью лег на теплую землю и больше не растаял. Помнишь, сколько его было уже в конце ноября? Он, наверное, и сохранил листья.
У палисадника собралась вся детвора нашей улицы.
– Может, у тети Ноти особые кусты, южные, вечнозеленые?
– Может, мичуринцы сделали их морозостойкими?
– Но листья только внизу, у самой земли? – слышалось со всех сторон.
Тут вышел из хаты дядя Антон. Видно ему тоже стало любопытно, что такого интересного нашли дети в его палисаднике. Осмотрев нашу находку, он удивился, пожал плечами и сказал:
– Спросите у своей учительницы. Я не знаю, как объяснить такую аномалию.
Бабушка зовет. Мы помчались домой. Поужинали и сели за уроки. Коля с одной стороны стола, я с другой. Сегодня мы не спорим, не колотим друг друга ногами под столом. Я уже поняла, что не успею выполнить уроки. Коля тоже беспокойно ерзал на стуле. Вдруг он подсел ко мне и заговорщицки зашептал:
– Такая лень одолела! Не охота учиться. Давай хоть раз в школу не пойдем. Притворимся, что больны.
– Чем?
– Ну, пусть у тебя будто бы голова болит, а у меня живот.
– Нет, давай, у обоих живот. Переели чего-то. Но у нас же плохой аппетит?
– Ну, тогда перепили. Я слышал, что если выпить много молока, то можно заболеть.
– Так это если оно прокисло.
– Все тебе не так! Ну, просто так заболел живот, и все!
– А как же уроки?
– Какие там уроки? Отметки выставлены. Учителям самим охота отдохнуть, но им нельзя, они на работе, им деньги платят.
– Страшно врать.
– Брось. От нашего обмана никому плохо не будет, а мы отдохнем, и потом еще лучше будем учиться.
Последний аргумент окончательно убедил меня, и я сдалась.
Утром мы дружно заныли. Мать удивленно посмотрела на нас, потрогала лбы и задумалась. Для большей убедительности Коля пробурчал:
– Два раза за ночь бегал в уборную.
Эти слова переломили нерешительность матери.
– Ладно, лежите спокойно, так легче вам будет.
И села завтракать. Мы немного полежали тихо. Но это же так скучно! Я заворочалась. Брат зашептал:
– Тише, подожди, пока мама в школу уйдет, тогда и поиграем.
Подошла мать. Коля с кислым видом попросил:
– Можно мы на вашей постели полежим? Она такая большая и мягкая.
Мать разрешила.
Мы весело резвились, наслаждаясь свободой. С упоением и восторгом представляли, как другие сейчас мучаются: пишут по русскому длинные предложения, повторяют противные правила! Но через пару часов нам это надоело, и мы попросили разрешения почитать. Мать возразила: «Что-то вы подозрительно веселые? Может у вас воспаление хитрости? Так, раз больные – никаких книг!» Мы знали твердый характер матери и не спорили. Еще пару часов промаялись.
Я изнывала от безделья, и уже готова была сознаться в обмане, как на пороге нашей комнаты появилась худенькая, черноглазая, черноволосая девушка. Я сразу догадалась, что это Люся, внебрачная дочь отца, которая учится в пищевом техникуме. Бабушка рассказывала, что когда она была еще в пеленках, отец принес ее к своим родителям и сказал: «Это моя дочь. Я виноват и должен помочь ее матери создать свою семью»….
Мать с усмешкой сказала нам: «Ваше счастье, что гостья у нас, а то я вас до ночи с кровати не выпустила бы». Мы с восторгом скатились на пол и заплясали от радости. Ура! Сегодня обязательно будет что-либо вкусненькое. Может быть даже мясо. И ругать за обман при гостье не будут. Люся посекретничала с отцом, показала ему фотографию своего молодого человека, а потом позвала меня на кухню и шепотом произнесла:
– Это Есенин. Почитай, он запрещенный.
После ужина она спросила:
– Ну, как, понравился?
– Да, – ответила я, – у него все про любовь, про чувства. Сразу видно, в каком настроении он был, когда писал.
– А что особенно понравилось?
– Про природу, про родину. За что его запретили?
– Говорят, что его стихи растлевают молодежь, делают ее бесхарактерной, безответственной, слабой. У него все про цветочки да березы.
– Какая же Россия без берез? Что же тогда – Родина?
– Люди, заводы, партия.
– Анна Васильевна говорила, что люди от животных отличаются тем, что любят небо, цветы, чувствуют все красивое. А тебе нравится Есенин?
– Еще бы!
– Люся, до меня дошло! Его запрещают  потому, что не понимают! Я в одной взрослой книжке прочитала, что у каждого человека есть свое духовное пространство. У одних оно небольшое, у других – бесконечное. У талантливых – свой особенный мир, который совпадает или пересекается с духовным пространством не всех людей. Вот даже меня не все понимают.
Люся рассмеялась:
– Чего ты сообразила?! Нафантазировала?! Отец говорил про твои «художества».
– О стишках, что ли? – недовольно потупилась я. – Что бы он в них понимал?!
– Ладно, не злись. Я пошутила, – примирительным тоном сказала Люся.
– А ты когда злиться перестала?
– Когда в город попала. Повзрослела, поумнела. Отмела от себя детские переживания. Будущим стала жить.
– А куда прошлое дела?
Люся поняла, о чем я спрашиваю.
– Глубоко, глубоко, на донышко сердца опустила и закопала, – грустно улыбнулась она и спрятала книжку под матрас.
Прибежал Коля и стал вспоминать, как маленьким устраивал Люсе «мелкие пакости», если она поздно возвращалась с вечеринок. Люся отвечала, что до сих пор вздрагивает, когда захлопывает калитку, потому что ей все время кажется, будто на нее падают баночки с водой и песком; потом интересовалась, насколько увеличился «арсенал» младшего братца и готов ли он к новым «засадам». В общем, весело провели время!


ХЛЕБ



Печь хлеб – дело ответственное. Бабушка начинает волноваться уже с момента «запуска». Ее беспокойство передается и мне. Я суечусь, пытаюсь предугадать бабушкины указания и просьбы. Мне она не разрешает самой полностью выполнить весь процесс подготовки теста. Я у нее «на подхвате»: принеси то, взбей это, последи за тем. Но я не обижаюсь, понимаю ее. Выпечка хлеба, пасхальных булок, фирменных пирогов с маком по метру длиной – ее гордость, и она не может позволить себе неудачи. Когда бабушка «колдует» над тестом, ее лицо сосредоточенное и вдохновенное.
– «Ба! Вы так волнуетесь, будто новый химический процесс разрабатываете, или открытие делаете», – говорю я с любовью и гордостью.
В эти минуты она особенно красива. Не портят ее капельки пота под глазами и над верхней губой. А красно-оранжевые блики огня из печи делают ее лицо удивительно загадочным и привлекательным. Наконец, процесс подготовки теста закончен. Она крестит его и до поздней ночи все поглядывает, как оно подходит. А рано утром, истопив печь, разгребает кочергой красные угли по углам, подметает под (пол внутри печки) мокрой тряпкой, надетой на ухват, и зовет меня.
Бабушка отрывает мокрыми руками кусок теста, быстро на весу лепит шар и кладет на деревянную лопату. Я смазываю его, окуная гусиное перо в чашку со взбитым яйцом, чтобы получилась красивая коричневая корочка, а бабушка осторожно стряхивает сырую «заготовку» на горячий под. Когда хлебы заполняют всю печь, она закрывает заслонку и не позволяет заглядывать в печь раньше времени, а то хлеб «осядет» и не будет воздушным.
Наконец он готов. Бабушка вынимает круглые, обжигающие пальцы хлебы, раскладывает на льняную домотканую скатерть с прошвой (кружева ручной работы) посередине, и прикрывает льняными рушниками. Хата наполняется теплым духом свежеиспеченного хлеба. Он приятно будоражит.
А вечером мы с братом идем на окраину села встречать коров. Соседские ребята тоже выходят со своим хлебом, намазанным вареньем или посыпанным сахарным песком. Я свежий хлеб люблю без добавок. Он удивительно хорош сам по себе. Это на второй и третий день я натираю корочку чесноком, кладу между ломтями тонко нарезанные кусочки сала со шкуркой, дольки огурца, салата, помидора и всего, чего бог послал на этот день. А в первый – я, раздувая ноздри, вдыхаю самый вкусный на свете запах, и чувствую блаженство. Весь ломоть сразу не съедаю, приберегаю в кармане кусочек хрустящей корочки, чтобы в любую минуту достать ее и снова получить удовольствие. Я не могу описать его, нет слов, способных выразить тонкое многообразие ароматов и ощущений от них. А бабушка в такие минуты прикрывает глаза, и ее лицо делается счастливым-счастливым.
Мои праздники в семье всегда связаны, с ни с чем не сравнимым горячим домашним хлебом, ванилином, большой русской печью и с бабушкой, самой удивительной, самой доброй на свете, благодаря которой моя душа обретает детство.



БОРЩ



Ранняя весна. Так хочется свежей зелени! Даже бабушка, которую уже не радуют, как она говорит, деликатесы, вздохнув, сказала недавно: «Борщечка зеленого, весеннего душа просит».
Лишь только солнце согрело пригорки, я отправилась на поиски крапивы.
Я знаю все места в округе, где растет «жгучая» ранняя красавица. Взяла ведро, надела рукавички и обшарила все знакомые закоулки. А крапивы нет.
Добралась до леса. Бесполезно в него заходить, там еще долго будет царствовать холод. И вдруг увидела, что в низине из-под земли идет пар. С чего бы это? Подошла ближе. Развороченная земля. Трубы торчат из глины. Назначения строительства не поняла. Спустилась. Среди густого прошлогоднего сушняка сорных трав разглядела ярко-зеленую полянку. Ну, прямо как в той сказке про двенадцать месяцев! На миг почувствовала себя маленькой, счастливой принцессой. Надо же! Весной даже крапива с полынью прелестна! Быстро обследовала участок. Ура! Порадую все-таки семью! Срывала самые крупные верхушки. Стебли придерживала, чтобы  не вырывать растения с корнями.
Бабушка, увидев крапиву, радостно всплеснула руками:
– Праздник у нас сегодня будет!
И принялась готовить борщ.
А я начала накрывать на стол. Из школы пришли родители. Мать остановилась в дверях и спросила:
– Чем пахнет? Мама, что вы готовите?
– Секрет, дочка, – отозвалась бабушка.
Аромат свежей зелени смешивался с запахом душистого хлеба. В комнате стало уютнее. Я не садилась к столу, ждала, когда все попробуют. Отец заправил борщ сметаной, хорошенько размешал ее в тарелке и неторопливо поднес ложку ко рту. Он долго смаковал ее содержимое, будто никак не мог понять, чем его угостили. Потом, как бы удивившись, удовлетворенно произнес:
– Теперь и я чувствую, что весна пришла.
Тут и я приступила к еде. Сметану в тарелке не размешиваю. Люблю подержать ее во рту, чтобы насладиться масляным, нежным вкусом. У борща  должен быть свой вкус. Нечего его сметаной разбавлять!
После обеда тороплюсь выполнить бабушкины задания, чтобы успеть на улицу к «столику». Там сегодня соберется вся наша детвора, и даже с других улиц придут ребята. Будем проверять работу «телефона». Его делают из двух спичечных коробков и длинной нитки. На одном конце человек закручивает нитку, а на другом – спичка  начинает крутиться и шуршать о коробок. Мне интересно, на каком расстоянии действует этот «агрегат»? Еще на прошлой неделе в школе началось повальное увлечение этим изобретением. «Спортсмен на турнике», которого привез из пионерского лагеря мальчишка с Гвардейской улицы, уже всем надоел. А еще сегодня будет турнир по шашкам, шахматам и картам. В шашки я надеюсь выиграть. В шахматах «не тяну». Брат Коля, скорее всего, попадет в лидеры.
А пока я спешу натаскать четыре бочки воды. Колодец у нас очень глубокий. Крикнешь «Ау!», и не скоро ответ услышишь. Ох, что-то очередь сегодня у колодца большая! Стою, слушаю разговоры женщин, даже уши развернула на звук голосов.
– … Вернулась домой с похорон. Зуд по телу страшный. Сняла с себя рубаху, а на ней вши кишмя-кишат в швах. Бросила в печь. Легла, и тут, наконец, слезы хлынули. Года не прожил с ранами…
– Откуда вши взялись?
– Бог их знает. Говорят, несчастье они чуют.
– А у меня в один день тело бородавками покрылось, как узнала, что изменяет. На груди панцирь образовался. Я сначала от жути занемела. Потом помаленьку отходить стала…. Его давно нет, а я вот все живу. Худо без него. Теперь уж простила.
Подошла моя бабушка с двумя ведрами.
– Слыхали, что в Невинновке вышло? Деверь кладовщика оставил сына в городе в своей квартире, а сам в родные края вернулся, в хату деда. С городской женой сорок лет прожил. А тут увидал свою первую любовь Ксюшу Аверченкову, и ушел к ней. Это в шестьдесят-то годков! А жене сказал: «Никогда тебя не любил». Она, бедная, двух дней после этих слов не прожила, – сообщила тетя Мара.
– Ирод окаянный, – заохали женщины.
– Говорят, мудрость приходит с возрастом, а чаще возраст приходит один, – грустно сказала моя бабушка.
– У Бога на всех ума и добра не хватает, – добавила она.
Подошла наша очередь. Набрав сразу четыре ведра, я перетащила их сначала на свою лавочку, а потом во двор, в бочку, и опять заняла очередь. Что еще у меня сегодня до вечера по плану? Грядку чеснока прополоть. Крахмал делать с братом. Белье рубелью (гофрированная доска для холодной глажки белья) перекатать. Успею, потому что у меня великолепное настроение!



ЗАМАЗКА



У родителей на  полках много книг, и все по истории. Но я с большим интересом читаю те, что нахожу в огромном фанерном ящике на чердаке. Это бабушкино богатство. Боже, чего там только нет! И старые в почерневших от времени рамах иконы, завернутые в рушники, и томик Пушкина тысяча восемьсот какого-то года. Две последние цифры не разобрать. Я осторожно переворачиваю страницы, боюсь, что в руках рассыплются. А потом кладу на место в ящик и прикрываю кипами старых истлевших газет, в которых на первых страницах в каждой строчке упоминается Иосиф Виссарионович Сталин.
Сначала я знакомилась с мифами древней Греции. Читаются они легко, как сказки. Потом за историю Киевской Руси взялась. А когда закончила читать, то задумалась о ремеслах. Повторить, как наши предки изготовляли украшения, не могу. Материала не достать, а вот старинный «цемент» мне по силам изготовить.
Попросила у бабушки на завтрак два сырых яйца, а есть не стала, припрятала. Потом муки ржаной отсыпала в старую банку из-под кильки в томатном соусе, песка добавила. А вместо воды – яйца применила. Только в одной книжке про яйца написано, а в другой – про желтки яичные. Решила на яйцах первый опыт провести. Приготовила раствор и попросила бабушку помочь вставить раму. (Осень, тогда как раз наступила). Она держала, а я гвоздиками закрепляла, чтобы не вывалилась, а потом по периметру замазала щели древнерусским «цементом».
Наступила весна. Пришло время выставлять оконные рамы. А кухонная никак не вынимается. Я зубилом попыталась раздолбить замазку, но инструмент только слабые отметины оставлял. Отец посмотрел на мои мучения и сказал:
– Придется наружную раму выставлять. Окно со двора, ничего страшного. Рецепт замазки помнишь? Летом все окна снаружи замажешь.
Я обрадовалась. Ура! Опыт удался. Наши предки соображали!

ГРУСТЬ

Раннее утро. Ветер рвет туманы в клочья, комкает дыхание и навевает грустные думы. На село упала осенняя печаль. Робкие лучи солнца сквозят надеждой на солнечный день. Стою у плетня, жду бабушку. От промозглого ветра мне кажется, что я тонкая веточка, на которой полощется одежда.
Милый мой дружок! Витек, моя домашняя жизнь не течет плавно. Она идет рывками от одного грустного события к другому. До сих пор пребываю в странном заторможенном состоянии, как бы в тумане, из которого никак не могу выйти, вернее даже не пытаюсь. Дни протекают сквозь пальцы, как вода, без острых ощущений, ярких моментов. Они скучные, словно сухие листья. Ритм жизни медленный. Я бреду по ней бездумно, зажатая кольцом своих монотонных, бесконечных мыслей о невезении, об одиночестве, о своей ненужности. Я поглощена только ими, вижу все через колючую проволоку издевок отца, через толстое стекло его безразличия, скрытой враждебности. Всякая обида в моих глазах вырастает до гигантских размеров. Его упреки я всегда воспринимаю трагически. Ты же помнишь, я все переживаю слишком горячо и нервно, всем сердцем. А он словно раскаленным железом касается моих изболевшихся ран. Я неукоснительно следую указаниям матери, но она постоянно посягает на редкие минуты моей настороженной свободы, на желание уединения. Когда она грубо с неумеренным рвением одергивает меня, я теряюсь, и слезы не скоро высыхают на моих глазах. Я встаю на дыбы или молча завожусь. Приступы отчаяния длятся томительно долго. Никому нет дела до моих чувств. И хотя бабушка говорит мне, что детство обладает неисчерпаемым запасом надежд, в моей заблудшей опустошенной душе эхом отдается горькая тоска. Жизнь кажется одинокими серыми днями поздней осени. В неокрепшем изнуренном сердце постоянно гостит грусть. Она из всех углов наползает, нашептывает, скулит. Обиды обступают тесным кольцом. Хороводы воспоминаний небылиц и причудливых фантазий со скрежетом сверлят мозги. Мои чувства как чуткая птица. Быстро переполняется зыбкая чаша моего терпения, часто изливаются невинные неожиданные слезы. В любой момент я готова взвиться. Зачахла в клетке суеты моя, начавшая просыпаться у деда Яши, радость. Моя жизнь пустая и необозримая. Только приноровлюсь, привыкну, а отец опять со своими «шпильками». Я для него – пустое место. Есть жизнь внутри меня, снаружи ее нет. Там беспросветная, однообразная, скучная суета каждодневных забот. Меня оторвали и бросили в новый незнакомый мир, где нет привязанностей души, привычных картин, которые хотелось бы видеть, открыв поутру глаза. Нет до боли знакомых звуков, приятных осязанию вещей. Я устала от постоянной смены мест обитания. Разумеется, я не предполагала такой жизни, надеялась на лучшее, но сердце, к моему прискорбию, не обманывало, когда с тоской одиноко шло навстречу горькой судьбе. Недавно бабушка сказала о себе: «Как годы думы тяжелы». Наверное, это и обо мне. Какая я теперь? Смесь наивности, добра и покорности? Чтобы не терзаться беспомощной мукой, избавиться от бесконечных скорбей и страдальческого одиночества, я пытаюсь воскрешать хорошие моменты прошлой жизни, старательно извлекаю из кладовой души добрые ощущения, зачатки радости, нехитрые детские чувства. Эти воспоминания касаются меня легким крылом и улетают. И на глазах снова наворачиваются слезы.
Мысли незаметно скатываются в круг привычных детдомовских размышлений. Странно, но чаще всего я думаю о деревенском детдоме. Мои воспоминания о давнем, о Витьке кажутся прекрасней от того, что им нет возврата? В прошлом я вижу и чувствую все святое? Нет, далеко не все было хорошо…. Холодные годы раннего детства…. Осколки бед и обид вонзаются в сердце, вижу потоки чьих-то слез…. Откуда это глубокое чувство связи с детдомом?…. Может, лучше бы взорвать прошлое, обрушить? Мысли тревожат, но четко не всплывают в сознании. Но именно они вновь и вновь возвращают меня к раннему детству…. Витек, мои письма к тебе – дневник страданий и переживаний, в нем мучительные страницы моей жизни.
Теперь мне не к кому прислониться душой. Отец не хочет меня удочерять. Надолго ли я тут? Что впереди? Сколько еще предстоит мытарств? Неизвестность и неприкаянность давят, сгибают. Накопившаяся печаль того и гляди задушит меня. Я слишком погружена в свои обиды? Я чувствую себя виноватой даже тогда, когда вовсе не причастна? Спасает царство белых облаков, отрешенность от реального мира. А здесь – серая пыль, серое холодное небо и маленькое, как точка, усталое тоскливое сердце. Тоска всегда подкрадывается незаметно. Меня мучает глубинная темная бездна незнания семейных тайн. Я знаю то, чего знать не следовало. Я многого не понимаю или представляю превратно, и поэтому не могу распутать причудливый клубок отношений между взрослыми. Недавно заметила, что ко мне иногда боятся подходить даже дети. Я их отталкиваю безразличным, тоскливым взглядом? Некоторые взрослые сторонятся меня, моего молчания, резкости. Не хотят увидеть мои слезы? Не знают, как ко мне подступиться? Я и сама не знаю, как выйти из состояния отупения. Меня ничего не радует. Что бы ни делала, мыслями я возвращаюсь к своим бедам. День, ночь. День, ночь. И все. В этой жизни я посторонний наблюдатель. Только школа мне в радость!

					Глава третья

Я – ПИОНЕРКА!



С сентября весь класс готовился к самому важному празднику этого года – вступлению в пионеры. Мы читали вслух «Пионерскую правду», книжки про знаменитых пионеров. А про Володю Дубинина, именем которого названа наша пионерская организация, все знали наизусть. Сходили на фильмы «Кортик», «Судьба барабанщика» и с пионервожатой обсудили их. Говорили про мужественные поступки детей в войну, про чувство долга и ответственность перед школой, товарищами, родителями. Разбирали смысл слова – Родина. Спорили о трудолюбии в физическом и умственном труде, еще о терпении, терпимости и честности. Анна Васильевна требовала от нас для лучшего понимания приводить примеры из личной жизни. Это было самое трудное. Но мы очень старались. Некоторые даже чересчур. Тамара Лагутина поставила Вите Стародумцеву двойку за грязные руки. Он обиделся, насупился, но промолчал. А Валя вступилась за него и рассказала, что он с отцом трактор чинил, а от мазута руки сразу не отмываются. Анна Васильевна похвалила Витю и попросила не обижаться по мелочам, быть проще и откровенней с друзьями. А потом провела диспут-беседу о чувстве меры, об уважении друг к другу. Мне Анна Васильевна дала задание проверять, как ребята запоминают торжественное обещание. Ко мне подошла Валя Лагутина и спросила:
– Как ты заучиваешь торжественное обещание?
– Очень просто. Рисую круг на заборе, и рассказываю перед ним.
– Зачем круг нужен? – удивилась она.
– Чтобы не отвлекаться. Без него взгляд по забору бегает, – объяснила я.
Вскоре все ребята стали так учить.
За этот год мы очень повзрослели и посерьезнели.
– Пчелки вы мои, – улыбалась Анна Васильевна, видя, как старательно на переменах ребята проверяют друг у друга тетради, просят рассказать правило или стих.
Мы нравились сами себе. Честное слово, мне так казалось. Наш класс полным составом заслужил право быть принятым в пионеры. А в параллельном – только две трети. Я спросила у старшей вожатой:
– А может лучше всех сразу принять? Им же обидно.
– У них должен быть стимул, – ответила Зинаида Васильевна.
– Мне бы этот стимул не помог. Я бы обиделась,– возразила я.
Но вожатая не согласилась со мной.
И вот наступил апрель. Надо было решать вопрос с пионерской формой: белой блузкой и темной юбкой. Я не решалась попросить мать купить мне новую юбку, поэтому обратилась к бабушке. Она выделила мне кусок черного сатина. Я сшила его по краям, снизу большой запас ткани оставила, чтобы одной юбки до вступления в комсомол хватило, а сверху вставила резинку. Получилось здорово! С блузкой было сложнее. Бабушкина, что еще смолоду лежала – большая. Резать хороший материал жалко. А время шло. Я волновалась, боялась подвести учительницу. Но буквально за неделю мать сама принесла тонкого батиста, и повела меня к соседке, что жила в землянке от нас наискосок. Мы опустились по ступенькам, и попали в чистенькую комнатку с земляным полом и окошками у самого потолка. Тетя Зоя сняла мерки и пообещала сшить ко времени. И вот наступил долгожданный день – Первое Мая. После демонстрации учащиеся собрались в сельском клубе на сцене.
Когда зазвучала торжественная музыка, занавес раздвинулся, и мы увидели перед собой полный зал взрослых людей. Они стояли в проходах, сидели на подоконниках. У меня от волнения поплыло перед глазами. Звонкий голос ведущей объявил, что в этот великий праздник народов всего мира учащиеся четвертых классов станут достойной сменой своих отцов и матерей, юными пионерами, продолжателями великих …. Слова шли откуда-то издалека. Все происходило как в тумане. Я пощипала себя за ногу. Помогло. Хорошо, что первые строчки торжественного обещания мы говорили хором. Я успела настроиться. До чего же Анна Васильевна умная! Все понимает! Потом каждый произносил свои слова. Когда очередь дошла до Володи Корнеева, он со страху начал «экать», но Эдик Набойченко не растерялся и подсказал ему. Ветераны войны повязали нам галстуки, каждому пожали руку и напутствовали добрыми словами. Потом выступил директор колхоза, и рассказал залу, какие мы хорошие и поблагодарил наших родителей пофамильно, что вызвало бурю радости у взрослых. Потом мы вдохновенно и восторженно пели песни о родине, о березах и пионерах-героях. После концерта зрители расступились, и мы под барабанный бой с красным флагом прошли через весь зал. Когда  вышли на крыльцо, сияло яркое солнце, блистало голубое небо. И вдруг непонятно почему, из чистого неба брызнул крупный теплый дождь. Капли радужно светились. «Дождь и гром – к счастью», – говорили взрослые. Переполненные восторженными чувствами, мы весело заплясали по двору. Мы не могли говорить, а просто скакали и кричали. Такого внутреннего подъема, гордости за себя, за друзей, и удивительно радостного состояния души у меня еще не было. За одиннадцать лет это был самый счастливый день моей жизни!
Бегу домой через школьный парк. Согретые теплым майским ветерком от восторга пробуждения резвятся березки. Радостно трепещут их еле заметные листочки. Потупили очи осинки, нарядом весенним смутясь. На дубах еще не проснулись почки, а ярко-зеленый мох уже стекает по мощным стволам. Весна поет всем мелодию счастья!
– А вы помните, как вступали в пионеры? – спросила я вечером у матери.
– Конечно. Зимой нас принимали, перед новым годом. Шарф я всегда спереди завязывала, а тут галстук поверх пальто выпустила. Радостно мне было, гордость распирала. Хотела, чтобы все видели, что я уже пионерка.
Не стесняюсь похвалиться. Пионеркой я была очень хорошей. Эти годы были освещены восторженным восприятием всего происходящего. И что бы мне ни поручали делать, как бы мне трудно ни было, я все выполняла с удовольствием, потому что знала – каждый день своими делами доказываю себе и всем вокруг, что достойна звания пионера, приношу пользу классу, школе, родине.



РОДИНА Н.С.ХРУЩЕВА



Я с большим интересом слушала разговор родителей о предстоящей поездке на родину главы нашего государства Никиты Сергеевича Хрущева. И, конечно, тут же попросила взять меня с собой. Еле уговорила.
На грузовой машине шофер поперек кузова прикрепил доски с крючками – лавочки. Учителя сели у бортов, а школьники в середине. Раннее, прохладное утро встретило нас платиновым маревом, сливочными и бледно-розовыми медленно скользящими облаками, холодным ртутным блеском речушек, раскрывающимися и последовательно захлопывающимися веерами зеленых рядов и серых междурядий посадок. Притушенный свет, приглушенные краски. Прелесть!
Одна череда одиноких деревьев сменяет другую. Проплывают малонаселенные линялые деревеньки, со жмурящимися и подозрительно выглядывающими из-за покрытых черными шрамами стволов берез подслеповатыми, приземистыми хатками, к которым жмутся ветхие сараи. Кучки домов окружает бледный серо-зеленный осинник или блеклый дымчатый терновник. Неподалеку пасутся простодушные, безразличные, вялые коровы. Птицы спросонок неспешно пробуют голоса.
Сначала солнце выткало отдельные золотистые дорожки лучей, а потом они все вокруг насытили теплом и светом. А еще рассекретили загадочные очертания далеких строений, обрисовали аллею стройных тополей, будто причесанных редким гребешком, и ощетинившийся островерхими соснами берег еле приметной речушки; развернули пушистые складки празднично позолоченных белых облаков. Едем долго, пересчитывая колдобины и рытвины. Дорога то глубоко окунается в тенистые провалы холмов, то зигзагами петляет между веселыми ярко-зелеными полями. Уже млеет и плавится знойный безветренный полдень. От слепящего светила и жары синь неба тает и стекает блеклыми редкими облаками.
Остановились на отдых, нырнули под крылья тенистой тополиной рощи. Чтобы размять онемевшие спины, обедали стоя. Добрались до асфальта. Теперь наш грузовик не скачет, а летит, мягко шурша шинами, и я могу с удовольствием разглядывать бегущие навстречу строения и леса.
Люблю позднюю весну за десятки оттенков зеленого, розового, бежевого, золотистого, за буйные водопады разнообразных нежных соцветий!
Яркая зелень черноземных полей сменилась редкотравьем песчаных откосов, засаженных хилым сосняком с сухими короткими рогатыми останками веток на стволах – удобными естественными лесенками для мелкой живности. Крутые светло-желтые и белесые обвалы песка с тонким темным слоем перегнившей хвои напоминают срезы свежеиспеченного белого крестьянского хлеба различной формы с поджаристой коркой, а иногда – слоеные пирожные. В них, как соты, гнезда птиц, и еще дыбятся оголенные корни мощных сосен. «Весна, а вид достаточно унылый», – подумалось мне.
А вот и река. В берега не вошла. Где посуше – пышные купы различных деревьев и кустов, а в низинах погибшие от избытка влаги березы. Их голые белесые ветви навеяли мне слова из песни о нашей доблестной Конной армии времен Гражданской войны: «…Тлеют белые кости. Над костями шумят ветерки…». Взгрустнулось чужой болью глубинно, безотчетно.
Теперь меня поразили поля по обе стороны дороги. Ни одной травинки! Злаковые культуры у нас никогда не пропалывают, и естественно, трава встречается часто. Да и огрехов полно. Как же в этом колхозе пшеницу пропалывают?! Междурядья ведь узкие? Поле кукурузы как картинка. Влажные ровные ряды, будто по линейке расчерчены.
Вскоре подъехали к знаменитой деревне Калиновка. «Ха! Смотрите, у них коровы по асфальту ходят! И дома яркие как игрушечные, четко вычерченные, будто высеченные из мрамора», – недоуменно вскрикиваю я. Оказывается, они кирпичные, как городские.
Подошли к первому и попросили хозяйку посмотреть планировку. Из коридорчика выглянула старушка с тазом. Она с трудом протиснулась в узкую дверь.
– Почему у вас все дома одинаковые? – спросила ее моя мать.
– По одному проекту строили, чтобы никому не обидно было.
– А кто план дома придумал?
– Мы давали предложения, а в Москве в институте утверждали.
– Видать, городские специалисты командовали чертежами. Деревенскому человеку мала такая кладовая. Здесь больше четырех мешков зерна не поместится, а в наших – хоть десять рядом ставь. Комбикорм, где храните? Спальня на двоих детей рассчитана? А если у вас четверо будет? Не комнаты, а клетки для мышей, – удивляюсь я.
Хозяйка неодобрительно, и как-то испуганно взглянула на меня, болтливую, и принялась расхваливать свое жилье. Я заметила, что остальным «туристам» тоже не понравился малогабаритный дом и крошечный сарайчик, но они не стали обижать хозяйку. Да и я умолкла, а потом захотела порадовать добрую женщину:
– Поля у вас, как яички пасхальные, чудо какие красивые и чистые!
Женщина улыбнулась:
– У нас есть, чем гордиться. Мы живем на родине Никиты Сергеевича, нам нельзя иначе.
– На них вся страна равняется. Им нельзя филонить, как нашим колхозникам, – засмеялся наш старшеклассник.
– Зачем критику наводила? – зашипела на меня мать, когда мы отошли в сторону.
– Я думала, что для своих селян он построит огромные сказочные дома, – разочарованно ответила я.
– Нельзя своим сказочные, а другим – ничего. Надо хоть маленькие дома, но всем, – объяснила мать.
– Надеюсь, наши внуки в хоромах будут жить, – не то в шутку, не то всерьез сказала учительница биологии.
– А как у вас с техникой? – спросил мой отец молодого механика.
– Хватает. С этим проблем нет, – заверил тот.
– А люди? Если пьет тракторист, что вы делаете? – поинтересовалась пионервожатая.
– Пьяниц не держим. Или работай, или вон из колхоза.
– Здорово!
– А кто их перевоспитывает? – задала вопрос председатель совета дружины Алла.
Председатель колхоза сначала растерялся, а потом ответил:
– Они в другие колхозы уходят.
Машина тронулась в обратный путь. Ехали молча. Видно каждый по-своему обдумывал свою жизнь и жизнь в знаменитой деревне.
Над нами высилась туманно-голубая бездна весеннего неба.


РЕБУСЫ ЖИЗНИ



Иду из школы. Голопузая малышня бегает стайками, размахивая букетами сердито жужжащих, привязанных на длинных нитках майских жуков, безрезультатно пытающихся вырваться на свободу. (Жуков этой весной видимо-невидимо!) Солнце сияет! В воздухе запахи цветов! Жаль, что аромат сирени слишком сильный. Я не люблю его. Причина в том, что доносится он с кладбища, которое находится неподалеку от школы. Глупые ассоциации, но ничего с собой не могу поделать.
Все экзамены за четвертый класс сдала на пять. Правда на диктанте история небольшая вышла. Анна Васильевна читала предложения, а мы записывали. И вдруг слышу: «Характер местности…»
«Характер бывает у людей, а не у природы», – недовольно забурчала я, и посмотрела на членов комиссии, которые сидели вдоль стен класса. Одна женщина удивленно и осуждающе покачала головой. Я заволновалась и не успела записать странное предложение. Хорошо, что сообразила оставить для него пустую строчку. Больше не отвлекалась на содержание. А в конце урока подняла руку и попросила продиктовать мне пропущенные слова.
На экзаменах у нас присутствовали учителя начальных классов со всего района, но мы хорошо справились с заданием. Может потому, что не очень волновались? Позже родители объяснили мне, что сдавать экзамены при комиссии – ответственное дело. Значит, я чуть не опозорилась сама, а главное, могла подвести родителей и Анну Васильевну!
Пришла из школы домой, а мать и бабушка суетятся на кухне. То и дело слышу:
– Матушка любит, матушка привыкла….
«Про чью матушку говорят?» – недоумеваю я. Не выдержала, спросила.
– Ох, как бы нечаянно при Марусе не брякнуть! Она – моя подруга детства. А замуж вышла за Ивана по кличке «Батюшка» и стала «Матушкой». Лет до семи Ваня, как и многие другие ребятишки, бегал в длинной до пят рубахе. А прозвали попом его одного. Прилипло к нему шутливое прозвище на всю жизнь. Сегодня они приезжают к нам с сыном Володей и дочкой Лизой, – торопливо объяснила мне мать. – Торопись, у нас хлопот полон рот.
– А сколько у них всего детей?
– Десять.
– Ого! Они их не путают?
– Нет, конечно. Как-то спросила подругу: «Где ты их спать укладываешь?». «Укладываю? – удивилась она. – Кто на лежанке, кто в коридоре фуфайку на пол бросит и спит. Не грудные ведь». Спокойная она на удивление.
– А дети образование получили? – продолжала я расспросы.
– У всех семь классов и разные техникумы.
– В институты не захотели?
– Маруся говорит: «Если увидят необходимость, сами выучатся».
– Как же они кормят такую ораву?
– Огородом в основном. Иван очень заботливый. Когда Маруся детьми ходила, он ей самой лучший кусок подкладывал, работу тяжелую не позволял делать, удовольствия всякие устраивал. Говорил, что здоровье ребенка до рождения закладывается. Слава богу, все дети здоровые, трудолюбивые, родителей уважают.
После обеда приехали гости. Ели, пили, смеялись. А когда я стелила им на полу постели, то увидела, как дядя Ваня снимает с ног протезы. Жутковатая картина. Культи красные, растертые. Дядя сильно кривился, расстегивая ремни, а, увидев мой испуганный взгляд, сказал странную фразу: «Твой вот так же…». И замолк, не то горько усмехаясь, не то ухмыляясь. Я растеряно заморгала и ушла на кухню. Закололо в сердце. «О ком говорил дядя Ваня? Твой – кто? Отец? Но он же погиб на войне. Тогда кто? Странные взрослые, ничего не объясняют, загадками говорят. Почему держат меня в полном неведении?» – думала я, панически содрогаясь. А в прошлый выходной один родственник из города обнял меня за плечи и говорит: «Ты наша, не в их породу». Чья наша? Что он хотел этим сказать? Я в тот день читала ужасный рассказ о том, как мужчина, будучи пьяным до беспамятства, изнасиловал свою дочь. И вдруг в моей голове мелькнула дикая мысль: «Я в их породу потому, что кто-то из них изнасиловал мою мать?! Может поэтому меня не любит новый отец? Насиловать, значит бить, мучить, но почему от этого бывают дети?» Ночью не могла уснуть. Все пыталась сопоставить факты. Сумятица началась в голове. Я беспомощно, как котенок, барахталась в самой же построенных противоречивых нагромождениях, пытаясь увязать свои собственные взаимоуничтожающие рассуждения. Но концы с концами не могла свести. Это раздражало и злило. Вспомнила, как один раз вывязывала крючком красивый узор по краю платочка, а мать рядом сидела, и вдруг сказала:
– У меня подруга есть. Ее любимый человек с войны вернулся без ног. Она была молодая,  красивая и не захотела с калекой жизнь связывать.
А я ей тогда жестко ответила:
– Дрянь. Он и за ее счастье воевал!
Мать с бабушкой переглянулись. Что-то произошло в моей семье. Мать сразу вышла из комнаты, хотя мне показалось, что она начинала долгий разговор. Бабушка опустила глаза к полу, а отец ехидно хмыкнул, и выражение его лица сделалось неприятным, но очень довольным. Будто он был рад, что услышал грубость в адрес подруги матери. Почему он так зло радовался? Я сообразила, что высказала свое мнение не к месту, и ушла во двор. Настроение испортилось. Я не понимала своей ошибки и не знала, зачем мать рассказала о подруге. А теперь, после слов дяди Вани, совсем запуталась. Ночью прокручивала в голове разные варианты, моя фантазия рисовала жуткие, дикие истории. Я злилась на себя и пыталась отыскать что-то хорошее во всей известной мне информации, но не находила. Я – иждивенка. За что мне такое? Может, во втором детдоме я тоже училась бы отлично? А вдруг там мне встретилась бы такая же учительница как Наталья Григорьевна, и я осталась бы троечницей на всю жизнь? А здесь из меня сделали отличницу, нормального человека. Только ведь тяжело, когда каждый день чувствуешь себя лишней, чужой, с гадким, непонятным прошлым. Может, новые родители придумали мне сказку об их гибели, чтобы мне было легче, а теперь вылезают факты, которые морочат мне голову? Соседи все время словечки подкидывают непонятные, жалостливые взгляды бросают, замолкают, когда я подхожу к колодцу. Очень мне портят жизнь недомолвки. Постоянно чувствую какую-то тайну во взаимоотношениях между взрослыми. Ведь скрывают обычно только плохое! Значит, со мною связано что-то неприятное? А при чем здесь я? И отец не хочет удочерять. Во всей школе у меня одной разные фамилии с родителями. Эх, «жизня моя поломатая»!
Не прошло бесследно пребывание гостей, и их внезапное вторжение в мое детство. Взболомутили они мне и без того не очень веселую жизнь.
Сон смежит веки. Но и во сне меня преследуют те же мысли.



ЦЫПУЛЬКА



Бабушка вынесла ведро с едой для кур, и что-то замешкалась, спускаясь по старому рыхлому крыльцу. Великолепный огненно-рыжий с изумрудным хвостом петух, считавший себя хозяином двора, тут же подскочил к бабушке, подпрыгнул и клюнул ее в руку.
– Ах, негодник, терпения у тебя нет! Хозяйку-кормилицу бьешь? – возмутилась бабушка.
Курей созывать не пришлось, они выскакивали из всех углов двора, перепрыгивали через плетень, шумно помогая себе крыльями. Цыплята «ныряли» у кур между ног, пытаясь пробраться к теплой картошке. Некоторые взрослые птицы отталкивали их. Мама-наседка оберегала самых маленьких цыплят и давала сдачи неуживчивым подругам. Важный петух, шаркая ногой и кланяясь, приглашал свое большое семейство к трапезе. Сам клевал, не торопясь, с достоинством. Не в меру суетливых подруг щипал за вихры и крылья. Его слушались. Он гордо поднимал голову, зорко оглядывал двор, на предмет чужаков, и всем своим видом говорил: «Вот я какой!»
Наевшись, куры тяжело направлялись к воде. Цыплята бросались от них врассыпную. Многим с разбегу не удавалось перескочить тазик, и они оказывались по колено в воде. Купанье не нравилось малышам. Они толкались, вскакивали друг другу на спину, стремясь поскорее выбраться на сухое место.
Бабушка пересчитала птичье хозяйство и убедилась, что ее любимицы опять нет. Она будто с ума сошла этим летом. По двору уже бегали разновозрастные цыплята от двух наседок, а ей вдруг вздумалось садиться на яйца. «Опомнилась, дуреха, ты бы еще в октябре угнездилась», – бормотала бабушка, выгоняя квохтунью из кошули.
Но на следующий день неугомонная курица опять тихонько пробиралась на гнездо и садилась на единственное яйцо – поклад. Мы всегда оставляли его в кошелке, потому что куры не любят сидеть в пустом гнезде, и уходят нестись к соседям.
На этот раз бабушка рассердилась, вытащила упрямую Пеструшку из гнезда, окунула в бочку с водой и постегала по оголившемуся животу пучком мелколистой крапивы-жгучки. Я вздрагивала от каждого шлепка, по рукам пробегала холодная дрожь.
– Не надо, бабушка, – упрашивала я, отворачиваясь, чтобы не видеть экзикуции.
– Надо, детка. Иначе она испоганит все яйца. Так и будет сидеть то на одних, то на других. Крапива – верное средство.
Пеструшка, отряхнулась, сердито заквохтала, и как-то боком-боком удалилась от бабушки. Подлетел Петя и дважды клюнул бабушку в руку. Та охнула, как-то по-детски сморщилась и принялась отсасывать грязь из ранки.
«Умник! Хозяина из себя строишь? Вот зарежу тебя осенью, будешь знать! И соседка жаловалась, что хозяйничаешь у них! Как ты в их двор, так родной петух на улицу! Куда это годится? Не по-соседски, охальник ты этакий», – ворчала бабушка.
И все же  перехитрила наседка бабушку, нашла себе гнездо на чердаке сарая. Бабушка редко туда заглядывала. Ей, полной, с больными ногами, трудно взбираться по шаткой с высокими проемами лестнице. А обнаружила квочку Дашенька, городская родственница, которая приехал к нам на лето.
– Посмотрите, как смешно  скачет курочка по лестнице! Запрыгнуть сил не хватает, так она перелетает со ступеньки на ступеньку, – смеялась Даша.
– И чего ее туда понесло? – удивилась бабушка, но занятая более важными делами, не придала значения замечанию двоюродной внучатой племянницы.
А любопытная Даша пробралась на чердак и осторожно заглянула в приоткрытую дверцу. На уровне ее лица у самой двери распласталась Пеструшка. Она сидела тихо, и только черненькие моргающие глаза выдавали ее беспокойство. Даша протянула руку, чтобы погладить наседку. Курица еще плотнее вжалась в сено и замерла. Когда рука девочки проникла в гнездо, чтобы выяснить, сколько яиц «оседлала» нахалка, Пеструшка не выдержала, долбанула Дашу в руку и грозно подняла голову, готовая сразиться с противником. Испугавшись, что ретивая мамаша клюнет ее в глаз, Дашенька мигом соскочила вниз. «Ни кому не расскажу про наседку, а цыплят сама буду выращивать. До первого сентября еще много времени», – решила Даша.
Теперь каждое утро девочка начинала с «проведывания» своей подопечной. Дни бежали, а Пеструшка все сидела и сидела на яйцах. Спускалась только поесть да попить. А Дашенька в это время залезала на чердак и разглядывала яйца. Их было три. И ничем они не были примечательны.
И вот настал день, когда наседка заволновалась. Она то вскакивала, то опять садилась на гнездо. Дашенька сидела на верхней ступеньке лестницы, и, затаив дыхание, ожидала чуда. Вдруг Пеструшка опять вскочила и затрясла крыльями. Потом затихла, повернула голову к гнезду и наклонила ее, будто прислушивается. Одно из яиц шевельнулось. Послышалось легкое шуршание, и маленькая головка высунулась откуда-то снизу из-под яйца. Курица  осторожно ударила клювом по скорлупе. Она разломилась пополам и желтенький, мокрый цыпленок бойко выкарабкался наружу. Дашенька мгновенно схватила его и спряталась за дверцу чердака. Наседка забухтела не-то удивленно, не-то выражая недовольство, и зашаркала ногами по соломе. Через некоторое время она снова села в гнездо и затихла.
Дашенька вбежала на кухню и закричала:
– У меня теперь свой цыпленок!
– Боже мой, откуда? – всплеснула руками бабушка.
Пришлось Даше сознаться во всем.
– Поздних цыплят трудно растить. Когда похолодает, придется в хате держать, – не разделяя радости внучки, уже спокойно сказала бабушка. – Ты поменьше с ним возись, иначе наседка может бросить остальных маленьких. А без матери они пропадут. Если только ты не станешь наседкой, – пошутила бабушка.
– А где же остальные? – вдруг опомнилась она.
Но так уж получилось, что оставшиеся два яйца оказались «болтышами». Пеструшка была хорошей матерью и не бросила единственного малыша. Она ревниво оберегала его от Даши. Но перебороть ее не смогла и смирилась, только сердито квохтала и не отходила от второй «мамаши», когда та брала «сыночка» на руки. Даша назвала петушка Цыпулькой, и все свободное время отдавала ему. Сначала пушисто-желтый цыпленочек отзывался на зов родной и приемной матери. Но когда ему исполнилось десять дней, он на зов обеих мам, побежал к Даше. Она была рада до слез. А когда Цыпульке исполнилось две недели, Пеструшка, очевидно не выдержав конкуренции, оставила сыночка на попечение Даши. И теперь куда бы ни шла Дашенька, малыш следовал за нею.
А вскоре произошел случай, который потряс Дашеньку и заставил взрослых всерьез задуматься о животных и их способностях.
Как-то купалась Даша в пруду, что находится в конце нашей улицы, а цыпленок гулял по берегу. Тут же с торжественной важностью ходили гуси, вперевалочку бродили утки. Один отставший от семьи утенок выскочил из воды, встряхнулся и по-ребячески быстро поковылял к мамаше в кусты. Другой, наоборот, неожиданно дал стрекоча от степенного семейства. Даша остановилась там, где ей по колено и в шутку позвала своего петушка. Он заволновался, забегал, громко запищал. Даша продолжала настойчиво звать цыпленка. Он осторожно вошел в воду, замочил лапки и испуганно отскочил назад. Даша кричала все громче и призывнее. Вдруг Цыпуличка звонко, тревожно запищал, бросился в воду, и поплыл, судорожно хлопая начавшими оперяться маленькими крылышками. Головку он так вытянул вперед, что шейка казалась тонкой веревочкой. Намокший пушок торчал на ней отдельными пучками-сосульками. Он спешил на призыв Даши о помощи, он хотел спасти своего лучшего друга! В барахтанье цыпленка было столько решимости, а в неловких движениях столько смешного и жалкого, что Даша выхватила мокрый испуганный, измученный комочек из воды, с необыкновенной любовью прижала к груди и стала целовать дрожащего от страха и холода мужественного верного друга. В глазах ее были слезы, в душе буря восторга и нежности. Взрослые, сидевшие тут же на берегу, прекратили разговоры, притихли, удивленные и восхищенные геройством цыпленка.
«Я слышала о верных собаках, об умных и преданных лошадях, я даже маленькой сама видела, как утята, оставшись без матери, ровной цепочкой ходили за четырехлетним мальчиком, сыном хозяйки. Но чтобы цыпленок бросился в воду?! Если бы ни видела сама, – ни за что не поверила бы», – говорила я бабушке, потрясенная случившимся.



ДЕТСКИЙ ДОМ



Колодец – культурный центр улицы. Он расположен напротив нашего палисадника. И когда я вожусь во дворе, иногда слышу громкие разговоры женщин. Вот и сейчас, мою я ноги в тазике перед тем как идти на станцию, и слышу:
– Не понимает он меня, злится,… – жалуется одна.
– За чужой щекой зуб не болит, – сочувствующе говорит моя бабушка.
– Представляете, послала дочку в сельпо за макаронами, так Петровна черных заплесневевших ей насыпала. Думает, если ребенок, так можно!
– С ней и взрослый не сладит, – заметила молодая невестка Никитиных.
– Ну, уж кто Петровну обманет, тот и трех дней не проживет, – смеется моя бабушка.
– В прошлом году закончила курсы Аллочка Башметьева с Никипеловки и пристроил ее отец в сельмаг, так съела ее Петровна. Каждый месяц недостачи выставляла. Отец трижды заплатил, а потом и говорит: «Иди, дочка, на швею учиться. Сама за себя отвечать будешь»…
Выглянула я из-за плетня и обратилась к бабушке:
– Натаскать воды?
– Иди на станцию. Мне пока одного ведра хватит.
Сегодня на станцию пошла другой дорогой, через парк. В тени не так жарко. «Листья на деревьях темно-зеленые, значит, лето пришло. Солнце ярче – горизонт шире», – думала я, разглядывая аллею. Вижу странную картину: на двух длинных лавочках неподвижно сидят маленькие дети, на мой взгляд, от двух до пяти лет. Остановилась. Личики у малышей скучные, безразличные. Даже глаза неподвижные. Сидят, нахохлившись, как воробьи после дождя. Чистые, умытые, но не живые. Неподалеку воспитательница возится с обыкновенным мальчиком лет четырех: играет с ним в прятки, смеется, что-то рассказывает ему. Я невольно сравнила его с теми, что на скамейках, и в груди возник неприятный холодок. Не смогла преодолеть охватившее беспокойство и пристала с разговором к воспитательнице:
– Внук?
– Да, от дочки.
– Почему эти такие?…
– Неполноценные, – откликнулась словоохотливая женщина, – брошенные родителями. Вот у этой в четыре года было всего семнадцать килограммов весу. Откормили. Ходит уже. А этому три года, а он ни одного слова не говорит. И эти заторможены в развитии. «Детдомовские», – догадалась я. Откуда их столько? Со всей области собрали? – думала я, заглядывая в глаза каждому малышу.
– А вы им сказку почитайте. Им же скучно сидеть.
– Не поймут. Они же пропащие.
Я сорвала травинку и провела ею по ладошке грустной черноглазой девочки. Она не шевельнулась, только рука чуть дернулась и замерла. Тогда я растерла лист тополя и дала ей понюхать. Девочка с непонятным выражением личика посмотрела на меня и опять замерла. Я сняла ее со скамейки и повела за руку по дорожке. Малышка шла неуверенно, мягкая теплая ручка вяло лежала в моей.
– Посади ребенка обратно! Эдак они разбредутся по всему парку. Кто мне назад перетаскивать их будет? Ты, что ли?
– Мне скучно, я поиграю с нею и сама на лавочку посажу, честное слово. Разрешите, пожалуйста! – попросила я.
– Около лавки играй, – все еще сердясь, добавила женщина.
Я нарвала лютиков, незабудок, ромашек, посадила девочку на колени, и стала рассказывать ей про цветы, траву, небо. Девочка молча прижалась к моему плечу. Я обняла ее и тоже замолчала, вспоминая про свою детдомовскую подружку Валю, у которой в семь лет никак не получалось правильно сложить два плюс три.
Прибежали мои друзья. Я пошла с ними на станцию и совсем забыла о малышах.  Но на обратном пути опять увидела печальную группу на тех же лавочках. Проходя мимо, невольно взглянула на черноглазую. Она шевельнулась и еле заметно подалась в мою сторону. Я обрадовалась и улыбнулась ей. Но она уже погрузилась в странную дрему.
– Может они еще не пропащие? – обратилась я к воспитательнице.
– Кому они нужны? – безразличным голосом отмахнулась от меня женщина.
– А мне их жалко. Вы всю жизнь воспитательница? – вновь пристала я с расспросами.
– Нет. Так уж получилось. Два года назад на мое место посадили человека с образованием, а тут как раз знакомая на пенсию уходила, вот меня и взяли. Мне тоже до пенсии три года осталось дотянуть.
«Вот именно, дотянуть» – сердито подумала я, направляясь в сторону своего дома.
Прохожу мимо детдомовского забора, где играют дети второй группы. Остановилась, с любопытством разглядываю их. Одни лежат на деревянных чурбаках, переговариваясь, на только им понятном языке, другие играют щебенкой. У каждого своя игра, свои задумки, свои камешки. Малыши заметили меня и по одному, оглядываясь на воспитательницу, подошли ко мне. Воспитатель не встала с лавочки, значит можно со мной разговаривать.
– Меня Сеезя зовут, – представился самый смелый.
– Я – Саса. Ты тозе наса?
– Я была ваша, – отвечаю.
– Была и куда плопала? – удивился малыш.
– Выросла и стала домашней.
– Я тозе выласту, – серьезно сообщил самый маленький.
– Я совсем болсой, потому что тли года.
Ласково заглядывая мне в глаза, один мальчик протянул свой камешек:
– Илай. Это мой, а это твой.
Другие дети тоже стали отдавать мне свои камешки с таким видом, будто дарят самое дорогое. Наши пальцы соприкасались, и я испытывала к малышам нежные чувства. Я ощущала их тепло и любовь. Мне было радостно и хотелось долго-долго беречь их подарки. Я спрятала камешки в карман, помахала малышам рукой и пообещала снова заглянуть к ним. Я знала, что обязательно приду.
Иду дальше. Смотрю, семилетки с прогулки возвращаются.
– Я слышала, что когда наступит коммунизм, денег не будет, – говорит одна девочка.
– Что же в этом хорошего? Сейчас денег мало, а если их вовсе не будет, то мы умрем? – возражает другая.
– Глупая. При коммунизме все будет бесплатно. Заходи и бери, сколько хочешь, – вмешивается третья девочка.
– При коммунизме все будут выдавать по потребностям. Сносились штаны – тебе новые выдадут.
– А если я конфет захочу? – спросил хнычущим голосом худенький мальчик.
– Получишь конфет, сколько положено.
– А красивое платье мне дадут?
– Не много ли ты хочешь?
– Я хочу много.
– Так нечестно. Тебе много, а кому-то мало.
– Ну и ты проси много. Что это за коммунизм, если всего мало?
– Эх, попасть бы в некоторое царство, в некоторое государство, где есть коммунизм, но такой, чтобы все было, да еще много-много, ну прямо в полное удовольствие!
– А что такое государство?
– Государство, это когда есть главный-преглавный начальник и много-много не очень главных, чтобы за порядком следить. Если кто-то набезобразничает, они милицию вызывают и в тюрьму сажают.
– При коммунизме не будет милиции, потому что не будет плохих людей.
– А куда же они денутся?
– Не знаю. Перевоспитаются, наверное.
– А работать при коммунизме надо будет?
– Зачем? Лежи и ешь конфеты.
– А кто конфеты делать будет?
– Рабы.
– Ты что, с ума сошла? При коммунизме не бывает рабов. Все работают по потребностям. Хочешь, работай, хочешь – отдыхай. Главное, чтобы все по-честному было.
– А если я не люблю мыть полы?
– А что ты любишь делать?
– Спать.
– Ну, тогда тебя в коммунизм не возьмут.
– А тебя возьмут? Да?
– Возьмут.
– Вот я тебе сейчас как дам, тогда и посмотрим, кого возьмут, а кого нет!
– Хватит ссориться!  Когда будет коммунизм, тогда и будете из-за него драться. А пока идемте на обед, иначе я до коммунизма не доживу, умру с голоду, – засмеялась молоденькая воспитательница.
Захожу с ребятами во двор. На балкончике одиноко стоит погруженная в себя, грустная, сероглазая девочка. Ее взгляд скользит по детям, но думает она о чем-то своем.
Я подхожу к балкону и знакомлюсь.
– Катя, – говорит мне девочка, внешне не выражая ни удивления, ни интереса.
– Себя в шесть лет вспомнила. Тоже на балконе любила стоять, – объясняю я Кате свое вторжение в ее одиночество.
Губы ее чуть шевельнулись в улыбке.



АЛЛЕРГИЯ



Обычный день. С утра по холодку прополола две грядки чеснока и две лука. Потом бабушка вынесла три десятка поздней помидорной рассады, и только я опустила первый саженец в лунку, как до моего слуха долетели трели незнакомой птички. Осторожно приподнялась. Смотрю, бабушка замерла в напряженном, восторженном внимании. «Соловей! – тихо и радостно прошептала она. – На вишне, что у малины. Как душу растревожил!»
На тоненькой веточке сидела маленькая серенькая изящная птичка и с удовольствием на все лады, будто по заказу исполняла различные мелодии. Мы стояли и улыбались. Удивительное тепло разливалось по телу от пения птахи. Весь мир казался добрым и прекрасным.
Когда соловушка улетел, нежные трепетные чувства сразу не исчезли, нам работалось радостно и спокойно. Мне хотелось, чтобы ощущение благодати долго-долго не пропадало во мне. Вскоре прилетели мои знакомые жаворонки. Одна птичка суетилась, перелетая с кустов на деревья, а вторая, как всегда, зависая высоко надо мной, пела. Видно они гнездо где-то поблизости свили. Я привыкла к этой семейной паре, и с удовольствием работаю под их аккомпанемент. До обеда они радуют меня, а потом улетают.
Вышел на огород чем-то недовольный пьяный сосед, обложил матом всю свою родню, и весь окружающий мир. Жаворонки улетели. «Как ворон каркнул», – досадливо поморщилась я. «Птички – не люди, долго грубого, противоестественного не терпят. Неужели совсем покинули меня?» – загрустила я. А через полчаса, когда ушли в землю проклятия соседа, и воздух очистился от ощущения гадкого, опять прилетели мои друзья, и воцарилось радостное, восторженное, счастливое.
После того как жара достигла двадцати пяти градусов в тени, занялась крахмалом. Из подвала вытащила четыре ведра картошки, перемыла и позвала брата, чтобы перетереть ее на больших железных терках. Скучно одной полдня заниматься монотонной работой. Чтобы не ссориться, мы всегда сразу распределяем, кому что делать. Допустим, не нравится Коле рвать колючий крыжовник, шиповник и облепиху. Я и не спорю. У меня ловчее получится. Пока я крыжовник рву, он красную смородину собирает. У нас все по-честному.
К обеду картошка превратилась в розоватое месиво. Я натаскала воды, а Коля приготовил большое корыто, положил на него две чистых дощечки, а на них сито. Теперь я придерживаю сито, а Коля льет воду в тертую картошку. Крахмал белыми слоями оседает в корыте, а жом я отношу в сарай на корм корове и поросенку.
Бабушка рассыпала мокрый крахмал на белую скатерть для просушки и похваливала нас за хорошее качество работы. Мы тут же попросили ее отпустить нас на речку. «На один час, когда родители отдыхать лягут», – разрешила бабушка.
Пообедали и на полу организовали войну на шашечном поле. Мои шашки – морская пехота, а у Коли – зенитчики. Сначала тихо играли, но потом разошлись, и уже визгом сопровождали каждый «удар» противника. Родители выпроводили нас играть в сарай, а оттуда мы отправились на речку.
После ужина отец вышел с нами на огород и ужаснулся, увидев, что кусты крыжовника усыпаны мелкими черными гусеницами. «Не хочется дустом травить ягоду. Попробуйте собрать «живоглотов». Не бойтесь, они мохнатые, приятные на ощупь», – сказал он.
Я не боялась мелкой живности и спокойно взялась за дело. Правда, ветки у крыжовника колючие. Пришлось приспосабливаться. Как я ни старалась, все равно по локоть руки покрылись красными царапинами. Я быстро обработала три куста и ушла в конец огорода смотреть, чем занимается Коля на яблоне. Он сидел на толстой ветке и водил велосипедной спицей по стволу. Пригляделась. Каждая ветка дерева сплошь покрыта серыми, под цвет ствола крупными гусеницами. Меня передернуло, когда я увидела эти жуткие, все время перемещающиеся, извивающиеся клубки.
«Бери ведро и палку. Руками собирать не получится», – крикнул мне брат.
Я пересилила сиюминутную брезгливость и взялась за работу. Случалось, что гусеницы сваливались мне на голову, и по рукам ползали. Сначала я с отвращением вздрагивала, потом как-то смирилась, и дотемна мы собрали всю «погань». На ночь вымылись в теплой воде, нагретой солнцем в тазах, и легли спать.
Около часу ночи я проснулась от страшного зуда. Вскочила, зажгла лампу и обнаружила, что тело покрыто волдырями. Коля даже стонал во сне. У него поднялась температура. Мы подумали, что подхватили заразу на речке, и побоялись будить родителей. Но сил не хватало терпеть зуд, и мы все-таки обратились к бабушке за помощью. Она перепугалась и позвала родителей. После холодных примочек сделалось немного легче. А отец сказал, что если терпеть и не расчесывать тело, то скоро все пройдет. «Во сне я не чувствую, как чешусь», – возразил Коля. И я привязала себе руки и ноги к спинкам кровати.
Утром медсестра определила, что у нас аллергия из-за гусениц. Днем еще можно терпеть зуд. Работой отвлекаешься. А ночки невеселые. Ребята сначала опасались подходить к нам, но когда мы показали, что под майкой и трусами почти нет высыпаний, они поверили нам и даже осторожно трогали волдыри. «Не больно, жжет, будто крапивой отстегали», – объясняла я подругам свои ощущения.
Все плохое проходит, и наши болячки тоже. Мы быстро забыли про свою маяту.



БОЛЕЗНЬ БАБУШКИ



Еще зимой это произошло. Шла я из школы домой довольная: три пятерки получила, и репетиция хорошо прошла. Вижу, бабушка рукой машет из очереди за керосином, хвост которой растянулся до самого парка.
– Смени меня, пожалуйста, – говорит.
– Бабушка, я еще не обедала и уроки надо делать. Контрольная завтра.
– Христом богом прошу. Ног не чувствую. Всех подменяют, а я одна с утра стою. Заледенела. Восемнадцать градусов сегодня.
– Ладно, постою, позже пообедаю, когда Коля меня сменит. У него сегодня сбор отряда. Отчитывается по тимуровским делам.
А на следующий день бабушка заболела. Встать на ноги не смогла. Какие только лекарства ни приписывал врач – ничего не помогало. Одно было очень противное. Я растирала бабушке ноги, а она горилась:
– Вот придет отец с работы, а здесь вонь. Проветри, как следует, детка.
А потом охать начинала:
– Что же мне делать? Помочь ничем вам не могу. Совсем в бревно превратилась.
– Болезнь ни у кого не спрашивает, сама приходит. Вы ни в чем не виноваты, – успокаивала я бабушку.
Как-то соседка сказала, что конским навозом надо ноги обкладывать. Лучше свежаком. Снова принялась я за лечение. Месяц, другой прошел, а улучшений нет. Тогда медсестра посоветовала денатурат на сковороде нагревать и ноги в нем держать. Тоже не помогло. Ничего ступни не чувствовали. А летом, когда зацвела белая акация, попросила меня бабушка нарвать цветков и замочить в керосине. Наполнила я бутылки, в землю закопала, и через две недели начала растирания. Кто знает, что помогло? С большим трудом, но начала бабушка передвигаться. Я была счастлива. Бабушка снова улыбалась. Но не долго радовалась. Все чаще я слышала по ночам горькие слова и жалобные, длинные молитвы.
Пришла я раз из школы, а бабушка лежит на кровати, глазами безумными в потолок уставилась и шепчет:
– Ноги чувствую!
– Думаете, бог помог?
– Нет, – говорит, – грех.
– Как это?
– Надоело колченогой жить, обузой быть. Кто-то мудро сказал, что «приходит время и достоянием каждого становится мука». Давно об этом думала, не хотела жить, искала средство освободиться от постоянной, невыносимой пытки, но трезвый ум отвергал насилие. Не хотела углубляться в подобные мысли, но, тем не менее, они одолевали…. И тут затмение нашло. Настала минута тяжкой душевной усталости, когда каждая мысль сопряжена с безмерной болью в сердце. Решилась убить себя. Сползла кое-как в подвал и хлебнула из бутыли целую кружку вишневого самодельного вина, того, что с косточками. Оно уж лет пять там стоит.
– Это же яд, синильная кислота! – ахнула я. – Отец давно собирался вылить его, да руки не дошли.
– Представляешь, выпила, и вдруг нечеловеческий страх меня обуял. В один миг поняла, как мелки и ничтожны все наши беды и проблемы перед единственно страшным – смертью, когда ни к чему стенания, сетования, обиды…. Откуда-то силы взялись из подвала выбраться! А сейчас лежу и боль в ногах чувствую. Ожили они, то ли от яда, то ли от страха?
– Какая разница, главное, что помогло! – воскликнула я.
Бабушка сново училась ходить, улыбаться. Все бы хорошо, да сердце у нее после такого «лечения» сильно заболело. Задыхаться стала. Я каждую свободную минуту старалась около нее посидеть, отвлечь от боли и тяжелых мыслей. Даже книжки художественные перестала читать. Забыла об их существовании. И бабушке тоже хотелось поговорить.
– Детка, на огороде справляешься?
– Не волнуйтесь, картошку все вместе пропололи, а мелочь сама успеваю обработать. Сегодня лук продернула, завтра морковкой займусь. Хорошо, что дожди прошли, поливать не надо.
– Деревенский человек живет погодой и надеждой на урожай, – вдохнула бабушка.
И добавила сочувственно:
– Погулять тебе некогда.
– Что вы, бабушка, я же каждый день с девчонками корову встречать хожу, там и гуляю.
– Корову получается до конца выдоить?
– Сначала мать помогала, а теперь руки окрепли.
– В обед не забываешь доить?
– Как можно!
– Не испорть скотинку. Как без молока жить?
– Пастух перегнал стадо на дальние луга. Целый час добираюсь.
– Ничего, ноги молодые.
– Времени много трачу.
– Вся жизнь так проходит: то у печки, то в поле. А что поделаешь?
– Бабушка, я раньше не замечала, какая вы красивая.
– Бог с тобой. Была когда-то.
– Нет, вы и сейчас очень красивая.
– Обличье старое, а в душе, кажется, в классы хоть сейчас бы запрыгала, когда бы не болезнь. Теперь вот не живу, а скреплю как несмазанная телега под тяжестью страданий и забот. А ведь еще прошлым летом, бывало, светлое ситцевое платье надену и иду на луг теленка поить. Солнце светит, ветерок прохладный освежает. Легко на душе. Мысли добрые бегут. В кармане кусок хлеба, на ногах резиновые сапоги сорок второго размера, а в сердце покой и восхищение удивительной красотой. Нет большей радости, чем любовь к жизни, природе, людям. Душа переполняется счастьем, и не находится в ней места плохим мыслям. Очарование природой рождает очарование жизнью. От радости и красоты в сердце простор. Что в сравнении с этим мелкие заботы, неудачи?… Страдания и наслаждения всегда скроены по душе. Большой душе – большие мучения и великие радости.
По ее морщинкам, как по мелким расщелинам заскользили светлые слезинки.
– Бабушка, но вы, … но у вас же… возраст, а вы как девчонка….
– Ну и что? Помню, сердце затрепетало как воробушек, когда прошлой весной вдохнула жасминового цвета, голова кругом пошла. Говорят, в старости люди острее чувствуют весны, и мне иногда кажется, что теперь ярче воспринимаю природу, будто боюсь потерять способность чувствовать. Дороже теперь каждое светлое утро. В солнечный день легкость вдруг появляется. Хочется разбросать руки-крылья и полететь ввысь…. Услышу чириканье, и сама не замечаю, как начинаю петь что-то легкомысленное, молодое. Будто третья молодость пришла, и думаю тогда, что не пора еще червей кормить…
– Ну и шуточки у вас, бабушка! – грустно смутилась я.
– Ирония в моем возрасте уместна. Какой толк серьезным надутым индюком ходить, с юмором надо к жизни относиться, чтобы не зачахнуть. Думаешь, эка молодуха выискалась?! – улыбнулась бабушка. – Другой уже в сорок лет старым себя считает, а мне повезло. А как заболела, сразу почувствовала, что душа моя разметалась годами, и теперь осыпается песком.
– Черствеет душа с возрастом?
– Угасает. Нет блеска в глазах, нет радости в душе. Утрачивается вкус к жизни. Знаешь, что одновременно удлиняется и укорачивается? Жизнь, детка. Старение – естественный процесс, болеть плохо. Уходить надо вовремя, не стоит долго залеживаться на этом свете. Правда, когда болеешь, есть время подумать, оглянуться на прожитое. В молодости хороший человек иронией защищается от сильного и злого. А в старости от себя. С возрастом человек начинает осознавать, что жизнь измеряется не продолжительностью, а добрыми делами; что в жизни надо искать не удовольствия, а радость. Все мудры задним числом…. А мы воспитаны на жертвенности, привыкли мучиться и находить в этом удовлетворение. Не правильно это. Конечно, женщине в семье часто приходится выбирать между своими желаниями и необходимостью, и она выбирает необходимость, детей, семью. Но надо, чтобы семья не забирала ее полностью. Что-то должно оставаться и ей. Но наши женщины, к сожалению, чаще всего живут по законам, которые диктуют им мужчины. А нужна гармония. Я не о богатстве, ты понимаешь?
Когда заболела, жизнь начала больше ценить. Парадокс? Болеть, страдать и бояться потерять эту мучительно трудную жизнь!? Знаешь, чем отличается молодой больной от старого? Тем, что старый думает, а может и осознает, что болезнь уже навсегда с ним. Есть одно главное несчастье в жизни – неисцелимая болезнь, остальное – преодолимые мелочи. Я имею в виду мирное время…. И все же, как быстро пролетают погожие недели, и как длинны ненастные дни и нескончаемы темные ночи. Это похоже на детство и немощную старость.
Если мучения преобладают, то все чувства кроме боли притупляются, и тогда уже ничего не хочется. Но такие минуты редки. Человек цепляется за жизнь. И не из-за страха неизвестности. Просто хочет жить. Все, что не убивает, делает сильнее. Молодые об этом не могут и не должны задумываться.
– А в чем смысл жизни?
– На каждом этапе он свой. Для тебя сейчас – познать как можно больше, научиться любить, ценить, уважать. А для меня – в том, чтобы жить, понимаешь, просто жить, радоваться тому, что живу.
– Мудрено говорите. Любить люди тоже учатся?
– Конечно. Все самое лучшее в человеке пробуждается с любовью. И желание творить, а не «вытворять».
– Слово творить происходит от «творчество», а вытворять?
– Наверное, от ругательного «тварь», – пошутила бабушка.
Сижу рядом с бабушкой и вяжу носок. Бабушка откинулась на подушку, а я спиной чувствую – улыбается.
– Ба, о чем вы сейчас думаете?
– Мужа, Илюшеньку, вспомнила. Хорошо он говорил: «Моя семья – мое хобби».
И добавила грустно:
– Давно одиночество поселилось в моей груди, а печали только прибавляли седин. Вот строчки из стихов вспомнила: «Где потери, там реки тоски и стенаний, серый пепел тяжелых невзгод». И еще: «Неровные тени обид, сожалений тянутся вслед за бедой». После папеньки большая библиотека осталась. Она была моей постоянной отрадой. Всю жизнь дядюшку благодарю за то, что не продал ее в трудные времена.
– Вы никогда о втором муже не рассказывали. Не достоин он вашей памяти?
– Слабым он был, капризным, бесхребетным. Злой души человек. Ни раз я ему говорила, что смотрит он на мир глазами Валентины Петровны, маменьки своей. Представляешь, встречу его пьяным, мне стыдно, виноватой себя чувствую, а ему хоть бы что! Его сестра Катя в большую семью замуж пошла. Муж не уважал ее. Бывало, дружков и родню позовет, а Катя – прислуживает. Она терпела-терпела, да как пошлет их всех матом. Оглоблю схватила и давай гнать пьяниц из дому. С тех пор мир в их семье. С такими людьми надо на их языке разговаривать, они только более сильного боятся. А я не могла матом. Воспитание не позволяло. Презирали они мою интеллигентность. Не ко двору пришлась. Слишком хороша для них была. Они возле меня себя неполноценными чувствовали. Раздражала их моя доброта, мягкость, честность. Унижали меня, оскорбляли. А я смирной не была. Сама через год ушла. Объяснять долго не стала. Правда – не многословна. Ложь и лесть кружева плетут, – устало вздохнула бабушка.
И, помолчав, добавила:
– Пьянство от пустоты в душе. Если с детства в душу ничего не заложили, то во взрослом состоянии ее водкой заливают. Горит душа, а от чего, человек понять не может. Вот и ищет простых путей – залить глаза и ни о чем не думать. Лекарство должно быть духовным. Идеалы добра и милосердия должны быть для человека главными. Не только раба, но и палача необходимо выдавливать из себя.
– Почему он не ценил вас, не видел счастья рядом с собой?
– Не всем это дано. Да и варенье на чужом куске всегда вкуснее, – пошутила бабушка.– По-разному мы понимали счастье. Если человек не уважает чувства другого, он и себя не умеет ценить. Кто во всех своих бедах винит кого угодно, только не себя, тот никогда не сможет наладить свою жизнь. Когда любят человека, то стремятся его оправдать, если нет, то ищут способ обвинить. Вот так он и жил. Не напрасно я сомневалась в своем выборе…. Сердце не проведешь. Оно не обманывает. Надо слушать свое сердце.
Мой второй муж был из тех, которые свою ошибку любят, а чужую ненавидят. Как-то его мама повела себя непристойно с чужим мужчиной. Меня не постеснялась. Я мужу рассказала. А он воскликнул с восхищением: «Какая у меня мама темпераментная!». «А что бы ты обо мне в такой ситуации сказал?» – спрашиваю. «Шлюха», – ответил он резко.
Вот тебе пример мужской логики, – задумчиво усмехнулась бабушка. – Любил он хвалиться прилюдно непорядочным отношением к женщинам. Ни мой первый муж, ни мой отец не поняли бы его. Чувство стыда и сострадание делают человека человеком. У простых русских людей мало уважения к себе. Не привыкли, чтобы расшаркивались перед ними. Веками их достоинство принижали, к земле спину пригибали. Вернее, оно есть, но слишком глубоко закопано в душе, редко и с трудом пробивается наружу. Достоинство – мера истинной ценности человека, ниже которой он не должен падать. Я по молодости гордой была. Теперь вот устала постоянно бороться, отстаивать себя.
– Почему мужчины и женщины часто не понимают друг друга?
– Много тому причин. Мыслим мы разными категориями. А чаще всего – не хотим понимать. Свое желаем навязать.
– А какой выход?
– Компромисс – наше спасение. Хотя всему предел есть: и терпению, и способности уступать, и принципиальности. Важно, чтобы партнер ценил все эти качества, иначе для него смысла в них нет. Если добродетели женщины от души мужчины как стальные шары будут отскакивать, тогда ни к чему ей жертвовать собой.
– Бабушка, все-таки скучная у нас жизнь. Мне хочется совершить что-нибудь особенное. Я читала, что одна женщина в Англии двадцать лет ждала своего любимого из плавания.
– Каждый человек – огромный непознанный мир. Еще неизвестно, смогла бы она прожить с ним эти двадцать лет. Ждать легче. Иногда проще отдать жизнь, чем ее продлить. Достойная жизнь человека и есть подвиг. Герой – человек, у которого хватает сил в любой ситуации оставаться добрым. Первейшая из всех добродетелей – радость. Мелкие житейские проблемы подтачивают любую душу изо дня в день. Некоторые люди от убогости жизни забывают, что внутри каждого из нас целая сокровищница доброты, чистоты, невостребованного героизма, и сами превращают свою жизнь и жизнь близких в кошмар. Человека делает прекрасным его благородное сердце.
– А бог – добрый?
– Мой – да. Знаешь, у меня братик был. На два года постарше меня. И вот когда ему было шесть лет, родители с гостями о боге спорили. Один утверждал, что Иисус был великим, но человеком, а другой доказывал, что он Бог. Ромик слушал, слушал, а потом вдруг так серьезно, с каким-то глубоким вздохом сказал: «Я думаю, он был Бог». И так он это сказал, что мне не по себе стало. На всю жизнь этот момент запомнила. Наверное, в сердце отметина осталась…. И я теперь сложила свою вину и печаль к стопам Божьим…. И до твоего сердца Господь дотронулся. Помни это…. Умней, Аннушка, чтобы больше пользы принесла твоя доброта. Святая простота часто бывает оплачена печалью. Бог создал мир светлым, прекрасным и гармоничным, а человека – свободным. Люди вверх дном переворачивают его своими гадкими желаниями. Воздастся им по заслугам за все неправедное
Смотрю я на бабушку и удивляюсь. Злости никогда не слышу в ее голосе. Все больше горечь, жалость к людям. И о плохом говорит мягко, с сожалением. А как улыбка меняет ее лицо!
– Мне в колхоз пора. Сегодня бураки прореживать будем, – говорю я.
Бабушка огорченно всплеснула руками:
– Задержала тебя? Не опоздаешь? Беги, детка. Хорошо растерла. Водички холодненькой дай испить. Горит нутро. Спасибо.
– Пока, – махнула я рукой и скрылась за дверью с грустным теплым чувством к ней, моей любимой бабушке.



ЛАСТОЧКА



Петя – худенький, малорослый, спокойный кареглазый мальчик с Красной улицы – этим летом пас стадо уже один. Митрич совсем постарел, ноги его не держат. А Петя самостоятельный, надежный, четыре класса закончил.
Приключилась с ним в этом году интересная история. Апрель был. Еще по утрам холод стоял по низинам, а у лесочка тепло, потому что пригорок. Петя зорко следил за стадом. Ответственность понимал.
Все коровы еще в марте отелились, и молодняк хозяйки дома отпаивали. А вот Ласточка что-то не торопилась приносить своего первого теленочка. Хозяин каждый день, встречая свою тяжелую, на сносях буренку, строго вопрошал Петю:
– И сегодня нет? Не потеряй приплод! Смотри, забью!
Петя в ответ только сердито шмыгал носом. Ласточка – неприметная, худенькая коровка, с сероватой, чуть курчавой шерстью. Хлопот с нею не было. Бодаться она не любила. Без норова скотинка. Хлыста ей никогда не доставалось, голоса слушалась и с луга никуда не уходила.
В тот день присел Петя перекусить. Хорошо кормили пастуха. Каждый день новая семья в порядке очереди приносила корзинку еды. Считалось зазорным не дать пастуху если ни мяса, то хотя бы сала. А уж об овощах и речи не велось. Ведь на улице целый день на ногах приходится трудиться пастуху без подмены!
Поел Петя еще не остывшей картошки, молоком запил. Сало на вечер оставил, разделив кусок пополам, чтобы младшую сестренку Валюшку угостить. Завернул снедь в газету, сложил в корзину, повесил ее на сук, и отправился обходить стадо. Тю! Где же Ласточка? Обомлел. Кинулся к лесу. А он весь истоптан копытами, следы смешались. Травы на лугу мало, так скотина и край леса прихватывала. Туда, сюда глядит Петя, нет нигде коровки. Весь березняк прочесал. В смешанный лес идти бесполезно. Там следа не разглядишь. Вернулся к стаду, а Ласточка лежит себе у самой речки, видать воды только что испила. Глянул пастушок на живот скотине, а пуза-то нет! Охнул он, и присел прямо на влажную землю. Потеряла приплод, зараза! Где теперь его искать?
Уж три раза обошел Петя лесок, и даже сосняк разок проскочил. Нет теленочка. Вечером хозяин, обнаружив пропажу, кинулся к Петиному отцу с грубыми обвинениями. Тот возмутился и со словами: «Не иголка, смотри сам», – открыл хлев.
– Загнал твой щенок теля, – орал хозяин остервенело.
– Иди в лес, и поищи сам. Мальчонка все ноги избегал, а ты только орать мастер, – отрезал отец Пети.
Помотался хозяин по лесу, но ничего не нашел. Злость ему глаза застила. Вот и порешил, что «гаденыш шустер оказался». Соседки, как могли, осаживали его, но он был непреклонен, и каждый раз при встрече повторял: «По осени отдашь своего бычка». Петин отец отмалчивался, зная буйный характер мужика.
А Петя заприметил, что Ласточка каждый день на время пропадает из стада, но никак он не мог уловить момента ее бегства. Как партизанка скрывалась. Только тут, а через минуту будто растворялась в кустах. Потом снова появлялась и продолжала пастись. Пока Петя стоит около Ласточки, она неторопливо щиплет траву, но стоит отойти, чтобы завернуть к стаду отбившуюся корову, тихоня сразу исчезает.  Тогда попросил он своего дружка  помочь разгадать секрет. Любопытен был Венька донельзя. А, узнав об интересном явлении, не заставил себя долго упрашивать. Только кусок сала запросил на случай удачно проведенной операции. Конечно, в пять утра вставать Венька не стал, к девяти пришел. Но в самый раз. Ласточка еще находилась в стаде. Петя стадо стерег, а друг издали за беглянкой следил. Вдруг буренушка, не торопясь, как-то бочком-бочком низинкой подалась в лес. Мальчишка за ней чуть ли ни на коленках. По березовому прилеску Ласточка  побежала трусцой, а по сосняку – уже рысью. Венька еле поспевал за нею. Ему же на всякий случай еще за деревья прятаться приходилось. Взобрался он на бугор, заваленный старым полусгнившим сушняком. Ворох огромный. Наступишь на край и провалишься по пояс. Ноги поломать можно. Пока Венька обошел кучу вокруг, буренку из виду потерял. «Ну, лопух, проворонил, – корил он себя, – проиграл сало! Завтра придется снова приходить. Обещал ведь». Вдруг услышал треск сухих сучьев. Откуда-то из-под бурелома, через седой, обросший мхом сухостой, пригнувшись, выбралась Ласточка, а за нею такой же кудрявый, только белый, теленочек. Буренка остановилась у ближайшего куста и теленочек начал сосать молоко. Венька потихоньку, в присядку, выбрался из-за кучи на тропинку, и помчался обрадовать товарища. «Что сало! Теперь все село узнает обо мне! А Петькин отец на радости тоже чем-нибудь угостит!» – восторгался он.
Конечно, больше всех радовался Петя. Снял друг с него недоверие и вину за плохую работу. Теперь злой хозяин Ласточки может даже извинится перед отцом? И телка своего отдавать не придется по осени. Обнялись они с Венькой и давай визжать, хохотать до слез, и кататься по траве.
– Петь, а чего Ласточка домой теленка не привела? – спросил Веня.
– В природе ведь как? Где отелилась, там и кормит. Не может корова против природы ничего поделать. Это человек ведет скотину домой.
Венька побежал в деревню, чтобы первому сообщить радостную весть. И Петя еле дождался того часа, когда можно гнать стадо домой. Хозяйки улыбались ему приветливо. Хвалили. А он смущенно опускал глаза в землю.
Я тоже радовалась за Петю.



ЗАБАВЫ НА РЕКЕ



С консервного завода иду коротким путем вдоль реки. На пологом берегу, на маленьком песчаном пляже сидят взрослые. Дети купаются. А я остановилась и смотрю, как перемещаются потоки воды, как суетятся мальки на мелководье.
Вижу Надю с улицы Ленина. Она плывет красиво, как русалка или огромная белая рыба. Вернее, она просто плавно скользит между слоями воды с закрытыми глазами и мечтательной улыбкой. Руки и ноги при этом расслаблены. Издали можно подумать, что поток тянет за собой большую светлую водоросль. Пока наблюдала за Надей, я не заметила, чтобы она дышала. Это удивило и насторожило, а потом испугало меня.
Неожиданно течение понесло Надю на глубину, а она, не чувствуя беды, продолжала находиться в блаженном состоянии. В следующее мгновение я сообразила: тонет! И нырнула за нею, не снимая платья. Но не успела поймать за плавки. Выскочила на берег и кричу: «Тонет, тонет в яме!» А сама дрожу от волнения и знакомую женщину, которая умела хорошо плавать, за руку хватаю. Та нырнула и тут же вытащила Надю на берег. Лежит бледная девочка на берегу и улыбается с закрытыми глазами, будто не вышла еще из задумчиво-мечтательного состояния. «Она представляет себя обитательницей рек и морей? Помогла я ей или помешала, не пойму? Может, она не тонула? И все же мне спокойнее, когда Надя на лугу. А вдруг она в состоянии блаженства наглоталась бы воды и не смогла выбраться из глубины? Ведь плавать она не умеет, только барахтается», – думала я.
Подбежала Надина мама и со слезами на глазах спрашивает: «Как же ты заметила мою дочку?»
– Не знаю. Я все примечаю, даже если мне не нужно. Дома всегда знаю, где что лежит, и бабушке подсказываю. Память у меня такая. А Надя не осознавала, что могла утонуть? – спросила я.
Мама девочки ничего не ответила, только обняла меня за плечи.
Платье сушится, а я сижу на берегу, в себя прихожу после неожиданного волнения. От кустов на песке танец бликов и теней. От жары глаза, будто на горячей сковороде. Накинула платье на голову и пошла дальше.
На повороте реки меня догнали девочки с нашей улицы. Они плыли на лодке. Валя сидела на веслах, Зоя на носу, а ее сестренки на дне лодки. Зоя болтала ногами в воде, с удовольствием принимая брызги на себя, и пела песни. Вода в этом месте реки густо покрыта желтыми кувшинками и мелкой ряской, которую едят стада уток. Девочки ехали за белыми кувшинками, потому что гирлянды бус из желтых цветов на длинных стеблях уже обвивали их шеи. Венки подружки украсили рогозой (камыш). По нарядам они представляли собой что-то среднее между индейцами и представителями племени «ням-ням». От желания перещеголять друг друга, они изобретательны и поэтому очень довольны собой.
Вдруг Зоя дико завизжала, замахала руками и начала, что было сил, бить ногами о воду. Младшие, не поняв в чем дело, подняли крик «помогите!» Валя бросила весла и принялась успокаивать малышек, но они не умолкали. Наконец, Зоя, подняв ногу на всеобщее обозрение, истерично закричала:
– Снимите эту гадость!
Один мужчина с берега посоветовал уколоть пиявку булавкой, другой – посыпать солью. Я, наконец, сообразила, чего боится подруга, подскочила,  оторвала пиявку и ополоснула руку в воде. Зоя вытаращила на меня глаза, а потом, успокоившись, принялась разглядывать место присоса. Тут она увидела, что у меня на ноге тоже висят две пиявки. Преодолев брезгливость, я оторвала их.
– И лягушек не боишься? – спросила Зоя.
– Нет. Они безобидные, только скользкие. А вот змей боюсь, и ужей сторонюсь, потому что от страха могу их перепутать, – с дрожью в голосе созналась я.
Вот и белые кувшинки. Звездный хоровод! Нежные, с розоватым оттенком от лучей вечернего солнца, они сплошным ковром покрывали заводь.
– Не полезу в воду. В зарослях всегда много пиявок, – закапризничала Зоя, поджимая под себя ноги.
Я с удовольствием прыгнула в бело-розовую пену.
– Сорви мне эту, – показала рукой Зоя.
– Эту?
– Нет, дальше.
– Эту?
– Да нет, еще чуть-чуть подальше.
Зоя потянулась к цветку и свалилась в воду.
Вынырнув, она с визгом вцепилась в борт лодки. Сестрички кинулись ее вытаскивать и так накренили лодку, что сами свалились за борт. Лодка заполнилась водой. Поднялся невообразимый шум. И смех, и слезы одновременно слышались над рекой.
Мы с Валей с трудом перевернули лодку. Потом, пока я вычерпывала воду, Валя поймала весла и строго прикрикнула на малышей:
– Живо, цепляйтесь за разные борта! Здесь вам дна не достать. Отвечай потом за вас!
– Мы за цветы держимся, – оправдывались девочки.
Валя по одной втащила их в лодку, потом и я залезла, увешанная гирляндами цветов. Зоя сама поплыла к берегу. Сестрички все никак не могли успокоиться после неожиданного купания и, растирая гусиную кожу рук и ног, продолжали делиться впечатлениями. Валя завернула меньшенькую в свое платье и передала мне на колени. Я, как куклу, прижала ее к себе. Девочка дрожала от возбуждения и холода, и с ее тонких косичек мне на плечо стекали прохладные струйки воды.
– Отнеси Нину к нам домой, – попросила Зоя.
– Ладно, – ответила я.
Нина с удовольствием взобралась мне на плечи. Ей не привыкать к такому виду «транспорта».
Вдруг погода резко изменилась. Откуда-то набежал низкий сильный ветер, зашуршал травой, зашелестел в кустах, поднялся выше и стремительно погнал облака в кучу. Не успели мы и половины пути пройти, как крупные редкие капли дождя обстреляли нас. Вокруг ослепительное солнце. А над нашей головой черная тучка. Несколько минут – и мы опять мокрые, как «цуцики». Дождь проводил нас до самого дома и закончился. Мы не в обиде на него. Летний дождь – прелесть! Малышня с восторгом носится по улице, подставляя мордашки последним каплям и шлепая босыми ногами по мгновенно образовавшимся лужам. Трава-мурава умылась и радостно улыбается искрящимися жемчужинами. Облако, разбрызгав остатки дождя, превратилось в стадо сказочных баранов. Хорошо!