Это третья книга из семи двухтомника «Надежда». Остальные книги двухтомника «Надежда» и другие книги Л.Я.Шевченко доступны на сайте larisashevchenko.ru Книга третья ПРОТАЛИНЫ Г Л А В А П Е Р В А Я РОДИТЕЛИ Меня везут к родственникам: сначала поездом, потом от железнодо-рожного вокзала в переполненном трамвае. Подняла голову вверх – кругом спины, плечи. Воспитательница посоветовала: «Будут сильно сжимать, кричи, не стесняйся». Наконец и для меня раскрылись деревянные складные двери вагона. После неприятной поездки с удовольствием иду по чистой широкой улице. Вот парикмахерская. По одну сторону от двери нарисован мужчина-щеголь с лихо закрученными усами, по другую – кокетливая молодая женщина с глупым кукольным лицом. Дальше – кинотеатр «Комсомолец», магазины. – Зачем над окнами магазинов висят полосатые зонтики? — спросила я. – Белые парусиновые козырьки? Чтобы люди и в жару, и в дождь могли рассматривать витрины,– объяснила воспитательница. – А для чего под каждым деревом железные, узорные решетки? – Чтобы землю не затаптывали. – Такая забота о деревьях? Здорово! Неожиданно перед нами раскрылась широкая площадь с памятником Ленину в центре. Слева возвышалось огромное красное здание с белыми колоннами, окруженное двумя рядами старых голубых елей. Ветер запутывался в их огромных пазухах, а ветви даже не вздрагивали. У памятника дети кормили белых голубей. «В нашем городе есть «смотритель» голубей. Наверное, единственный в стране», — с гордостью сказала, проходившая мимо женщина. «Как она догадалась, что мы приезжие?» — удивилась я. Идем дальше. Всюду продается газированная вода. Мне очень хочется пить, но я знаю, что за воду надо платить, и не решаюсь попросить. По поводу встречи с семьей уже не переживаю. Устала волноваться. Какое-то безразличие напало. Только любопытство осталось. Подошли к двухэтажному длинному, обшарпанному кирпичному дому, окруженному красивым когда-то, а теперь покосившимся забором. Поднялись по шаткой деревянной лестнице на второй этаж и остановились перед дверью с номером десять. Тут я занервничала. Вышла невысокого роста, полноватая, черноволосая женщина и вежливо пригласила нас в квартиру. Мне она сразу не понравилась. «Недобрая, нечестная. Вон как глаза бегают, стараясь не столкнуться с моим прямым взглядом. Не полюбит меня. А зачем соглашалась брать? – горько размышляла я, глядя в ее сонное лицо. – Почему долго спала? Может, не здорова?» Мы с трудом разместились в узком коридорчике, служившем одновременно и кухней. Попили чаю с белым хлебом и маслом. Мне хотелось еще хлеба, но просить добавки побоялась. А вдруг моя новая мама Ольга Фроловна рассердится, что много ем? Взрослые говорили о погоде, а я разглядывала кухню. Над головой маленькая люстра из длинных стеклянных цветных трубочек, какие бывают на елочных бусах. В них дробился яркий резкий солнечный свет. Стены оклеены белой в розовый цветочек бумагой. На столе маленькая электроплитка. В углу корыто и куча кастрюлек. А чашки и тарелки стоят внутри стола, за которым мы сидим. На дверях второй комнаты белые плотные вышитые цветами шторы. Воспитательница любезно раскланялась, поблагодарила за чай и обратилась ко мне: «Развезу детей и через три месяца, обязательно заеду к тебе. Если не понравится, можешь вернуться в детдом. Имеешь право». И ушла. Мне стало тоскливо. Ольга Фроловна ни о чем не спрашивала. Я тоже боялась заговорить. Молчание затягивалось. Бросила взгляд на дверь. Убежать? Но куда? В детдоме жизнь была привычной, надежной. А от этой безразличной женщины ни добра, ни тепла. Одна сухая вежливость, и та через силу. Не так я представляла встречу с мамой! Мне хотелось ласковых слов, хотя бы таких: «Я так ждала тебя. Ты устала с дороги? Отдохни». И все! Почувствовала себя подкидышем. «Не туда подкинули?!» – подумала я и заплакала. Ольга Фроловна смотрела на меня растерянно и беспомощно. «Ну, чего ты, чего?» – как-то нехотя бормотала она. «Странная женщина. Так ненавидит меня, что не может посочувствовать просто как чужому ребенку на улице?» – тоскливо рассуждала я. От этих мыслей поток слез усилился. Видно я уснула за столом. В полусне слышу веселый голос пожилого человека: «Где наша крошка спряталась? Доктор Айболит пришел лечить маленькую девочку от слез. Хватит спать». Я приоткрыла опухшие глаза. Надо мной склонился высокий, худой, седой мужчина в сильных очках и белом халате. Его голубые глаза приветливы. На щеках две глубокие морщины и ямочки. Он мне сразу понравился. «Детей любит», – мелькнуло в голове. Неожиданно со мной опять начался приступ истерики. Мне не хотелось выглядеть плаксой перед «дедом» (так я сразу окрестила его), но успокоиться не получалось. Дед позволил мне еще немного пореветь, а потом сказал: – Ужин готов. Ты же не заставишь голодать человека, пришедшего с работы? Я сегодня пораньше отпросился. – Для меня старался, – обрадовалась я и встала. Дед приказал вымыть руки перед едой. Я с удовольствием послуша-лась. – Так, надо заняться твоим здоровьем. Желудок растягивать придется. Он видно у тебя совсем усох. Для начала будешь на обед получать рюмку кагора. Это церковное, лечебное вино. Дают его ослабленным людям. «Мощная» ты у нас девчушка, – похлопал меня дед по торчащим лопаткам, – чувствуешь, ангелочек, крылышки пробиваются? Он налил мне кагор в маленькую граненую рюмку, а себе в большую. – За твое здоровье, – произнес он и с удовольствием выпил. Я последовала примеру. – Дайте еще, очень вкусно, – попросила я. Родители как-то странно переглянулись. – Нельзя. Лекарство пьют малыми дозами, иначе оно будет вредить, – строго сказал дед. – А почему у вас большая рюмка лекарства? – поинтересовалась я. Дед рассмеялся: – Все видит! Молодец! Лекарство должно соответствовать весу человека. Большому человеку требуется большая доза. Поняла? А теперь бери ложку. Ешь. Я съела суп и выпила компот. – Больше не влезает, – сказала я, выходя из-за стола. – А спасибо где? Съела? – засмеялся дед. – Кому спасибо? – смущенно спросила я. – Мне – за то, что денежки заработал, матери – за приготовление еды. Понятно? Дед говорил легко, весело. И замечание не обидело меня. После ужина легла на диван и принялась разглядывать комнату. Два небольших окна. Вдоль одной стены железная кровать и темно-коричневый, с резными украшениями шкаф. Вдоль другой – диван и комод. По центру круглый стол. У окна – книжная полка. Над столом оранжевый, матерчатый с бахромой абажур. Четыре стула обтянуты белыми чехлами, с голубыми цветочками. Голубая скатерть, голубые покрывала. Около шкафа за белой шторкой я разглядела плиту. Ну, прямо как у нас в деревенском детдоме, только маленькая, двухконфорная. На столе ваза с яблоками. Тесновато, но уютно. А может, я привыкну? Я – ХОРОШАЯ На второй день Оля (так я назвала про себя приемную маму) принялась готовить завтрак. Я проголодалась, потому что привыкла вставать рано, а она появилась на кухне в десять. Разбила Оля в сковородку два яйца и посмотрела на меня. Я взглядом попросила еще. На седьмом яйце она зло бросила сковороду на плитку. Почему? Вчера дед восторгался, глядя, как я на тонкие кусочки хлеба намазывала масла в палец толщиной и вмиг съедала, а сегодня Оля не хочет меня откарм-ливать. После завтрака я задумчиво сидела на полу. Оля позвала меня, а я не услышала. Замечталась. Тут она ко мне подходит и ласково так, с ехидцей говорит: «Ушки мыть надо». И поднимает за ухо. Я оторопела от неожиданности. Уже год как меня не наказывали. Вырвалась, зверьком посмотрела на новоявленную воспитательницу и сердито ответила: «Будете обижать, сбегу». Вечером Оля ушла, а дед закрыл дверь на кухню и начал беседу. Он долго объяснял мне, как плохо шататься по вокзалам со шпаной. Нового ничего не услышала. Я знала много историй о беглецах из нашего детдома. В основном они заканчивались печально. «Я не хочу ночевать по подвалам и чердакам, собирать объедки, воровать. Такое нравится ребятам, у которых мозги набекрень. А я нормальная. Но я не заставляла забирать меня из детдома. И нахлебником стала не по своей воле. Не напрашивалась. Должна же я дать понять новым родителям, что не паршивый котенок, которого по всякому поводу можно таскать за уши? Если я плохо поступила, достаточно объяснить мою вину», – думала я, уставившись безразличным взглядом в окно. После утомительной лекции дед отпустил меня. Не прошло и недели, как я опять попала в историю. Мелочь, а неприятно. Оле зачем-то потребовался металлический складной метр. Я пошарила на полке. Его там не оказалось. Утром я измеряла им длину дивана, на котором сплю, и свой рост, но потом положила инструмент на место. Оля принялась раздраженно ругать меня за то, что играю нужными вещами, и обозвала обманщицей. Сдерживая слезы, я ответила: «Если вы не будете мне верить, то я начну беспрерывно врать. Вам же хуже будет». Оля удивленно взглянула на меня и вышла из комнаты. Теперь при всяком удобном случае я стараюсь доказать свою честность. ОХ, УЖ ЭТИ БАБУСИ! Вышла во двор. Ко мне подошли три женщины и начали разглядывать, будто я – экспонат из музея. Терплю. Вдруг одна спрашивает: – Как твое отечество? Странный вопрос. Причем тут Отечество? Стою, растеряно хлопаю глазами. Вторая подсказывает: – Как твоего отца зовут? – Яков, – отвечаю, не понимая, чего от меня хотят. По хитрым, неприятным лицам сообразила, что в их словах кроется подвох. Третья женщина уточнила: – А по документам, ты Яковлевна? – Не знаю. У маленьких отчества не бывает, – ответила я, наконец, улавливая смысл происходящего. Обида захлестнула. Они же понимают, что мне неприятно говорить об этом! Бабушки рады, что затронули больной для меня вопрос? Чтобы не нагрубить, спряталась за дверь своего коридора. ДЕНЬГИ Вечер. Полная луна заглядывает в окно и серебрит полумрак комнаты. Облака то накатывают на луну, погружая комнату в темноту, то открывают светлый диск и тогда, как в сказке, медленно выплывает из темноты корабль-комод с двумя стеклянными вазами для цветов – трубами. Я в ночном порту... В моей голове чудная музыка о море и моряках. Я слышала ее по радио. Прижавшись к твердой спинке дивана, мечтаю… Залаяла собака. Я встала, выглянула в окно. Никого. Взгляд упал на комод. На салфетке лежат бумажные деньги. Рядом поблескивают металлические. Осторожно дотронулась до них, сосчитала и задумалась: «А если взять рубль? Ведь никто не заметит. Зато можно будет купить конфет-подушечек, и целую неделю не спеша, наслаждаясь, есть. А вдруг родители посчитали деньги и заметят, что я взяла? Не взяла. Украла. А красть еще хуже, чем врать. Но рубль – это так мало! Тут вон и пять рублей, и десять. Как родители меня накажут, если украду? А чем они докажут, что я взяла? Куплю конфеты и сразу съем. А про денежки скажу, что закатились куда-то. Нет. В горло эти конфеты не полезут, а главное, стыдно будет родителям в глаза смотреть. Мне сейчас хорошо, потому что ничего плохого не делала. Стоят ли конфеты того, чтобы я страдала из-за них каждый день? Съем и забуду, ну вроде как чай сладкий выпью, а мученье на всю жизнь останется. Нет, не стоят сладости того!» Легла и отвернулась к прохладной стенке дивана. Закрыла глаза. Передо мной еще некоторое время блестели монетки, но они уже не были такими привлекательными. Свет от них исходил тусклый, серый. И конфеты не представлялись такими уж вкусными. КИНОТЕАТР Дед дал мне рубль, и я побежала в кинотеатр «Комсомолец» смотреть фильм «Подвиг бойца». Вечером он опять вручил мне деньги. Я попросила на газировку. Но дед отказал: «Как врач, не позволяю ее употреблять. В ней один натуральный продукт – патока. Лучше пей соки или молоко. Ешь свежие фрукты. Не губи желудок». Он разъяснил, и я все поняла. Не стану себе во вред делать. А другие пьют газировку потому, что у них нет деда-врача. На следующее утро опять побежала в «Комсомолец». Купила билет и приготовилась увидеть новый фильм. Но на экране появился тот же журнал про комбайны, а потом начался фильм «Подвиг бойца». Я смотрела с удовольствием, но с меньшим интересом, потому что знала, чем закончится. Когда же в третий раз вошла в кинозал и снова увидела те же титры, то разозлилась и вышла в фойе. Вежливая тетя спросила: – Тебе плохо, девочка? – Плохо, – говорю, – обман какой-то! Третий день один и тот же фильм показывают. – Почему обман? Время проката каждого фильма – неделя. Все дети нашего района должны успеть его посмотреть. А в понедельник – другой привезем. Я сконфузилась, покраснела и вернулась в зал. Деньги ведь заплачены. ДВОРОВЫЙ ТЕАТР Утром проснулась поздно. Деда дома уже не было. Он начальник санитарной эпидемиологической станции на рынке. А рынок начинает работать очень рано. Умылась. Позавтракала. Сижу и молчу. Оля тоже молчит. Скучно. Не знаю, о чем говорить с нею и боюсь, что начнет расспрашивать о детдоме. На мое счастье в раскрытое окно донеслось: – Лелечка, выходи! – Иди во двор. Надоест гулять, подождешь на лавочке, – сказала Оля и ушла к соседке. У дощатого, наскоро сколоченного сарая, опираясь на колонку, стояли девочки постарше меня и скороговоркой разговаривали на незнакомом языке. На их лицах, подернутых легким пушком, как роса сверкали бусинки воды. Отполированные тонкие мускулистые ноги темные от загара. Прислушалась к их странной речи. – Дия дисе дигод диня… – говорила одна. – Зуя зуне зухо зучу… – отвечала другая. А! Секретный язык девчонок. Попробовала говорить хитрым спосо-бом. Получилось, но медленно. Зачем он мне? Не хочу ерундой заниматься. Села на лавочку. Вдруг во двор прибежала ватага ребят. Они не спрашивали, откуда я появилась, а сразу приняли в свой театр и предложили играть в казаки-разбойники. – Мне нельзя уходить со двора, – смущенно ответила я. – Ну, давай играть в карты. Пойдем в ваше парадное? Оказывается, парадное – это красивая лестница в доме. По ней когда-то ходили богачи. Теперь там белье сушат. А жильцы входят в дом с черного хода, которым пользовалась раньше прислуга. Мы сели на ступеньки, и ребята принялись обучать меня разным иг-рам: в ведьму, дурака, девятерного дурака, подкидного… Голова пошла кругом от их многообразия. А после обеда все пошли готовиться к выступлению. Пьеса была со смешными моментами, но довольно бестолковая, потому что каждый участник вносил что-то свое. Старшая из нас – Светлана, пыталась сделать общий сюжет, но ребята не уступали. Потом мои новые друзья принесли из дому бумагу, краски, старую одежду и на скорую руку сделали костюмы. Даже занавес повесили. Немыслимые шляпы, великолепные плащи-накидки, длинные юбки! В нарядах было что-то романтичное, особенное. Каждый участник обязательно становился героем. Я тоже с интересом взялась за дело. Но во время спектакля, не взирая на протесты, меня забрали домой спать. Лежа в пастели прислушивалась к возгласам ребят, пыталась представить, что и как происходит на сцене. Конечно, не заснула. Мне было очень грустно. Но я понимала, что не имею права нарушать ритм жизни взрослых, и скрепя сердце, должна свыкнуться с мыслью, что обязана принимать слова родителей как необходимое и неизбежное. Выступать в театре мне так и не пришлось. Дед плохо отзывался о моих новых друзьях, а я подумала о том, что он не всегда бывает прав. Его не интересует, какие дети на самом деле. Они мешают ему, и он называет их шалопаями. Я попыталась убедить его в обратном, защищать друзей, но дед был категоричен: – Давай без обиняков! Нечего якшаться с бездельниками и полуночниками. Иди спать! Доказывать что-либо свое было бесполезно. О БОГИ! Светлана принесла книжку про богов древней Греции, и все зажглись идеей постановки нового спектакля. Узнав, что я немного рифмую, Света обрадовалась: – Поэта нам не хватает. Будешь сочинять патриотические речи и высокие слова про любовь. – Про любовь не смогу, – возразила я. – Сможешь. У нас все все могут. Вот слушай. Допустим, я говорю: «О, милый принц, пади к моим ногам. Любви твоей я жажду непременно», а ты заканчивай. Поняла? – Поняла. А про что дальше говорить? И зачем все это? Про принцев в книжках много хороших стихов. – Так неинтересно! Свое лучше, – возразила Света. И я принялась за работу. – Почему у тебя складно получается, а у меня не очень? – спросила моя новая знакомая Валя. – Потому, что ты рифмуешь только последнее слово, а я всю строчку. Вот смотри, здесь лучше написать «растут тополя». А не цветут поля. Когда читаешь, ты чувствуешь, будто спотыкаешься? В третьей строчке тебе одного слога не хватает. – Точно! – обрадовалась Валя. – А у тебя стихи нежнее выходят. Давай вместе сочинять, – предложила я. Подружка сразу согласилась. Света попросила меня подготовить Витю к выступлению, потому что он еще не умеет читать. Я засомневалась: сможет ли хулиганистый шестилетка выучить трудные слова? Но Витя очень хотел быть солдатом, и никому не уступал эту роль. Он достаточно быстро выучил стихи и, бегая по двору, нараспев выкрикивал их. После обеда началась репетиция. Витя укрепил на груди алюминиевую миску, а на голову надел покрашенный в желтый цвет чугунок. Плащом ему служил ярко красный в мелкий цветочек халат соседки. Об оружии он позаботился особенно тщательно. Меч старательно выстрогал кухонным ножом из обломка штакетника, а огромный пистолет сделал из обрезков фанеры. Доказать ему, что пистолетов в Древней Греции не было мне не удалось. Говорил Витя восторженно, но «проглатывал» окончания слов. Глаза сияли, движения были гордые, величественные, насколько позволяло его тощенькое тело, прикрытое большим, в пышных складках «плащом». О Марс! Великий страж войны! Перед тобою все трепещут. Тебе все боги рукоплещут, И не скупятся на дары. Великий, грозный бог Войны! Любитель битв, сражений жарких. Талант и мужество даны Тебе, лишь для свершений ярких! Витька – самый маленький в театре. Но аплодисментов на репетиции он получил больше всех. Его мама вытирала слезы и улыбалась. Вовик выбрал себе роль Апполона. Никто не спорил. Он хоть и тол-стый, но без сомнения самый красивый. Черные крупные глаза, широкий разлет бровей, яркие пухлые губы, малиново-красный румянец щек – выделяли его среди нас, белобрысых и худеньких. И наряд ему мама сделала великолепный: желтый плащ, синие шаровары, золотистый со стрелой на лбу шлем. А Ленька провозгласил: – Прекрасный как солнце гроза-Апполон! Великий и страшный, но праведный он. То в гневе сжигает поля перед нами, То вдруг оживляет их нежно лучами. * Лук за плечами и ветром распахнута тога. Прекрасный и умный. Но страх ты повсюду наводишь. Хоть праведен гнев жестоко разящего бога Все люди трепещут, когда на Олимп ты восходишь! Ты, дивной красы и поэзии чудной любитель. Ты, ярких талантов и щедрых умов покровитель – О, гордый и мудрый провидец Олимпа, великий. Красивый, но грозный бог Солнца и Света двуликий. Правда, слова Ленька выучил плохо, но Светлана старательно подсказывала ему начало каждой строчки, и получилось сносно. После стихов позволялась любая импровизация в прозе, но ребята так вошли в роль, и прониклись торжественным слогом, что не захотели нарушать сценария, за исключением выкриков «О, боги!», сопровождавшихся ударами грома, точнее барабанным боем по разбитому корыту, которое заранее притащили со свалки. Вышла Валя в зеленом плаще из шторы и с желтой лентой вокруг головы. Перед нею, Анюта, став на колени и вытянув вперед руки, тихо и торжественно произнесла: Ежегодно раннею весною Бурной зеленью растенья удивляют. И, как прежде, о, богиня, пред тобою Все колени с восхищеньем преклоняют. Ты следишь, чтоб небо улыбалось, Наливались золотом поля, Яркими цветами покрывалась Милая, любимая земля! А Лиза из соседнего двора, подняв глаза и руки к небу, заговорила: – Ты! Покровительница юных и наивных, Милых, чутких, добрых и невинных, Ласковых, заботливых и нежных, Вежливых, послушных и прилежных! Эти слова вызвали неописуемый восторг у взрослых. Они хлопали, одобрительно кивали головами и, довольные детьми, улыбались, обещая вечером собрать на представление всех знакомых. НАКАЗАНИЕ Меня не пустили гулять. Я наказана за то, что вчера поздно пришла домой. Я не хотела волновать деда. Так уж получилось. Играли в партизан. Стрелочки на асфальте привели в парк. Уже смеркалось, и я подумывала о возвращении. Вдруг Ленька позвал нас: « Айда, кино смотреть бесплатно!» Мы влезли на железную, узорную ограду. Деревья закрывали почти весь экран, зато звук был громкий. Шел фильм про войну. Сюжет был захватывающий. И хотя смотрели не сначала, все поняли. Про деда вспомнила, когда экран высветил «конец фильма». Вмиг расстроилась. Впечатление от фильма померкло. Поняла, что он сейчас нервничает, а Оля, наверное, его пилит. Из парка бежала, не разбирая дороги. Перед дверью отдышалась и понуро вошла в комнату. Оля давала деду лекарство. С трудом выдавила из себя: – Кино в парке с ребятами смотрела. Дед, полный горького упрека, молчал. Оля коротко отрезала: – Спать! Испустив безнадежный вздох сострадания, я легла лицом к стене. Долго не могла заснуть, слушая, как ворочается дед. Одни неприятности от меня! Хоть вешайся с горя. Зачем Ленька затеял эту петрушку? Сама виновата. От скуки сваляла дурочку. Балда. А если дед заболеет, кто будет кормить меня и Олю? Опять в детдом? И почему она не работает? Она же молодая и здоровая. Наутро дед пошел на работу. Значит, выздоровел. От этого жизнь показалась мне не такой уж плохой. А что гулять не пустили, так правильно. Поделом мне, не слушала предостережений совести. За такое врезать надо было. Раз осталась дома, так надо чем-то заняться. Подошла к книжной полке: медицина, философия, марксизм-ленинизм. Все только взрослое. Вышла в парадное. Там Оля разговаривала с соседкой тетей Верой. Прислушалась. Ничего интересного. Тот так сказал, этот так ответил. Беседа была похожа на болтовню наших нянь в лесном детдоме. Правда, здесь чувствовался какой-то сюжет, хитроумное сплетение событий, как в кино. Но содержание мне не нравилось. Всех ругали, никого не хвалили. И интонации были какие-то ехидные, гадкие. Спросила вежливо: «Скажите, пожалуйста, это называется «сплетни»? Тетя Вера посмотрела на меня так, будто я с луны свалилась. И я поняла, что сказала глупость. – Марш на кухню, – зло крикнула Оля. «Хоть бы деду не сказала. А то он снова начнет пить лекарство», – заволновалась я, не зная как загладить вину. МАГАЗИН Я никогда еще не ходила в магазин одна. А тут Оля говорит: – Купи четвертушку черного хлеба, четвертушку белого и сто пятьдесят граммов масла. Смотри, правильно сдачу возьми. Взяла я деньги и тут же принялась считать в уме, сколько должна за-платить. Все было бы хорошо, но я никак не могла понять, как продавец сможет дать мне полкопейки сдачи. Оля все еще стояла рядом с соседкой тетей Полей. Я попыталась объяснить ей свои затруднения, но она презрительно фыркнула: – Ты совсем глупая? Даже в магазин сходить не можешь! И за что у тебя пятерка по арифметике была в первом классе? У меня слезы полились градом. А соседка вдруг удивленно спросила: – Ты уже в уме десятые доли считаешь? Почувствовав поддержку, я сразу успокоилась и объяснила, что еще до школы практикантка Галя научила меня действиям с большими и дробными числами, решению примеров в столбик. – Так ты, оказывается, умница, – приветливо сказала тетя Поля. – За-помни, половину и четверть копейки сдачи не дают. Никто тебя за них не будет ругать. Я облегченно вздохнула и помчалась в магазин. Ничего! Первый раз всегда трудно бывает. Главное, что я не дура, и скоро буду не хуже других домашних детей. Вот вчера училась гладить. В городе нельзя ходить в мятом, иначе позор на семью ляжет. И руки о платье нехорошо вытирать. Облизывать пальцы тоже некрасиво. Но я же не виновата, что кармана для носового платка в платье нет? Как в этом случае поступить, чтобы выглядеть воспитанной девочкой? ЛУНАТИК С первого дня я подружилась с Валей. Маленькая, с длинными тонкими косичками и спокойными светло-голубыми глазами, она привлекла меня своей рассудительностью. Ее слова: «Будем снисходительными к недостаткам взрослых» звучали солидно, и до смешного серьезно. Я «подарила» ей свою любимую фразу: «Что наши мелочи по сравнению с мировой революцией?» Для Вали все в жизни, понятно и легко. Единственная ее проблема – маленький рост. Ей кажется, что быть в «хвосте» классной линейки – плохо. « Чудная ты, я тоже крайняя в ряду. Люди должны быть разными. Нельзя волноваться о том, что от тебя не зависит», – объясняла я подруге. Валя живет в одной комнате с папой, мамой и двухлетней сестренкой Юлей. У них две железные кровати, маленький стол, на котором стоит керосинка, еще есть шкаф и четыре стула. Умывальник около двери. Раскладушка Юли ставится только на ночь. Иначе не пройдешь по квартире. Папа и мама у Вали – глухонемые. Валя обучает меня их языку и еще воспитывает: объясняет как правильно вести с детьми и взрослыми. Почему никто из детей во дворе не расспрашивает о детдоме? Это неприлично? Они не хотят сделать мне больно? Здорово! Оказывается, вежливость и воспитанность – это не одно и то же. Домашние дети знают и понимают больше меня, поэтому воспитанные. С ребятами легко. Они прощают мои глупости мгновенно. У нас в сельском детдоме не было никаких секретов, мы все знали друг о друге и не понимали, что можно чего-то стесняться. А здесь даже среди детей надо о чем-то умалчивать, чтобы не «влипнуть» в историю. Если кто-то выдавал чужой секрет, начинались выяснения, доходившие до драк. Наблюдая за новыми друзьями, я поняла, что никому никогда не стоит говорить о своих душевных бедах. Какими бы хорошими ни были домашние дети, они все равно проболтаются не от злости, а так, нечаянно, потому что для них чужая беда не кажется ужасной. Это просто событие из чьей-то жизни. А мне от этого может быть очень плохо. Поняв, что я умею хранить секреты, Валя поделилась своей настоящей бедой. Ее рассказ был и грустный, и смешной одновременно. – Ты знаешь, я лунатик. Ночью, когда на небе полная луна, я хожу по комнате, гуляю по улице. Вот вчера повесила ведро на веник, положила его на плечо и пошла во двор. А иногда залезаю на крышу и хожу по самому краю. – Боже, ты же можешь разбиться! – обомлела я. – Мама сказала, что лунатики никогда не падают. Наверное, потому, что не боятся, – успокоила меня Валя. – Ты, правда, не боишься? – Не знаю. Я же сплю. – А мама не спит, караулит тебя? – Да. Мне жалко ее. Она работает, и Юля у нас маленькая. Но ничего не поделаешь. Буду ждать и надеяться, что болезнь пройдет, когда вырасту. Так врач сказал. Я заторопилась домой. Может дед вылечит Валю? Он же раньше был уездным врачом. А еще он любит, когда я задаю вопросы по медицине. Вбежала на кухню. Дед ужинал. На мой вопрос ответил сразу: – Лечения пока не придумали, но чтобы больной полноценно отдыхал ночью, есть простое средство: перед кроватью класть мокрый коврик. Человек просыпается от соприкосновения с холодным и возвращается в постель. Я тут же рассказала об этом подруге. Валюша перестала ходить по ночам. Когда я в следующий раз пришла к ним, мама с Валей обняли меня, а ее строгий папа первый раз при мне улыбнулся. Нам всем в этот момент было очень хорошо. СМОЛА НА КРЫШЕ Утро. Сижу на лавочке, жду Валю. Подошла старая немая женщина из соседнего подъезда, посмотрела на меня внимательно, а потом показала: – Ты хорошая, красивая девочка, но у тебя гадкие бородавки. Я смущенно спрятала руки за спину. Тетя объяснила, что может вылечить меня, если принесу суровую нитку. Я мигом сбегала домой, отыскала в шкатулке нитку и вернулась к лавочке. – Считай бородавки и делай на нитке узелки, – приказала тетя. Я выполнила задание. Женщина положила одну руку мне на голову, а указательным пальцем другой – стала водить по бородавкам. Потом она закопала нитку около столба, на котором укреплена калитка, опять что-то пошептала и, наконец, объяснила мне: «Как нитка сгниет, так бородавки и пропадут». Я поблагодарила тетю. Она улыбнулась в ответ. Тут пришла Валя, и мы полезли загорать на крышу сарая покрытого рубероидом. Вскоре, разморенные солнцем, заснули. Вдруг я услышала дикий крик Вали. В испуге вскочила и побежала. Не свалилась только потому, что к ногам прилипала горячая, расплавленная смола. Оказывается, Валюша коснулась раскаленной крыши, обоженной солнцем спиной. В тот же вечер по холодку я вышла во двор узнать как здоровье Вали. Но она не столько страдала от обгоревшей спины, сколько боялась строгой мамы. Я успокаивала ее: – Ты же не виновата, что уснула на крыше. – Виновата, думать должна. – Но ты и так пострадала. Тебя надо пожалеть. – Жалеть за глупость? Юле – два года, и она может делать глупости, а мне уже нельзя. – Не мучай себя напрасно. Взрослые тоже ошибаются. А может, тебе не так больно, когда ты себя не жалеешь, а ругаешь? – предположила я. – А ты знаешь, и правда, когда не ноешь, то меньше болит. Вот ви-дишь, мама опять права. Мне хочется, чтобы она никогда не волновалась из-за меня. – Так не бывает. Всегда найдется из-за чего переживать. – Я все равно буду стараться, – очень серьезно сказала подруга. Мама Вали еще не пришла. Я подошла к ее папе и показала свою красную спину. Он зацокал языком, и начал растирать меня какай-то жидкостью. Я показала, что мне не больно, поблагодарила его и позвала к Вале. Он спокойно приподнял платье дочери, но, увидев на обоженной спине прилипшие куски смолы, отшатнулся и зажестикулировал. После лечения Валя, пытаясь отстирать на платье черные пятна, переусердствовала, и теперь на ярко зеленом фоне ситца выделялись блеклые серые разводы. – Смотри, что я наделала, – жаловалась она мне, – а ты говоришь, что я умная. Мама Вали узнала о случившемся только через неделю. Она все поняла и не наказала дочку. Я никогда не слышала бурных излияний в их семье, не видела объятий, поцелуев. Но когда входила в их маленькую комнату, то чувствовала приятную, добрую атмосферу заботы. Они просто смотрели друг на друга, улыбались и занимались своими делами. Мне хорошо у них. ПАРАДНОЕ Вот уже несколько часов мы «режемся» в карты «на вышибание». Я играю плохо, поэтому часто сижу на «запасной» ступеньке. Но меня это не волнует, потому что хожу сюда из-за интересных историй, которые друзья рассказывают во время игры. Сегодня они особенно возбуждены и ни на минуту не замолкают. – Он одну лапу осторожно кладет на колено и внимательно смотрит мне в глаза, как будто спрашивает: «Можно?» Потом таким же образом кладет вторую. И если после этого, я не прогоняю его, влезает мне на колени и спокойно засыпает. А когда играю с ним, обнимает за шею и начинает лизать мои уши. Так он благодарность свою выражает … Леня может часами говорить о своем котенке, но его прерывает Анюта: – А что моя сестренка «учудила»! Пришла к нам знакомая и попросила взаймы кусок мыла. Но долги она всегда плохо возвращала и мама ответила: «Нет мыла. Извини». И пригласила знакомую пить чай. Вдруг Танька притащила на кухню узелок и бросила к ногам гостьи. Мама краской залилась. Сквозь дырявую тряпку проглядывали куски мыла. Таньке полтора года, она еще плохо ходит, и говорить ничего не может. Откуда силенки взялись пять кусков мыла дотащить! Глаза молча таращит, на узелок пальчиком показывает. Мама ахнула: «Совсем забыла! В кладовке «заначка» уж который год лежит на «пожарный» случай. Умница ты моя. Все знаешь». Пришлось отдавать мыло знакомой. – А мы один раз гостили в деревне, – сказала Валя, – там по утрам пили чай из самовара. Я отвлеклась, а Юля влезла на стол, налила себе чаю, а закрыть кран не сумела. И вот стоит она около самовара и уговаривает его: «Хватит, хватит, не лейся». Вода на стол течет, а взрослые до слез хохочут. – Когда я был маленьким, мы ездили с гостями в лес жарить шашлыки. Папа над мясом махал тетрадкой. Я думал, что он хочет огонь погасить, и решил помочь: набрал полную горсть песка и бросил в шашлык. Ох, и досталось мне! Мама мыла жареное мясо и плакала. Папа кричал на меня и обзывал хулиганом, – вздохнул Вовик. – Ленка, а чего ты сегодня как ошпаренная из дому убегала, когда к вам управдом приходил? – спросил Витя. – Не люблю людей с портфелями, боюсь их с детства, – отмахнулась Лена. – Тебя в портфеле хотели украсть? – съехидничал Вовик. – Что тут смешного? – возмутилась Лена. – Мне тогда было два с половиной года. Пришел к нам человек огромного роста с большим коричневым портфелем. Мама долго объясняла ему, что сейчас у нас нет денег. Вдруг дядя наклонился надо мной и сказал: «Девочку за налог возьму». Я от страха замерла на месте. А мама продолжала рассказывать о своих трудностях. Оправившись от испуга, я потихоньку выскользнула из дома и спряталась в сарае. С тех пор звала этого человека «дядя Налог». – Ну, вот прямо в три года ты чего-то могла запомнить! Я до пяти лет вообще ничего не помню, – опять вмешался в разговор Вовик. – Маленький ты еще. А нас, четверых, бабушка в войну в подвале прятала. Один раз бомба упала рядом с подвалом. Я ничего не помню про то время, кроме огромной воронки и еще как бабушка стояла на коленях перед нею, рыдала и благодарила Бога, за то, что он внял молитвам и отвел беду от ее внуков, – негромко, но резко сказал Яша. – А я в три года пожар помню. Мы тогда в деревне у бабушки жили. Уже горели две хаты. Меня усадили на чужие вещи и сказали: «Никуда не ходи. Стереги». Я испуганно смотрела на черные силуэты людей с ведрами, вздрагивала от истошных воплей погорельцев. Ветер бросал в мою сторону то клубы желтого дыма, то снопы искр. Я ныряла в чье-то ватное одеяло. Но там тоже было темно, душно и страшно. И я снова высовывалась, в надежде увидеть родных. И тут подошел двоюродный брат Сева, обнял меня и сказал: «Видишь, свет лампы в вашей хате? Это значит, ваш дом не сгорит. Отстоят его соседи. Не бойся. Все будет хорошо». Мне сразу стало спокойнее. Теперь черные люди не казались чертями из ада. И даже огромные языки пламени уже не так пугали. Все случилось, как сказал Сева. «Я очень люблю его», – добавила Лиза. – Из раннего детства в моей памяти только один момент остался, как пробиралась сквозь высокую траву, запуталась, упала и ревела до тех пор пока мама на руки не взяла, – сказала Лида из соседнего двора. – А я помню, как лежу в колыбельке, подвешенной на пружине к по-толку, и думаю: «Вот полезу, а она сначала вверх подпрыгнет, а потом вниз начнет опускаться и стукнет меня», – сказал Ваня. – Ты, видать, с пеленок умный был, – засмеялся Витя. – Честное слово, помню, как пружина сжималась и растягивалась. Не мог я такое придумать, потому что когда мне исполнилось два года, люльку отдали племяннице, а мне раскладушку купили. Я до сих пор на ней сплю, – загорячился Ваня. – Видите эти туфли? – на носочках покрутилась перед нами Инна. – И что? – не поняла Валя. – Их папа привез моей старшей сестре из Германии. Они оказались ей малы. Все пальцы были в кровяных мозолях, но Аня терпела. Ведь это был подарок папы, которого она всю войну ждала! Я тоже буду их долго носить, – гордо сказала Инна. – Около моей кровати висит ковер. На нем изображены медведи в со-сновом лесу. Маленькой я их очень боялась. Мне казалось, что ночью медведи спускаются с деревьев прямо в мою постель, – созналась Света. – А мне запомнилось, как к нам по вечерам приходили женщины и очень красиво пели. Я любил залезать в мамин деревянный сундучок с же-лезными уголками и, сидя в нем, петь песни. Патефон изображал. Особенно с удовольствием пел о рябине, которая мечтала перебраться к дубу. А теперь, глядя на этот сундучок, удивляюсь, каким же я был маленьким, что мог помещаться в нем? Мы хохотали, представляя Колю, выглядывающим из сундучка. Подошла моя очередь играть, но Оля позвала обедать и мне пришлось на время покинуть друзей. СЛЕЗЫ Несмотря на хорошую жизнь со мною часто случаются истерики. Не знаю, почему я плачу. Может, так привыкаю к новым людям и новым порядкам? Меня все время что-то гнетет. Отвлекусь с ребятами на время, а потом опять в самый неподходящий момент набегают слезы. Конечно, убегаю, прячусь. Боюсь, что взрослые потребуют объяснения. А что можно ответить? Я не могу, как нормальные дети подойти к родителям, прижаться, поплакаться. Ко мне хорошо относятся, кормят, одевают, но нет между нами того, что я понимаю под словом «любить». Зачем меня взяли из детдома? Соседи говорили, что Оля у деда вторая жена, что в молодости у нее родилась девочка и сразу умерла. Может, дед хотел дочку? Но Оля не любит детей. А еще взрослые все время чего-то недоговаривают. Какие у них тайны? Соседи шепчутся с Олей про какую-то прописку. Замолкают, когда я приближаюсь. Валя и та учинила мне допрос: – Зачем вчера устроила в коридоре истерику? – Ничего не устроила, – говорю, – мне было плохо, я спряталась за дверь и тихонько плакала, а мама Оля потребовала идти домой. Ну, не могла я тогда идти домой! Меня все раздражало. Оля принялась настаивать. В общем, я все равно не пошла за нею, и у меня началась истерика. – Почему ты плачешь одна? Если меня обидят, я иду к маме. Я не знала, что ответить. Не рассказывать же Вале про детдом? – Не знаю, – говорю. – У меня такого не бывает. Наверное, старые родители не понимают тебя, – посочувствовала подруга. – Мама Оля не хочет понять, что я просто такой человек. Ей главное, чтобы соседи ничего не слышали, – пожаловалась я. – Она боится, что все решат, будто тебя бьют. – Почему люди сразу плохое представляют? – А что можно подумать, если ребенок на весь дом орет? – Я всегда ухожу плакать подальше от людей, а вчера не успела. Вот ты спросила, и тебе все сразу стало ясно. А мама Оля не разговаривает со мной. У нее во всем я виновата. Вот всегда так! – Много ссор в семьях из-за непонимания. Люди мало разговаривают друг с другом, особенно с детьми. Мне папа так объяснял. – Он у тебя ученый? – Нет. Рабочий. Руки у него золотые. Из-за войны не выучился. А потом я появилась. Папа много читает и много знает. – Он у тебя не просто умный, а прямо-таки мудрый. – Мудрыми бывают в старости, – улыбнулась Валя. – Мой папа тоже много знает. Но ему не до меня. – Это уж точно. Один он у вас кормилец, – серьезно объяснила под-руга. И мне сразу стало спокойнее. ИСТОРИЯ С ЮЛЕЙ Гуляли мы с Валей и ее сестренкой Юлей по парку. Встретили одно-классниц, заигрались и совсем забыли о времени. Чтобы не опоздать к обеду, решили две остановки проехать на трамвае. Выходили шумной компанией. Я подала Вале сумку с игрушками и штанишками, а сама, повернувшись спиной к выходу, стала опускаться с Юлей по ступенькам. Но она закапризничала. Я вышла из вагона, а кондуктор, разговаривая со знакомой, не обратила внимания на нашу возню, и захлопнула дверь, зажав Юлечке ножки. Я попыталась открыть дверь. Не получилось. Закричала. Вагон был полупустой, но водитель не услышала, и трамвай покатил, набирая скорость. Я, придерживая Юлю за плечи, побежала рядом. На мгновение представила ужас малышки, висящей вниз головой в дверях трамвая, несущегося с горы на полной скорости, а потом падающей лицом на асфальт, когда двери откроются... потому, что я не могла догнать…. От страха внутри похолодело. Я не видела выхода из создавшегося положения. Ноги начали заплетаться…. Заплакала Юля. Тут услышала позади себя громкий стук и вопли. Это Валя догнала нас. Не знаю, чем бы закончилась страшная история, но на наше счастье трамвай, круто поворачивая на другую улицу, сбавил ход. Люди в вагоне услышали крики. Дверь открылась. Мы долго в оцепенении сидели на тротуаре, не имея сил шевельнуться. Юля, обняв Валю за шею, дремала. Придя в себя, я, заново переживая происшедшее, с еще большей силой чувствовала свою вину. «Что же за день сегодня такой ужасный? Утром трамвай на зеленый свет отправился. Секундой бы раньше – и я осталась бы без ноги. А сейчас за Юлечку сердце чуть не оборвалось», – размышляла я с грустью. Домой шли молча. Потом Валя тихо произнесла: «Нельзя отправлять вагон, не посмотрев на дверь». От ее слов стало немного легче, но испуг еще долго сжимал сердце. Противно дрожало в животе, гудела голова. ЮНОСТЬ ДЕДА – Бестолковая молодежь пошла! Вам бы только гонять по улицам, – бурчал дед, ворочаясь на постели. – А что нам еще делать? – удивилась я. – Вы же сами говорили, что дети должны больше двигаться и свои эмоции выплескивать: кричать, песни петь. Вы ребенком не бегали по улицам? Занудой были? – Меня в твоем возрасте мать отдала в Воронеж «мальчиком» в Цен-тральный ресторан. – Что значит «мальчиком»? – не поняла я. – «Мальчиком на побегушках» служил. Отец из армии не вернулся. Мать не могла прокормить четверых. – И что вы делали там? – Разносил по городу пакеты. Посуду мыл, водку подносил. Спал в кладовке на топчане. Бывало, и ночью поднимали, если срочно кого-то обслужить надо. А чуть зазеваюсь – подзатыльник. Зато сытно. Одежду, обувь сразу дали. Не позорить же заведение лаптями?! Пиджак с блестящими пуговицами у меня был. А весной и осенью на неделю в деревню возвращался матери по хозяйству помочь. Договор такой был. После города у матери было голодно, и работа по хозяйству казалась тяжкой. С радостью в город возвращался. Малый я был шустрый, всему обучался быстро, обхождение с людьми понял. Копеечки заработанные собирать стал. Матери отдавал. Помощником себя почувствовал. Втянулся в жизнь ресторанную. Не жизнь, а сплошной праздник. Особенно Рождество и Новый год мне памятны. Наряжали меня, заворачивали в огромный ковер, клали на шкаф, а когда двенадцать часов било, ковер падал, разворачивался, я из него выскакивал и возвещал начало нового года. Петь и танцевать выучился. В общем, на все руки мастер был. А в деревне мать спину гнула на злющего помещика. Он порол до полусмерти каждого, кто, как он считал, провинился перед ним. И сыновья у него такие же были. Как-то вернулся домой, мне уж тогда лет тринадцать было, а мама лежит, стонет. Вся спина исполосована. Взвился я от злости, схватил ухват и помчался на барскую усадьбу. Думаю, голову сволочуге размозжу. Подскочил к ограде, а у входа псы огромные. Понял, что сдуру бежал. А злость не проходит. Побрел через поле домой. Гляжу, сыны барина под копной храпят. Кони рядом пасутся, пофыркивают. Тишь стоит. Солнце печет. Запахи ядреные ноздри щекочут, будоражат душу. И взбрело мне в голову хоть чем-нибудь насолить барчукам. Подполз потихоньку к их телеге, стырил сапог барский мягкой яловой кожи, коричневый, в гармошку, как сейчас помню. Ну, и наложил туда. – Чего?– не поняла я. – Чего, чего? – усмехнулся дед. – Вместо уборной – я в сапог. Только назад поставил, поднялись работники. Не успел я убежать. Когда начал барчук сапог надевать, лицо покраснело от злости, глаза выпучились, напыжился, аж задрожал весь и медленно поднял плетку с земли. У меня внутри похолодело, как нож на поясе увидел в красивых узорных ножнах. Сдвинуться с места не могу. То на нож, то на плетку глазами вожу. Вот, думаю, и смерть моя пришла. Закрыл глаза: будь, что будет! Хлестнул он меня, как бы походя, но сильно, и прошел мимо. Братья его засмеялись: «На будущее «лечишь»? И ушли. Оправился я от страха, дома матери все рассказал. Она объяснила: «Не забил тебя, потому что насмешек работников испугался. Ну, сынок, теперь на глаза ему не кажись, за версту оббегай. Не простит издевки». – А в городе вас часто били? – Сначала часто, а потом подрос и не позволял пьяным клиентам над собой измываться. От хозяина, конечно, доставалось под горячую руку. Но он за работу меня ценил. За троих я успевал. Вымахал к пятнадцати годам под два метра. И грузчиком, и официантом был, и гостей развлекал. Потом приметил меня один интеллигентный клиент. Пил он обычно мало. Слушал цыган, трубку курил, рассматривал людей. Так вот, говорит он мне как-то: – Умный вы, молодой человек, а растрачиваете свою жизнь по мело-чам. – Кругом голодают, а я хорошо устроен. Чем плохо живу? – удивился я. Стал он мне книжки носить. Читать-то я сам выучился по афишам в городе. В общем, вступил в партию. По заводам и ближайшим деревням агитационную работу проводил с народом. А потом этот человек предложил мне поехать в Москву учиться на доктора. Я как представил себе, что в своей деревне лечу простых людей, что меня все уважают – так и решился бросить сытую жизнь. И к тому же Москва – такой магнит! Дал он мне бумаги, письма рекомендательные, из партийной ячейки документы выдали, и в шестнадцатом году попал я в Кремлевскую фельдшерскую школу. – Так вы Ленина видели! – задохнулась я в восторженном крике. – Нет. Целый год учился, а Ленина не довелось встретить. Наверное, не по тем коридорам я ходил. Дед встал и осторожно вытащил из шкатулки фотографию. На ней с фонендоскопом в руке сидел строгий черноволосый, красивый молодой человек. На обороте фото стояла дата: тысяча девятьсот семнадцатый год. – В тот год я чуть не погиб. Получил на руки диплом и стал готовиться к отъезду. В ту страшную ночь проснулся от треска выстрелов и криков. Моя койка была у самой дальней от ворот стены (спали во дворе). Спросонья, ничего не понимая, спрятался между стеной и кроватью. Свистели пули, падали солдаты. Большинство из них были в исподнем. Шел расстрел в упор. Дрожащей рукой стянул рубаху со спинки кровати, надел, нащупал документы в нагрудном кармане. До брюк не добрался. Сообразил, что под кроватью не спасусь. Страх обуял, какого в жизни не испытывал. «За что? Безоружных»? – стучало в голове. Кинулся на стену. Руки скользнули по известке, и я свалился на землю. За это время три пули слегка чиркнули меня: по плечу, руке и мягкому месту. И тут какая-то неведомая сила бросила меня через стену. Не помню высоты забора вокруг казармы. Знаю только, что в нормальном состоянии никогда не перемахнул бы его. Два дня бежал в полном отупении непонятно куда. Когда достиг реки и остудился ледяной водой, пришел в себя. С трудом переплыл реку и отключился на берегу в камышах. Меня подобрала и выходила одна семья. Долго не мог вспомнить, что произошло со мной. Хозяйка, высушив мои размокшие документы, на всякий случай уничтожила партбилет. Я сначала погорячился, нашумел на нее, но она урезонила быстро: «Дважды конный наряд наезжал, так я сказывала, что племянник. Головой и сердцем слаб. Обошлось. Нас всех могли расстрелять». Позже из газет узнал, что в Кремле предательство было и кровавая бойня. Чудо ли, провидение ли, меня спасло, бог знает? Дед откинулся на подушку и замолчал. Сон прикрыл усталые, в сине-розовых прожилках, сморщенные веки. НА РАБОТЕ Сегодня напросилась к деду на работу. Он оставил меня в своем кабинете, а сам ушел по срочному делу и долго не возвращался. Я заскучала. Открыла дверь и вошла в комнатку, отделенную высокой перегородкой от большого зала, в котором стояли люди с продуктами. Вижу: сидят три женщины в белых халатах. Лица неприветливые, сосредоточенные. Одна берет на анализ молочные продукты, вторая – мясные, третья – сладкие. На «молоке» сидит блондинка с ярко-красными губами, злыми голубыми глазами и презрительно-высокомерным лицом. К ее окошку подошла женщина, обвязанная шалькой поверх фуфайки, с белым передником на животе, и протянула кувшин, забрызганный краской. – Что за пятна? – брезгливо спросила блондинка, сузив глаза. – Ремонт в доме. Недосмотрели. – В него даже мочиться не захочется. – Он внутри чистый. – Забирай кувшин. Не дам разрешения на продажу. – Милостиво прошу: на первый раз простите. С торговли живем, другой помощи нету. Пожалейте. Одна пятерых рощу. – Нет, – резко сказала блондинка, – мы обязаны следить за чистотой! И отвернулась от окошка. Женщина, скорбно сжав губы, молча протянула плоский, толщиной в три пальца, круглый, как лепешка, кусок масла. Блондинка с силой воткнула в него блестящую трубку, поршнем выдавила кусок масла на тарелку, понюхала и вернула круг хозяйке. Та растерянно посмотрела на дыру. – Неужели для анализа нужно столько масла? Сколько же вы его себе домой каждый день уносите? Мои дети масло никогда не видят. Хотя бы хлеба им купить, обувь. Еще утро, а у вас на столе тарелка уже полная, – сказала деревенская женщина с горечью, – не пойдет оно вам на пользу, у детей забираете! И ушла. Толпа зло молчала. Блондинка безразличным голосом крикнула: «Следующий». Теперь я поняла упреки Оли: «Хоть бы мяса немного принес. Твои тетки в сыру и масле купаются, а я в магазине все покупаю». Дед ответил тогда резко: «Не буду людей обирать. Хоть в этом я честен. А запретить не могу. Ты же знаешь, чьи жены у меня работают». Я закрыла дверь и молча сидела в ожидании деда. Он пришел взбешенный. На ходу бросил: «Взятку предлагает. Мне! В гражданскую бы встретился со своими грязными руками и грязными делами…». Мне больше не хотелось приходить к деду на работу. Жалко его. СОСЕДИ УЧАТ ЖИТЬ Вышла во двор и увидела ободранных кошек. Появилась их хозяйка тетя Наташа. Халат, застегнутый на одну пуговицу, открывал морщинистую кожу на груди, замызганную нижнюю рубашку и тощие колени. Она собрала около сараев ржавые консервные банки, налила в них молока, покрошила хлеба, а потом мокрыми липкими руками убрала со лба торчавшие неровными клоками седые волосы. Меня передернуло. Я не могла похвалиться своей аккуратностью, но это было слишком даже по моим понятиям. Ушла в другую часть двора. Там на лавочке сидела маленькая седенькая чопорная старушка в черном костюме. Вся такая прозрачная, изысканная, слабая. Все в ее одежде к месту: пуговички подобраны в тон воротнику и туфлям, хорошо заглаженные складки юбки расходились веером. Рядом восседала молодая, высокая женщина в длинном цветастом халате и красных туфлях на очень высоких каблуках. На затылке из-под огромного яркого шарфа лохматым пучком торчали завитки рыжих волос. В позе – горделивость и надменность. Я слышала от Оли, что зовут ее Нина Бубнова. Хотела попасть в артистки. Не взяли. Второй год живет с бабушкой на пенсию отца-генерала и ждет богатого мужа. Но женихи не торопятся к ней. Тетя Нина небрежным тоном позвала меня к себе. Ее манера обраще-ния не понравилась мне, и я сделала вид, что ничего не слышала. Во второй раз она очень любезно обратилась ко мне. Я подошла. Тетя долго расспрашивала о моей жизни. В ее голосе звучало праздное любопытство и фальшивая доброта. Взрослые часто так разговаривают с детьми, поэтому я сначала не обиделась. Потом тетя Нина пригласила к себе домой. Мне очень хотелось посмотреть, как живет эта странная женщина, но я сомневалась, можно ли идти в гости к чужому человеку без разрешения взрослых? Заметив нерешительность, тетя Нина уверенно взяла меня за руку и настойчиво повела в свою квартиру. Такой красивой квартиры я еще не видела: большая, светлая. Темно-зеленые с золотым узором шторы – от потолка до пола. Огромная люстра под желтым узорным потолком. Темного дерева шкафы и стулья делали комнату таинственной. «Богатые», – мелькнуло в голове. – Маша, подавай обед! – крикнула молодая хозяйка пожилой женщине деревенского вида. – А ты садись за стол. – Не хочу, не проголодалась, – возразила я. – Неприлично отказываться, – строго сказала тетя Нина. Я нехотя взялась за ложку. Борщ был вкусный. Я все съела, помня слова деда Яши об «обществе чистых тарелок». Потом принесли компот. Ну, уж его-то выпьет любой ребенок, как бы ни был сыт! А на следующий день Оля отчитала меня. Я поняла, что нехорошо обедать по чужим квартирам. Можно позволять угощать себя конфетой, печеньем или еще какой малостью. Нельзя позорить свою семью, будто дома не кормят. – Она насильно, заставила,… невинными вопросами заманила меня в ловушку, а я не поняла, – испуганно бурчала я в ответ. «Разве порядочно пользоваться тем, что ребенок чего-то не знает? Она хотела показать, что я детдомовская и не понимаю простых вещей? Какая ей польза от этого?» – недоумевала я. С тех пор я стороной обходила эту часть дома. Но как-то заторопилась к друзьям и пошла коротким путем, через их калитку. А тетя Нина будто ждала меня и, поймав за руку, принялась допрашивать: – Почему не здороваешься? Тебя плохо воспитывают? Тут я не выдержала и «соскочила с тормозов»: – Не буду здороваться с вами. Сами плохо воспитаны. Вы гадкий человек! И убежала от нее. Но не от себя. Эх! Опять нагрубила. Настроение испортилось. Со злости стала пинать куски щебня, разбросанные по двору. Идти к ребятам расхотелось. Но они сами нашли меня и потащили играть в казаки-разбойники. За игрой я позабыла неприятную встречу и, убегая от преследования «неприятеля», опять заскочила в свой теперь уже пустой двор, спряталась за открытую наружную дверь чужого коридора и затихла как мышонок, прижавшись к стене дома. Вдруг из квартиры Бубновых вышел мужчина в полосатой пижаме. Прикрывая за собой дверь, он увидел меня, неожиданно схватил за ухо и начал больно крутить. Я молчала. Тогда он рявкнул на весь двор: – Зачем бегаешь по двору? Зачем шумишь? Воспитанные дети должны тихо сидеть на лавочке. Я терпела, стараясь ни о чем не думать, чтобы не заплакать. Не видя реакции, мужчина потребовал отвечать на вопросы. – Бросьте ухо крутить. Слух испортите, – процедила я сквозь зубы. Мужчина (это был отец тети Нины) опустил руку, и я тут же отскочила от него. Меня трясло. – Так вот, – сказала я, потирая разболевшееся ухо, – бегаем мы во дворе потому, что родители не разрешают уходить далеко от дома. Кричим на улице потому, что в квартире нельзя шуметь. Покажите место, где можно играть, и мы уйдем туда. Мы послушные…. Мужчина оторопело смотрел на меня. А я все больше распалялась…. Наконец он пришел в себя от моего монолога и сердито закричал: – Я еще доберусь до тебя и твоих родителей! – Не трогайте родителей! Я думала, что хоть вы, большой начальник, сумеете меня понять. Но для вас тоже главное наказать, не разобравшись. Вы сами не умеете воспитывать. Я не воровала борщ! Ваша дочь зазвала в гости и заставила есть, а потом позорила моих родителей перед всем двором, будто они меня не кормят. Я же верю людям! Я же должна слушаться взрослых! А она, оказывается, насмехалась надо мной! Дети честнее взрослых…. И убежала в соседний двор. В голове стучало: «Что будет, что бу-дет?…». Генерал не пришел жаловаться. Значит он все-таки хороший. ЧТО ТАКОЕ «НЕПРИЛИЧНО» Вышла во двор. Ребят нет. На лавочке сидит маленький, толстый, мужчина с закрытыми глазами и, подняв лицо к солнцу, блаженно улыбается. Присела рядом. Долго молчать скучно, и я спросила: – Дядя, что вы тут делаете? – Работаю, – вежливо ответил он. – Бывает работа – сидеть на лавочке? Кем вы работаете? – уточнила я не менее вежливо. – Начальником, – ответил мужчина, не открывая глаз. – Странная работа. И вам деньги за это платят? – продолжала я расспросы. – Платят, платят, – сердито сказал мужчина. Чувствую, что завожусь, но остановиться уже не могу. – Я думала, что начальник должен сидеть за большим столом, много думать, много писать, или ходить и указывать, что где не так, – пробормотала я растерянно. – Уйди, девочка, не раздражай меня, – зло, медленно выговаривая слова, произнес начальник и страдальчески поморщился. Вечером того же дня дед вернулся с работы сердитый и сразу, как взъерошенный петух, налетел на меня: – Зачем наговорила глупостей Андрею Михайловичу? Какое тебе дело, за что он деньги получает? – Должна же я знать, что вокруг меня делается, – бубнила я в оправдание. – Что непонятно, спрашивай у меня или у матери. Я тут же воспользовалась разрешением: – Что плохого в том, что я спросила о его работе и зарплате? – Это неприлично, – ответил дед. – Что значит: неприлично? Ему есть что скрывать? Он делает что-то плохое? – Хватит, хватит! У меня голова от тебя болит. Запомни: не приставай к людям. Им своих забот хватает. Они не обязаны отвечать на твои глупые вопросы. Наблюдай, запоминай, а потом с возрастом поймешь, что хорошо, а что плохо. – Хочу быстрее разобраться, – упиралась я. – Знай то, чему в школе учат, а остальное – дело взрослых! Поняла? – вспылил дед. Я чувствовала себя щенком, которого ткнули носом в будку, и потребовали не высовываться. В ПОЛИКЛИНИКЕ Подходим с дедом к поликлинике. В нескольких шагах от крыльца стоит дядя с палкой в руке и заставляет мальчика лет шести сделать на газету по большой надобности. У мальчика не получается. Он смущается под взглядами детей и взрослых, жалобно умоляет отца отпустить его или уйти куда-либо подальше. Тот непреклонен. – Папа, прогоните дядьку. Зачем он сына мучает? – прошу я. Дед сердито забурчал: – Детей заводят, а обращаться с ними не умеют. Как можно такому отцу ребенка доверять? На всю жизнь сына больным сделает, а потом еще врачей винить станет. Дед решительно отвел мужчину в сторону, сделал короткое внушение и вернулся. Я только услышала его жесткое: «Как врач требую…». – Папа, а какая болезнь может появиться у мальчика? – спрашиваю я. – И недержание мочи, и неврозы всякие. Ребенок панически боится отца. Это ненормально, – грустно ответил он. Пока сидели в очереди за справками в школу, дед рассказывал мне случаи из своей врачебной практики. Рядом с нами присели две женщины с сыновьями. Ребята ушли в угол коридора играть с машинкой, а мамы продолжили ранее начатую беседу: – Дали в детском садике задание нарисовать человека. Саша изобразил два прямоугольника, четыре палки-конечности, и на каждой руке по пять пальцев старательно вывел. Молодая воспитательница говорит мне: «Мало с ребенком занимаетесь. Примитивный он у вас». Я опешила. Спрашиваю: «Откуда такое заключение?». «Ну, как же, – говорит, – на рисунке совсем нет деталей. Где уши, глаза? Ребенок невнимательный и к тому же без фантазии». Я не стала спорить, подозвала сына и спрашиваю: «Объясни, дорогой, почему ты так странно изобразил человека?» – Разве я что-то забыл? Вот голова, вот тело, вот руки. – А где уши? – уточняю. – Так ведь голова же есть! Она все содержит, чтобы видеть, слышать, говорить, думать. Я и мозги должен рисовать? – удивился сын. – А почему пальцы нарисовал? – допытывалась я. – Мама, как же он без них работать будет? Без пальцев даже гайку не закрутишь, – серьезно объяснил мне Саша. Мой дед обратился к молодой маме: – Великолепный образчик абстрактного мужского мышления! У Вас, мамаша, талантливый ребенок! Сколько ему? – Шесть скоро будет. – Наверно и читать, и считать уже умеет? – С трех лет. – Берегите «народное достояние»,– улыбнулся мой дед. – Спасибо Вам на добром слове. Представляете, вчера в поликлинике участковый доктор тоже мне выговор сделала. Говорит: «Отправлю вашего ребенка в школу для слабоумных. Он у вас не знает, как маму зовут, и где проживает». У меня даже слезы от обиды выступили. Зачем при ребенке такое говорить? Вышли мы из поликлиники, а сынок мне шепчет: «Мама, я с грубой тетей не мог говорить, но я не глупый». Я и сама знаю, что умный. Сестричка вслух решает задачки за второй класс, а он ей сразу ответы говорит. Она изложение пишет, он и тут свои варианты предлагает. Моим студентам на самоподготовке подсказывает. Как-то захожу в лабораторию и слышу, как Саша возмущается: «Опять не выучил? Куда поляроид ставишь? На него свет должен падать». Рассмеялась, конечно. По субботам садик не работает, вот и приходиться ребенка с собой на работу брать. Он спокойно ведет себя. Иногда паяет. Правда, раз короткое замыкание устроил. Вскочил, выключил рубильник, за шум извинился. А дочка приборов не замечает и использует их только как подставки для книг, когда уроки делает в моей лаборатории. Оба умные, но по-разному. Вот как-то сынок услышал передачу про самолеты. Так потом такие «теории» стал преподносить, что я только удивлялась. И ведь не глупости говорил, разумно обобщал, дополнял. А они ему … «слабоумный», без фантазии. Я для сравнения отыскала дочкины детсадовские рисунки. А там и впрямь все на месте – и бровки, и реснички, и даже ямочки на щеках. Значит, для нее важны эти детали рисунка, она видит в них смысл, поэтому и рисует. Хорошо, что врач при Саше такое сказала. Он у меня с юмором, и воспринял заявление доктора как неудачную шутку. А мнительного ребенка такие слова могли бы привести к трагедии…. Нельзя детям клеймо ставить. – Учителя и врачи перегружены сверх всякой меры. Отсюда и фор-мальный подход к детям, – попытался заступиться мой дедушка. – Вот по-этому индивидуальный подход к больным вырождается в индивидуальные пристрастия врачей к определенному виду лекарств. Один предпочитает анальгин при головной боли приписывать, другой всем советует цитромон, вне зависимости от общего состояния больного. Некогда врачам внимательно изучать истории болезней при большом количестве больных у дверей кабинета. Вдруг он резко встал и подошел к женщине, ожидавшей хирурга. – Мамаша, вы давно здесь сидите? – Уже час. – Врача нет? – Есть. Но к ней зашла знакомая с медсестрой из соседнего кабинета. – С чем вы? – Живот у дочки болит. – Почему он такой большой? – Там грелка. Ей легче с нею. – Уберите, пожалуйста, грелку. Не бойтесь. Я доктор. Женщина помедлила, но подчинилась. Дед нажал в паху. Девочка вскрикнула. – Срочно вызывайте «скорую»! – Да как же без доктора? – засомневалась мать. Дед без стука ворвался в кабинет и, увидев на столе туфли и кофточки, грозно закричал: – В коридоре ребенок в тяжелейшем состоянии. Займитесь больными, иначе сейчас же в горздрав сообщу! Из-за таких как вы, больные обо всех медработниках начинают плохо думать. Не позорьте звание врача! Я никогда не слышала, чтобы дед так резко разговаривал, да еще с женщинами. Он присел на стул и достал из внутреннего кармана пиджака лекарство. Девочку увезли, мне дали справку, а дед еще долго сидел молча и тя-жело дышал. Потом мы медленно пошли домой. По дороге встретили су-хонького, невысокого мужчину неопределенного возраста с палочкой в руке. Они дружелюбно поговорили. Дед похвалился ему: – Дочка моя. Медициной интересуется. Когда они расстались, дед рассказал: – Доцентом в институте работал. Теперь ему девяноста лет. Прошлым летом в своем саду с яблони свалился, ногу сломал. Неуемный. Комплименты женщинам дарит, цветы. Живет, не существует. У него теперь три заповеди в жизни: с утра настраиваться на добрый лад, мало есть и много работать, но знать во всем меру. Умница. Сильная личность. Сейчас у нас в городе новое поветрие – по утрам бегать. Но ведь каждому овощу свое время. Дико смотреть на бегущих по парку стариков. Где у них разум, мудрость? Как мальчишки моде подчиняются. Дед добродушно улыбнулся. Я успокоилась. Раз улыбается, значит отлегло. ВСТРЕЧА С ДРУЗЬЯМИ Зашли с дедом в гастроном. Он что-то выбирал на ярко освещенной витрине прилавка, а я, как всегда, разглядывала людей. Вдруг мое внимание привлекли два странных молодых человека. Одеты они были не по сезону: в черных, до пят шинелях с блестящими серебряными пуговицами и в черных форменных фуражках. Еще издали заметила, что они чему-то улыбаются. Приблизилась. Вдруг один из них подхватил меня на руки и так крепко прижал к себе, что я не могла вздохнуть. – Боже мой, Коля! Витя! Я обняла их по очереди, потом обоих вместе. – Тебя нашли родители? – Да! Правда, они не совсем родители и старые, но я теперь домашняя. У меня все хорошо. – Какая ты теперь! Прелесть! Я покрутилась перед ними, демонстрируя белый бант и голубое в бе-лый горошек платье. – У меня даже сандалики голубые под цвет платья. Так положено носить, – с гордостью сообщила я друзьям. – А вы где теперь? В ремесленном? Вы такие взрослые, почти дяди. Ой, как я рада вас видеть. Расскажите про себя. Сердитый голос деда позвал меня: – Где ходишь? Я уж думал, ты потерялась! – Папа, это мои старые друзья, – радостно сообщила я. – Они очень хорошие. Разреши нам поговорить. Дед критически оглядел ребят и резко сказал: – Марш домой. Мать ждет. Мне было неловко. Ребята смущенно переминались с ноги на ногу. Дед потащил меня за руку через весь торговый зал. – Мы еще встретимся и поговорим. До свидания, – взволнованно кричала я друзьям. А они махали мне и вытирали лица ладонями. Когда мы зашли в другой отдел магазина, дед раздраженно сказал: – Нечего водиться с бандитами. – Они не бандиты. Они хорошие. Глаз и руку им поранила бомба. Вы же видели, они учатся в ремесленном, – защищала я мальчишек. – Вздорное утверждение. Забудь про старую жизнь и все, что с ней связано, – жестко приказал дед. – Я не буду вам говорить про них, но помнить буду, – хмуро засопела я. Надо признаться, эти слова у меня вырвались совершенно случайно, неожиданно для меня. Я не хотела возражать, и сама была удивлена своей смелости. – Плохо, если ты осталась при ошибочном мнении, – сердито забурчал дед и пошел в кассу, а я осталась уныло глядеть на витрину. И вдруг услышала, как приятный женский голос произнес: – Много ли надо детдомовцу? Приласкай его, и он – твой. И каждое твое слово будет для него верным, главным. Ловятся, бедняги, на ласку хитрых, непорядочных людей. Доверчивы сверх всякой меры, патологически наивны – в этом их беда. – Откуда вы знаете, что они детдомовские?– спросила я удивленно. – У них на лицах написано, – ответила интеллигентная не только в одежде и речи, но и в движениях, старушка. – И у меня написано? – с тревогой спросила я. – Глаза у тебя грустные. Ничего, если сердце оттает, то и глаза за-улыбаются. – Они сейчас у меня собачьи? – Откуда у тебя такое выражение? – Один мой знакомый профессор в шутку так сказал. Только он теперь в другом городе. Я с его дочкой очень дружила. – Помни хороших людей, девочка. – Всю жизнь буду помнить, – уверенно ответила я и с благодарностью посмотрела на старушку. Она понимала нас, детдомовских. Теперь, как только появлялась возможность, я прибегала к гастроному в надежде увидеть ребят. Но проходили дни, недели, а моя мечта не осуществлялась. Неужели они не понимают, что я жду их? Наверно, их перевели учиться в другой город или послали работать. Если бы они остались здесь, то обязательно нашли бы меня! Эх, дед, зачем увел меня тогда? ДЯДЯ КОЛЯ На днях к нам должен приехать внучатый племянник деда. Он только что закончил служить в армии. Я представляла, что появится высокий красивый молодой человек в военной форме и военной фуражке: таких видела на плакатах в городе. И вот он приехал. Вошел невысокого роста, крепкого сложения, темноволосый, голубоглазый, молодой человек в светлой рубашке и черных брюках. Он мне сразу очень понравился, потому что излучал много радости. В нем было столько приветливости! Меня он схватил в охапку и сказал: – Так вот какая моя маленькая племянница! Ты просто прелесть! – Вы тоже прелесть, – ответила я, немного смущаясь. Мои слова привели его в восторг и понравились деду. Мы не отходили друг от друга три дня. Дядя Коля носил меня на плечах, водил в кино и цирк. Можно было подумать, что он приехал ко мне, а не к деду. Потом дядя Коля оставил нам свое фото и уехал к своим родителям в деревню. А я подумала, что мой дед тоже прелесть. Его любят дети. У него талант такой. К примеру, в воскресенье в парке он заговорил трехлетнего мальчика, увел от матери и целый час малыш не отходил от него, пока мама не хватилась. Дядя Коля весь в деда. Теперь, когда мне бывает очень грустно, я беру его фото и шепчу добрые слова. Иногда просто прячу карточку в карманчик платья и ухожу во двор, а возвращаюсь с хорошим настроением. ФАБРИКА Двор наш узкий и грязный, потому что нет асфальта. Напротив дома длинный ряд «заштопанных, латаных-перелатанных» сараев. В конце двора туалеты, к которым даже в сухую погоду неприятно подходить из-за запахов от ящиков с отбросами. В подвале дома размещается фабрика по изготовлению ваты. На ней работают глухонемые. Я попросила одного дядю с добрым лицом показать фабрику. Он взял меня за руку и открыл двойную железную дверь. Я сразу оглохла от страшного шума и скрежета огромных машин, но, заткнув пальцами уши, мужественно двинулась между рядами высоких грохочущих машин. Рабочий крепко держал меня за плечо и, улыбаясь, показывал рукой по очереди на тюки тряпок и ваты, на машины. В помещении было душно, воздух насыщен пылью и волокнами тканей. У меня зачесалось в носу, запершило в горле, и я попросилась назад. Когда мы поднялись наверх, грохот еще некоторое время стоял в ушах. Как же там работают бедные женщины? Разве тряпки на лице спасают их от пыли? А они еще и улыбались, глядя, как я изумленно таращу глаза. Посещение фабрики произвело на меня неизгладимое впечатление. Вечером рассказала деду об экскурсии. – И все-то ты нос суешь, куда не надо! Ты же девочка. Зачем как хулиган по подвалам лазаешь? – раздраженно сказал он. – Так ведь интересно! Теперь я знаю, как делают вату, ту, что в одеяле. Только жалко рабочих. Папа, а людям, живущим на первом этаже, шум мешает жить? У них, наверное, пол дрожит? – Да, вибрация на первом этаже сильная. Жильцы просят переселить их или фабрику закрыть, но пока у города нет такой возможности, – вздохнул дед. После «экскурсии» на фабрику я подружилась с рабочим дядей Славой. Он один разгружает и загружает машину. Лицо, шея и руки у него всегда серые. Только глаза и белые зубы блестят. Как-то, отправив машину, он устало сел на лавочку и показал мне, что хочет пить. Я принесла компоту. Дядя Слава жадно пил, потом оторвался от кружки, и, широко улыбнувшись, показал мне: «Здорово! Очень вкусно, спасибо!» А потом отвел меня подальше от окон, где жил начальник, и дал несколько ярких лоскутков вязаной ткани. «Из этого кукле платье сделаешь, а эти, вязаные, распустишь, и будешь учиться вязать», – пояснил он мне. Мы оба радуемся нашим встречам. Нам просто приятно оттого, что мы видим друг друга. СОЛНЕЧНЫЙ УДАР Очень шумно живут люди в третьем подъезде в коммунальных квартирах. Отчего чуть ли не ежедневно с воплями вылетают из этих коридоров дети и женщины? Каждый раз причины вроде бы были разные, а сценарий один. Двор оглашается отборной руганью, и я стараюсь поскорее укрыться в своем подъезде. В головы соседей летит не только мат, но и сковородки, стулья, керосинки. А сегодня я увидела странную картину: Витькина мама носила по двору сына, завернутого во влажную простыню. Намаявшись, она садилась в тень сарая и причитала: – Витенька, сыночек мой дорогой. Да что же с тобой приключилось? За что несчастье на мою голову? Любимый мой. Господи, спаси… Ее душераздирающие крики зависали в воздухе дотемна. Оказывается, с Витей случился солнечный удар. Температура – сорок градусов. Обмяк бедный, в сознание не приходит. Бредит. Я удивлялась перемене в его матери. Вчера стегала сына ремнем за то, что он без разрешения стащил пирожок прямо со сковородки. Полдня неслись из квартиры обещания содрать кожу, убить сына, а сегодня белугой ревет только из-за того, что он заболел. Так сама же виновата. Вечно Витька гоняет по двору без па-намки. Я с любопытством смотрела на бледное лицо мальчика. Оно очень изменилось: вечно грязное и нагловатое, теперь выглядело, измученным, несчастным. Голова болталась на тонкой шее, и все время скатывалась с плеча матери. Безжизненные руки висели как веревки. Мне стало жалко и его, и мать. Значит, любит его? Как же можно любить и стегать, да еще с позором, перед всеми? Не могу понять взрослых! За что била? Был бы сыт, не стащил бы этот злосчастный пирожок. Плохо сделал. Так ведь не от баловства. А может у нее денег не хватает накормить сына? Через два дня Витя ожил. Я вышла погулять. Спрятала под майку два куска хлеба и ожидаю Витьку. Когда он поравнялся с нашим коридором, я тихо позвала его. Витя небрежно спросил: – Какого черта? Я протянула ему кусок хлеба: – Давай вместе есть. Он обалдело глянул на меня и отступил на несколько шагов. Вдруг выражение его лица сменилось на злое, и он кинулся на меня с кулаками. Я метнулась наверх. Он догнал и неожиданной подножкой спустил меня с лестницы. Я сидела в пыли и думала о том, что скажет Оля, увидев грязное платье. Витька умчался. Ко мне подбежала немая тетя Маня и, размахивая кулаками в сторону моего обидчика, зажестикулировала: – Сейчас его мамаше скажу… Я перебила ее, показав, что сама упала. Оступилась. Она удивленно и неодобрительно покачала головой, объясняя: «Наказывать надо хулиганов, чтобы неповадно было». Дома обмыла рану с мылом и попросила извинение за грязное платье. Конечно, мне было больно, но виду не показала. Оля растерянно смотрела, как я спокойно промокаю бинтом кровь. Она от испуга даже не спросила, что со мной случилось, только за зеленкой кинулась. А я небрежно сказала: – Заживет как на собаке. Папе не говорите. И все было бы хорошо. Только никак я не могла понять, за что Витька на меня накинулся? Я же хотела ему помочь. «Каждый детдомовец спасибо сказал бы за лишний кусок хлеба, да еще сдобного. Странные эти домашние, доброты не понимают. Чем его разозлила?» – мучительно соображала я. Но ничего не приходило в голову. Вечером того же дня я совершала обычный обход знакомой территории. Смотрю, Витька изображает на тротуаре и стенах домов единственное слово, которое научился писать. Я стала ходить за ним и мелом исправлять первую букву. Одной черточкой матерное слово превращала в нормальное. Я была очень довольна собой, ведь делала доброе дело в воспитании мальчишки и в «украшении» улицы! Витька, застав меня за этим занятием, удивленно сказал: – Видел дур, но такую – в первый раз. – От дурака слышу, – парировала я обижено. – А ты дура в квадрате. – А ты – в кубе, – быстрехонько нашлась я. Витька растерянно замолчал. И что плохого в том, что дурак в квадрате или в кубе! Почему так говорят, когда ругаются? Нарисовала мальчика и обвела квадратом. Потом изобразила ребенка в кубике. Ничего особенного. Первый вроде как в окно глядит, а второй – будто находится в прозрачном, стеклянном ящике. Как рыба в большом аквариуме. Витька стоял рядом и разглядывал мои рисунки. – Что это? – спросил он. – Эта фигура – квадрат. А эта – куб. – Тебе так в школе объясняли? – Нет, еще раньше. – В детсаду? Я промолчала. – Я тоже на следующее лето пойду в школу, – грустно сказал Витя. Тут его позвали друзья, и он с радостным криком умчался. КОСТЯ Во дворе появился новый мальчик. Он москвич, приехал в гости к Бубновым. Костя мне ровесник, но по поведению кажется более взрослым. В нем присутствует какая-то непонятная уверенность в себе. Он всегда знает, чего хочет и добивается своего. В нашем дворе единственный велосипед – у Владика, и на нем катаются все с разрешения его родителей, но недолго и недалеко. На этот раз очередь была Вити, но Костя твердо сказал: – Я вне очереди, потому что гость вашего двора. Возразить было нечего. Костя забрал велосипед, пропал на целый день и появился во дворе только утром. На лице не было ни волнения, ни раскаяния. Постучал в дверь квартиры Владика, и когда мама вышла, голосом, не терпящим возражений, как взрослый сказал: – Прошу извинить, обстоятельства выше меня. Спасибо за велосипед. До свидания. Мама Владика от командирского тона оторопела и, ничего не ответив, покатила велосипед в коридор. Костя произносил вежливые слова решительно, как будто давил ими. Он заканчивал разговор. Он ставил точку. Я представила себе, как извиняюсь за что-то, потом выслушиваю град обвинений, кучу нотаций и со слезами, с еще большим чувством вины ухожу домой. Он же, казалось, вины никогда не чувствовал. И чужие заботы его не трогали. «Это ваши проблемы», – говорил он. В любой игре он становился лидером, действуя напористо, резко. Иногда мы даже не успевали сообразить, как он уже командовал нами. Ребята пытались не брать его в игру, ставили своих ведущих, но проходило немного времени и опять Костя был среди нас, во главе нас и устанавливал свои правила игры. Мы злились, но ничего поделать не могли. – Семья его так воспитывает, чтобы он тоже генералом стал. Видишь, сколько уже сейчас в нем твердости, умения говорить с людьми. Он не позволяет другим высказываться, хотя вроде бы рот не «затыкает» грубыми словами, культурно ведет себя. Ох, боюсь, из него такой «хлыщ» вырастет, что тяжко от него будет и солдатам, и его родным. У него нет преград – жалости, доброты. Только его желания важны ему, – сказала как-то тетя Вера подругам, сидящим у дома на скамейке. А в последний день пребывания Кости я наблюдала странную сцену. Моя подруга Нина позвала его собирать ягоды в овраге, что за три улицы от нас. С присущей ей ребяческой манерой она хлопнула Костю по плечу. Он удивился фамильярному обращению, но стерпел. А дальше было еще интересней. Нинка решительно обняла Костю за плечи и, о чем-то восторженно рассказывая, потащила за собой. Такой естественно-растерянной, обескураженной физиономии, я еще ни у кого не видела! По лицу было заметно, как усиленно думал Костя. Оттолкнуть девчонку? Сказать что-либо презрительно-унизительное? Он прокручивал в голове варианты и все время оглядывался. Наверное, в данный момент для него было главным, чтобы его никто не видел в таком неожиданном, непонятном положении. Лицо Кости покраснело от смущения, но руки Нины он не сбросил. А она не замечала борьбы его чувств. Ей все равно с кем проводить время, лишь бы не быть одной. А вечером он сам пришел играть к ней домой. Почему? Чем она ему интересна? Меня это задело. Непонимание злило. САПОЖНИК Бегу к знакомому сапожнику. Он живет на краю города. Руки у него золотые и нрав добрый. Я с удовольствием хожу к нему. Сапожник – глухонемой. Я немного понимаю язык жестов, и он рад этому. Когда я первый раз удивилась его ценам, он объяснил: « Ко мне приходят в основном из ближайшего села. А откуда у деревенских деньги? Трудодни да палочки получают в колхозе. Чем их отоварят и когда – один бог знает. А продукты еще продать надо, чтобы макароны, обнову, чай купить». Если я чего-то не понимала, сапожник старательно выводил на клочке бумаги крупными печатными буквами слова, объясняющие незнакомый мне жест. Почему многие считают его нелюдимым? Когда я прихожу к нему, улыбка разглаживает морщинки на бронзовом от загара лице. У глаз то появляются, то исчезают светлые лучики незагорелой кожи. Я как-то ему показала, что он человек «во!», и что руки у него растут как надо, так он мне не только починил обувь, а еще почистил цветными кремами. Я смутилась, стала думать, сколько надо еще доплатить, ведь лишних денег у меня не было, под обрез давали. Но он понял мое волнение, похлопал по плечу и показал: «Я для своего и твоего удовольствия сделал»…. Дядя Ваня (точнее сказать Джаванни) встретил меня как всегда приветливо. Мы сели на крыльце. Он принялся показывать мне различные образцы кожи, и объяснять какие, где лучше использовать. «Когда пальчики окрепнут, научу тебя своему ремеслу. В жизни пригодится»,– серьезно, но ласково «сказал» он. Я утвердительно кивнула, забрала ботинки, и попрощалась. По дороге несколько раз оглядывалась и махала рукой до тех пор, пока одинокая худая фигура совсем не скрылась из виду. КУКЛЫ Дядя Слава такой большой! Я задираю голову, чтобы увидеть его лицо. Один раз он посадил меня на широкую ладонь и поднял. Наши глаза оказались на одном уровне. Я провела ладошкой по его красиво изогнутым черным бровям, по кудрявым смоляным в серой пыли и вате волосам. Он улыбнулся, приподнял меня над головой, а потом стремительно опустил на землю. Я почувствовала себя совсем маленькой. Каждый раз, увидев меня, дядя Слава с улыбкой достает из кармана красивый лоскуток и показывает: – Кукле на платье. Но куклы у меня нет. Оля купила целлулоидную (пластмассовую) уточку, поставила на книжную полку и не дает играть. А зачем тогда покупала? А может и правда, научиться вязать? Попросила у Оли спицы. Она показала, как делать петли и предложила вязать носки. Я быстро освоила лицевые и изнаночные петли, но когда дело дошло до вязания сразу на четырех спицах, у меня перестало получаться. Петли соскакивали то с одной, то с другой спицы. Не выходило держать четыре спицы и одновременно пятой делать новые петли. Оля сердилась на мою нелов-кость. А я злилась на себя и на нее. – Не могу я за один день научиться вязать. Буквы в школе каждый день пишем, а они все кривые и кривые, – бурчала я, пригнув голову. – Руки у тебя кривые, – сказала Оля, и ушла во двор. Я еще немного «поковырялась», потом, окончательно запутавшись в «утерянных» петлях, бросила спицы на стол. Но яркие лоскутки все время напоминали о словах дяди Славы, и я решила попробовать сшить куклу. Самым трудным, оказалось, вставлять нитку в иголку. Нитки я взяла тонкие, а иголку с самым большим ушком. Долго целилась, но кончик нитки все время изгибался и не хотел пролезать в отверстие. Руки устали, и я все чаще и чаще промахивалась. Тогда я воткнула иголку в разделочную кухонную доску. Теперь иголка не дрожала, и я достаточно быстро вдела нитку в ушко. Шить оказалось просто. Свернула лоскуток трубочкой и прошила вдоль края крупными стежками. Рука готова. С головой еще проще. В белую тряпочку положила кусочек ваты, а края материи сшила в месте, там, где должна быть шея. В общем, пока Оля прослушала в доме напротив скандальную историю о разводе какой-то семьи, я сшила себе мягкую куклу, нарисовала ей лицо и обрядила по всем правилам в брюки, рубашку и шапочку. На следующий день я принялась шить новую куклу. Подружку. Но Оля возмутилась: – Хватит с тебя одной. Ну и ладно, обойдется без подружки. Сошью ему друга-кота. Его-то мне не запрещали делать. Коту пришила глаза-пуговицы и раскрасила полосками тело. Ушки-треугольники получились великолепные! Но усы из ниток никак не хотели торчать и уныло опускались вниз, придавая коту грустно-смешной вид. Увидев мое очередное «творение», Оля зашумела: – Хватит фабрику устраивать. Не квартира, а склад хлама! Я послушно положила иголку на место. СТРАННЫЙ ТЕАТР Проснулась. На улице ослепительно светло. Хрустальный воздух золотится в лучах восходящего солнца. Вдали вчерашняя вечерняя сталь реки сменилась ярко голубой лентой. В низинах туман белыми островками покрывает водную гладь, размывая линию берега. Пока Оля спит, мне захотелось прогуляться по парку. Потихоньку выбралась из квартиры. Иду, а утреннее солнце движется со мной, мелькая между ветвями, пересчитывая стволы. Многие деревья сильно наклонены в одну сторону, и только кряжистые дубы стоят прямо и гордо, раскинув мощные ветви. Новая волна одуванчиков заполонила газоны. Неделя дождей разбросала по влажной земле шарики дождевиков. Солнечные зайчики сделали асфальт пятнистым. Добралась до берега грязной речушки. Дед называет ее помойкой. Наклонилась над ромашкой. Осторожно поймала пчелу за крылышки. Она извивается полосатым брюшком, пытается ужалить меня. Травинкой перебираю лапки насекомого. Где оно берет силы так часто махать крылышками? Я раз двадцать подниму руки, и больше нет желания продолжать зарядку. Было бы здорово иметь способности разных животных, птиц, насекомых! И почему человек сразу не рождается умным? Собака заболеет, так ее никто не учит, а она знает какую ей траву надо съесть, чтобы вылечиться. Один раз видела, как бедняжке судорогой сводило живот. Она ползком добралась до забора и принялась обнюхивать бурьян. Наконец выбрала травку, пожевала, и тут же уснула. А наутро уже весело бегала по заднему двору детдома. А я, если заболею, то не знаю, как лечиться. Я глупее собаки? Это же неправильно! Я должна знать все, что умеют животные, а потом уже учить свое – человеческое. Подошла к небольшому красиво раскрашенному деревянному летнему домику. Около крыльца толпились дети постарше меня, а в тени, на траве, сидели взрослые. Вышел молодой мужчина с очень выразительным живым лицом. Черные кудрявые волосы, усы, борода, черные крупные чуть на выкате глаза. Лицо его не столько приветливое, сколько внимательное. Не успела приблизиться к нему, как вместе с толпой оказалась в большой светлой комнате. Когда взрослые сели на деревянные лавки, свободных мест не осталось. Я пристроилась на полу у деревянного помоста. Задернули шторы. Раздалась тихая музыка. Двое детей вышли на сцену и стали молча, одними движениями что-то изображать. Я сначала никак не могла сообразить, что там происходит. Но в какой-то момент, по тревожно нарастающей музыке и резким движениям детей, играющих на сцене, вдруг почувствовала трагедию. Они ссорились, что-то друг другу доказывали, чего-то требовали. И хотя дети были одеты в одинаковую, обтягивающую тело черную одежду, я поняла, что это мужчина и женщина, что они взрослые и, наверное, – семья. Передо мной проходили люди, с разными, в основном, грустными историями жизни. Лица, руки, движения тел артистов были выразительны, каждый их жест проходил через мое сердце. Мне казалось, что дети понимали и переживали беды взрослых в сто раз сильнее самих взрослых. Они умирали, ссорясь во время развода. Их чувства погибали вместе с ними или поднимались на высоту рая в счастливые моменты любви, сострадания. Я чувствовала, будто меня касается рука любящего, страдающего, молящего о прощении человека; видела как женщина негодующе, возмущенно отталкивает партнера, не веря, не принимая, не прощая. На сцене черные как тени силуэты. Он, она и несчастье. Он, она и любовь. Музыка звучит то очень тихо, то чуть громче, в зависимости от действий, происходящих на сцене, но напряженный трагизм ее не исчезает. Он берет мое сердце в тиски и медленно, мягко отпускает, жалея струны моей души. Но я все равно не успеваю полностью расслабиться от одной истории к другой, поэтому сжимаюсь и сжимаюсь в пружину. Глянула в зал. Женщины (их было большинство) плакали. Пружина лопнула. Я тоже залилась слезами и тихонько, на коленках выползла из домика, чтобы выплакать боль несчастных семей и свою боль. Когда все разошлись, ко мне подошел руководитель. – Я приметил тебя. Можешь рассказать свои впечатления? – Могу,– тихо ответила я. Он внимательно слушал, и что-то очень быстро записывал. – Ты плачешь, когда звучит похоронная музыка? – Да. – Ты провожала кого-нибудь из родных в последний путь? – Нет. Я детдомовская. – Значит раненая. Послушай, так я записал твой рассказ? «Дети играли трагедии взрослых. Они просили взрослых понять их, вспомнить себя, вернуться к своим сердцам. И, глядя на них, взрослые в зале, наверное, увидели свою жизнь иначе. Может, они задумались на миг, как тяжело детям видеть своих родных в их ничтожестве, в слабостях? Ноют сердца и страдают их души. Детям хочется гордиться родителями, любить радостно, а не с тоской и жалостью. Взрослый мир – мир безрадостной суеты, ежедневных забот. Взрослые! Останьтесь немного детьми, вспомните как нужны нам и вам яркие минуты, всплески радости и просто ежедневное тепло, добрые взгляды, поддержка. Как больно нам от резких, грубых слов, звучащих из-за мелочей. Остановитесь, оглянитесь вокруг! Мы любим вас. Я бы не хотела еще раз попасть в ваш театр. Страшно тяжело, когда твоя боль складывается с болью других. Впечатление ничем невозможно смягчить, ослабить. И носить в себе слишком тяжело. Спасительные слезы – лекарство Всевышнего. Только они всегда со мной». – Я правильно понял тебя? – спросил руководитель, уставившись на меня внимательным, но твердым взглядом. – Да. Только не надо показывать такие спектакли детям. – Я подумаю, – с улыбкой ответил незнакомец. – Дядя, почему во втором детдоме мне жилось лучше, а я о нем меньше думаю? – Значит, в первом больше твоей души осталось. Там происходило воспитание твоих чувств болью и радостью. В большей степени болью. Ваши души там оттачивались и покрывались слезами-жемчужинами своей и чужой боли. А у некоторых они чернели, становились гладкими, ничего не воспринимающими, не понимающими. Так? – Да, но для меня радость важнее. Вот мой друг Толян был как я, а потом, защищая маму, смог ударить бутылкой … Он хотел добра, а получилось зло. Я не понимаю этого. Как сделать, чтобы вокруг не было плохого? – В людской природе зло неистребимо. Его можно только умень-шить. – Неправда! Не говорите так! Зачем тогда жить? – Чтобы бороться со злом. – Глупо сначала его делать, а потом с ним бороться. – Милый, добрый человечек, тебе надо в монастырь. – Не хочу в монастырь. – Пойдешь ко мне в театр? – Нет, потому что все время буду плакать. – Ничего, в спектакле это тоже нужно. – Я на самом деле буду плакать и сорву представление. Я не смогу играть, у меня всегда все всерьез. – Это и хорошо. – Все равно не пойду. Вы не добрый. – Я добрый, но не добренький. Сам к добру шел через боль. Все познается в сравнении. Познав горе, человек лучше ценит добро. – Или становится жестоким. – Ты любишь стихи?– незнакомец перевел разговор, видя, что я заво-жусь. – Да, – уже спокойнее ответила я. – Срифмуй что-либо. – Нет настроения. Когда-нибудь напишу про ваше красивое лицо. – Почему про лицо? – Про другое не могу. Я не понимаю вас. – Может, все-таки пойдешь ко мне в театр?– снова предложил собеседник. – Нет, – возразила я, недовольная его настойчивостью. – Почему? – Я говорю бестолково. Запишите по-своему. У вас здорово получается. И он записал мое сбивчивое, нервное объяснение коротко: «На сцене дети жили болью взрослых, болью за взрослых. Что чувствовали они, играя спектакль? Играли? А что, если каждый раз через душу, через сердце? Так ведь с ума не долго сойти? Господи! Позаботься об их душах. Убереги их». – Теперь вы меня поняли, – сказала я и медленно пошла вдоль берега. Потом оглянулась. Странный дядя смотрел на дорогу, по которой я шла. Мне очень хотелось вернуться, но «чудик» внутри меня говорил: «Нельзя». И я послушалась. Дома никого не было. Я залезла под диван, достала свои драгоценности. Надела Витину пилотку, завернулась в плащ бабы Мавры, положила на колени подарок Ирины и размечталась, до мельчайших подробностей представляя себе встречу с друзьями. Я снова в царстве белых облаков, в царстве счастья.… МАТЬ ГЕРОЯ Витек, мне живется хорошо. Только здесь выходить на улицу надо в чистой и глаженой одежде. Трудно привыкнуть мыть руки, ноги, не пачкать платье, но я стараюсь. Детей во дворе много. Целыми днями играем в карты «до потери пульса» или гоняем по улицам в казаки-разбойники. Вроде все здорово. Но, что-то не нравится мне в этих развлечениях. Чем-то у нас было лучше? Дети не злые, меня никто не обижает. Но относятся друг к другу как-то безразлично, без души, без радости. Вроде того: пришел ты – хорошо, а нет – ну и ладно. Как к табуретке. Есть – сядут, а нет – можно и на полу. А еще кругом дома, дома… люди как муравьи. Здесь даже деревья не такие красивые, как в нашем лесном детдоме. Все улицы одинаковые. Недавно дед (люблю так называть про себя папу) повел меня по городу. Почему-то грусть навеяли суетливые, не очень приветливые люди. Они мне показались жадными, как обнищавшие купцы. Денег нет, а какой-то злой гонор остался. За копейку переругаются. Смотрят как-то с недоверием. Доброты не чувствую в них. Может они другие на самом деле, но у меня такое ощущение осталось. По дороге встретили маленькую, худенькую тетю. Она обратилась к моему деду: – Может ты, Яков Иванович, поговоришь у высокого начальства, заступишься. Ни пенсии у меня, ни жилья нормального. Халупу каждую весну водой заливает. Ты же знаешь. – Чем же, Никаноровна, помогу тебе? Кто я? Сам живу в аварийном доме. Уж прости, – ответил ей дед грустно. – О Господи, как жить дальше? Старею. Одна я... Прости мил человек, что со своей бедой пристала. И она засеменила мимо нас, бормоча что-то себе под нос. – Это мать того героя, чей памятник стоит у нас на главной площади. Война прошла, и забыли люди о тех, кто их защищал. Я с его отцом еще в гражданскую воевал, – вздохнул мой дед. – Так ты герой? – Нет. Я как тысячи других. Есть ордена, медали. Придем домой, покажу. – А где же совесть у начальников? – В военное время нужны военные герои, а в мирное время – герои труда. Память у людей короткая. Да к тому же сытый голодного не разумеет, – задумчиво усмехнулся дед. После разговора с дедом, каждый раз, проходя мимо памятника, я останавливаюсь, долго смотрю в лицо молоденькому курносому солдату, и думаю: «Я буду помнить о тебе, мой защитник». Я мало знаю о людях, но иногда у меня все равно возникает свое мнение. Но оно не от мыслей в голове. Мне кажется, я чувствую, какие люди хорошие, а какие – плохие. Вот эта тетя – хорошая. Она не хитрит, не обманывает. Она говорит искренне, с болью, грустью, безнадежностью в голосе. А Оля никогда откровенно ни о чем не говорит в семье. Только со своей родней секретничает, а меня в это время выпроваживает на улицу. СВЯТЫЕ МЕДАЛИ Ребята готовили новую пьесу про войну. Я тоже сочиняла и помогала делать костюмы. На репетиции ползала в плащ-палатке на животе по закоулкам двора, участвовала в «сражениях», первая добиралась до вершины дерева с красным флагом и «раненая» уползала в кусты. Светлана предложила принести из дома настоящие пилотки, армейскую одежду и медали с орденами, чтобы представление выглядело «взаправдашным». Я прибежала домой. – Папа, покажите, пожалуйста, свои медали и ордена, – попросила я прямо с порога. Он встал. Осторожно, как стеклянную, перенес деревянную шкатулку с комода на стол. Я села рядом. Меня трясло от нетерпения поскорее отнести их ребятам. Дед аккуратно выложил награды на скатерть: медали в одну сторону, ордена – в другую. И уже по тому, как он это делал, я поняла, что во двор их не понесу. Дед брал каждую медаль и долго смотрел на нее, медленно водя рукой по металлу, потом ощупывал красные, желтые и голубые полоски лент. Дед молча смотрел на них, но я понимала, что он вспоминает связанные с ними события, погибших друзей. Медали – святые. Это все, что осталось от войны: память и награды. Чем дольше длились паузы, тем больше я успокаивалась. Дрожь нетерпения прошла. Попросила деда потрогать награды. Он разрешил. Осторожно положила на ладонь орден. Луч света из окна скользнул по темному рубину звезды. Он на мгновение ожил, засветился кроваво красным и померк. Я вздрогнула. Мой улыбчивый дед сидел, сжав ладонями седые виски. Его морщины углубились, лицо посерело. Серо-голубые глаза смотрели перед собой сухим, неподвижным, отрешенным взглядом. В комнате стояла скорбная тишина. Я боялась нарушить ее, и потому не смогла попросить деда рассказать, за что он получил награды. Я тихо сидела рядом и думала: «Ведь мне не пришло в голову отнести для спектакля Витину пилотку. Как же я посмела даже подумать о том, чтобы взять для игры военные награды деда?!» ВОКЗАЛ Долго уговариваю деда сходить на реку. – Что делать там в августе? По старинным законам после Ильина дня купаться не положено, болячку можно подхватить, – возражает он. – А если август жаркий? – настаиваю я. – Старые люди все равно соблюдают. Воспитаны так. – Папа, я только попрощаюсь с летней рекой, – канючу я. – Вечно у тебя фантазии в голове! Ладно, тряхну стариной, пошли. Я реку уж лет пять не видал, – наконец соглашается дед. Вышли на конечной остановке трамвая и вскоре были у реки на мяг-ком, темно-зеленом с легкой, желтой проседью ковре луга. Земля под дерном упругая, податливая. Я разулась и пошла босиком, наслаждаясь ласково щекочущей прохладой. Дед шел по тропинке задумчивый, медлительный. Показалась темно-серая гладь реки, обрамленная густым камышом. Сели на бугор, там, где суше. Я длинной камышиной делаю круги на застывшем стекле реки. Потревожила лягушек. Они мгновенно нырнули в глубину. А одна наглая, пучеглазая, бородавчатая уставилась на меня, не мигая, и только светлый мешок ниже рта выдавал ее дыхание. – Это не лягушка, а жаба. Она больше посуху любит скакать, – ответил дед на мой удивленный взгляд. Он ловко перевернул палкой маленькую серую лягушку, пристроив-шуюся на его ботинке. Мелькнул серый в оранжево-красных пятнах живо-тик. – Какая красивая снизу! Надо бы ей, наоборот, сверху яркой быть, – восхищенно вскрикнула я. – Чтобы цапля слопала? Это лягушка-каменушка. Сохранная окраска у них под цвет битого кирпича и штукатурки. Они зимуют в разрушенных домах, подвалах, там, где сыро, – объяснил дед. Никогда я не видела деда таким задумчивым. Я полагала, что он, как всегда, будет торопить меня домой. А дед теребил в руках травинку, и, опустив голову, еле приметно шевелил губами. В этот момент мой высокий, представительный, как говорили соседки, дед показался мне маленьким. Я не хотела беспокоить его. Отошла в низину и долго стояла у самой воды, завороженная мельканием рыбешек. Вдруг дед встряхнулся, встал и расправил плечи. – Папа, чего вы сегодня такой грустный? – спросила я. – Видишь на горизонте церквушку? Я родом оттуда. Лет пятнадцать там не был. Родня сама ко мне заезжает, да и то попутно с делами в городе. – Давайте в следующее воскресенье съездим туда! – Хорошая мысль. Что-то я расчувствовался сегодня. Детство вспомнил лапотное. Об отце в памяти ничего не осталось. Все мать около нас возилась. А эта река кормилицей была. По весне заливало всю округу. Вода в хатах, скотина и тряпье на чердаках. По две недели на лодках жили. Зато с урожаем овощей каждый год были. И себя, и город кормили. – А сейчас половодье по-прежнему заливает пригород? – Река несколько обмелела, но все равно люди плавают по весне. – А зачем же на воде жить? – удивилась я. – Огород должен быть у дома. Весной каждая минута дорога: посади, прополи, прореди. Я, мальчонкой, не разгибался, пока в город не отослали в наймы. В сезон даже погулять сил не было, – растягивая слова, говорил дед. Реку затягивал туман. Я огляделась и задохнулась от восторга. Туман застелил луг плотным матово-белым одеялом. Лесистый склон противоположного берега тоже пропал в белой дымке. – Папа, молочные берега как в сказке! Вы тоже в детстве любили эту красоту? Или из-за трудного детства ничего не замечали? – Красота мимо души не проходила. И все же поторапливайся. Мать за-волнуется. Только на вокзал зайдем, пивка попьем. Что-то зябко мне. – Не хочу пива. Детям вредно. – И то верно. Я тебя сладким угощу, – улыбнулся дед. Зашли в огромный зал-дворец. Ярко-зеленые стены украшены позолоченной, тонкого узора гипсовой лепниной, идущей широкими полосами от потолка до пола. Потолок так высок, что я откинулась назад, чтобы разглядеть его удивительные орнаменты. – Папа, вокзал при царе строили? – Недавно. – А почему он такой красивый? – При Сталине все строили надежно и красиво. Дед выпил пива, а мне купил огромную желто-красную грушу. – Ее тоже при Сталине выращивали? – спросила я бесхитростно. – Ну и шуточки у тебя, – засмеялся дед. – Такие на юге растут. Я откусила грушу. Удивительно вкусная и сочная! Спустились в широкий подземный переход, ведущий в город. – Странный коридор. Почему у него пол и потолок наклонные? Этот туннель не подходит к вокзалу, – нерешительно высказала я деду свое впечатление. – Смотри-ка! Заметила, – удивился он. – Тут подземные воды проявились и крыло здания «поплыло». Архитектор сумел его подправить. Оно не развалилось, только накренилось. Все равно его расстреляли за саботаж. – Он был плохой? – испуганно прошептала я. – Понимаешь, малые сроки были отпущены на строительство, а исследованием почвы занимался друг архитектора, у которого в то время мама сильно болела. Не успел он все промерить и рассчитать, понадеялся на авось. Архитектор ему доверял и не проверил работу. – За что же тогда архитектор погиб? – разволновалась я еще больше. – За безответственное отношение к порученному делу. – Кто подвел, тот обязан был сознаться, – закрутила я головой, словно стремясь избавиться от непосильной, взрослой проблемы. – Тогда расстреляли бы обоих. К тому же, архитектора только мама оплакивала, а у виновника уже двое маленьких детей было. – Значит, архитектор был верным другом. Жалко такого, – вздохнула я шумно. – Жалко, талантливый был. Я хорошо его знал. Из наших, деревенских, – тоже вздохнул дед. Мы молчали до самого дома. Я уже не могла есть красивую грушу. Дед сразу лег в постель и заснул, а я долго ворочалась. В полудреме перед глазами плавал великолепный дворец. В самом центре сияющего золотом потолка висел огромный портрет архитектора. С его лба вниз на людей падали крупные красно-коричневые капли. От страха очнулась. За окном, в свете уличного фонаря вижу, как хлещет дождь. Ветка рябины гроздьями ягод стучит по стеклу. Тревожный сон снова унес меня в свое загадочное царство. НЯНЬКИ – Сбегаем к Зое? – спросила меня Валя. – Мне все равно, – ответила я. – Куда ты, туда и я. И мы помчались. Нам открыла рыжеволосая худенькая девочка и, приложив палец к губам, впустила в общий коридор. Комната показалась мне маленькой, потому что вдоль стен стояли две неубранные раскладушки, кровать и сундук, а в центре стол, заваленный грязной посу-дой. – Ну и раскардаш у тебя, Зоя! – голосом, чуждым притворства воскликнула Валя. – Мусику два месяца исполнилось и маме пришлось выйти на работу, – с тихим сожалением произнесла Зоя. Щеки ее зарделись. Она виновато улыбнулась. – А кто малышку нянчит? – тут же деловито спросила моя подруга. –Так мы же с Аленкой! Мама только в перерыв прибегает ее покормить. Хорошо хоть работа рядом. Вот мамина подруга уже через месяц сыночка отняла от груди. Мамам лучше бы вообще не работать, пока детки в пеленках, но на одну зарплату семье не прожить, – вздохнула Зоя. В ее голосе слышалось какое-то особенное недетское сочувствие. – А почему в ясли не отдадите? – осенило меня на удивление простое решение их проблемы. – Пока дождемся своей очереди, Муська уже в школу пойдет. Да и платить там надо, – со знанием ситуации мягко без раздражения ответила Зоя. Валя занялась посудой, а я подошла к малышке. Муся хаотично болтала ручками и недовольно кряхтела. – Чего она просит? – спросила я новую знакомую. – Сухих пеленок. Соседка не позволяет их на общей кухне развешивать, а в комнате не успевают сохнуть, потому что я форточку не открываю. Боюсь сестренку простудить, – жалобно и кротко улыбнулась Зоя. Она развязала тесемки, которыми были перевиты ножки девочки, развернула мокрую пеленку и вытерла розовую попку. – Начали кашкой кормить, а желудочек не принимает, вот и пачкает подгузники чуть ли не каждый час, – между делом рассказывала мне Зоя. – Можно мне подержать твою сестричку? – несмело попросила я. – Заверну, сначала. Ты только головку придерживай, – озабоченно предупредила меня маленькая няня. Я еле дышала от волнения и никак не могла взять девочку. Рук не хватало. Зоя снисходительно засмеялась, а потом покровительственно, но весело растолковала: – Представь себе, что это кукла. Смелее! Она положила Мусю на мои деревянные руки, а головку приклонила на плечо. Пришли еще две девочки поиграть с малышкой. Они щекотали ей щечки, совали в рот тряпочки, бумажки, а она хватала их ротиком и сердито морщилась. Наконец крошка не выдержала и заревела. Подруги одновременно схватили ее и…так уж получилось, что Маруся упала на пол. Я в ужасе закричала: – Разбилась! – Не бойся, маленькие падают, как кошки, мягко, – успокоили меня девочки, схватили орущий кулечек и потащили на кухню. Зоя прижала к себе сестричку и заговорила нараспев: – Ах ты, моя маленькая, хорошенькая. Не плачь, крохотуля бестолковая. Скоро придет мамочка и покормит тебя как надо. Она целовала сморщенный лобик и пушистую рыжую макушку ма-лышки. Та на время притихла. Зоя быстро налила в бутылку молока, натянула соску и попросила старшую подружку покормить Марусю. Крошка от удовольствия засопела. Но тут соска выскочила из ротика, и молоко полилось по личику. Муся поежилась, потом закричала, но нянька, увлеченная разговором, ничего не замечала. Я сунула соску в орущий ротик. Малышка закашлялась и стала извиваться всем тельцем. Поняв свою вину, я заревела. Подскочила Зоя, схватила Мусю за ножки и принялась хлопать по спинке. Я испугалась еще больше и убежала на кухню. Когда вернулась в комнату, всем довольная Муська лежала на клеенке, а девочки развлекали ее, а может, развлекались сами. Они играли с нею, как с обыкновенной куклой: повязывали платочек, примеряли разные юбочки, красили щечки. Головка девочки беспомощно болталась, она беспорядочно сучила ножками, но не кричала. – Муське нравится, когда к ней прикасаются, – солидно объяснила Зоя, – теплые руки любит. Я осторожно трогала шишку на лбу девочки, гладила малюсенькие пальчики, ноготки на ногах и думала: «Меня, наверное, также в детдоме кто-то таскал и ронял». Пришла еще одна девочка с двухлетним братцем. Ходить ему было негде, и он весело переползал с кровати на раскладушку, заворачивался в одеяла, прятался под подушками. Но стоило его сестричке наклониться над Мусенькой и ласково засюсюкать, как лицо мальчика приняло странное, почти болезненное выражение. Он вдруг подскочил и швырнул в малютку чашкой. Его сестра на лету поймала ее. – Маленький, а уже хулиганит, – удивилась я. – Ревнует, – засмеялась девочка. – Хочет, чтобы я только его любила. Когда мы возвращались из гостей, я, поморщившись, спросила Валю: – Как могут родители оставлять маленьких детей без присмотра? – Мне, кажется, мои подружки хорошо справляются. Я также с Юлей возилась. Мы только первый месяц ее в ясли водим. Она меня няней зовет. – Ты не обижаешься? – Наоборот. Значит, она понимает, как я ей нужна. Она так свою любовь ко мне выражает. Тебя испугало то прискорбное недоразумение? Так ведь обошлось. Она говорила благоразумно и спокойно. А я не понимала ее, была в полнейшем недоумении, расте-рянности и глядела на подругу пристально, с недоверием. СКОРЛУПА С первых дней жизни в семье мне хотелось рассказать родителям о своей прошлой жизни. Я довольно быстро поняла, что с Олей откровенничать не стоит. У нее нет ни души, ни сердца. Я никак не могу определить, что ее радует, что печалит. Ее безразличие ко всему поражает меня. День прошел, и ладно. Сыта, никто не побеспокоил – и хорошо. Дождалась выходного и попросила деда пойти со мною в парк. Как только вышли на улицу, и моя рука оказалась в большой ладони деда Яши, я, собрав все свое мужество, начала рассказывать ему о жестокой Валентине Серафимовне. Дед занервничал, замахал руками и резко сказал: «Забудь, что было!» Я опешила. Я надеялась пониманием, сочувствием смыть горесть прошлого и начать новую радостную жизнь. Хотела, чтобы он обнял меня, как обнимают родных детей, пожалел и ска-зал: – Я сделаю все, чтобы ничто не напоминало тебе о прошлом. Я тебя люблю и хочу, чтобы ты меня тоже полюбила. А я бы ответила: – Я вас сразу полюбила. Еще попросила бы, чтобы он не пугался моих слез, потому что они или от радости, или от воспоминаний. А он меня прервал, не захотел выслушать, побоялся обременить себя моей болью. Обида захлестнула меня. Я опустила голову, закусила губу и всеми силами старалась отвлечься, расслабить сжатое болью сердце, успокоить душу, которую не удалось облегчить сочувствием. Я же не просила наказать Валентину Серафимовну! Мне просто захотелось, чтобы дед меня пожалел и тем самым приблизил к себе. И может, тогда прошлое перестало бы для меня существовать так зримо или казалось бы бесконечно далеким. Но ничего не получилось. Я опять повесила огромный замок на кладовую горестной души и снова осталась одна. Больше никогда не пыталась искать сочувствия. Слишком тяжело получать отказ в понимании от человека, которому поверила. Невыносимо тяжело. Дед привел меня в парк, купил мороженое, дал денег на карусель, а сам сел на лавочку. Лижу эскимо машинально, не чувствую вкуса, не думаю ни о чем. Я снова спряталась в свою непроницаемую скорлупу. Душа моя превратилась в маленькое облако и улетела ввысь. На земле осталось бесчувственное тело, у которого вокруг сердца – холодное, пустое пространство. Лежа в постели, вспоминаю выходной день. Витек, мне хотелось забросить мороженое далеко-далеко. Но я не могла обидеть деда. Стараясь глубже запрятать свою боль и раздражение, я сжала ладонями локти, будто боялась выпустить из души остатки терпения. Кто бы знал, как велико мое отчаяние! Оно вызывает непонятную скованность всего тела. В такие минуты я становлюсь медлительной. Даже мысли с трудом двигаются. Опять куда-то пропал беззаботный, сумасбродный чертенок, который временами прорывается во мне. Мне очень нужна любовь родителей. Накормить, одеть могут и чужие люди. Я вижу иногда богато и красиво одетых девочек, но меня это не трогает. Душу царапает, когда чья-то мать обнимает своего ребенка. Сильно бьет по мозгам, если кто-то обижает младшего или маленького. С трудом сдерживаюсь, чтобы не вцепиться в обидчика. Трясет от злости, но терплю, потому что каждый раз, когда я вежливо вступаюсь, меня оскорбляют. Грубости не переношу. В этот момент я особенно чувствую свое бессилие перед взрослыми. Иногда отвечаю их словами. От этого они злятся еще сильнее. Почему? Я же говорю мягче, потому что не могу повторять мат и очень грубые слова. За что они обижаются на меня? Почему грубые взрослые требуют от ребенка послушания, вежливости и подчинения? Мой дед Яша не разрешает мужчинам ругаться при детях. Он хоро-ший. Не зря я осталась с ним. Дед меня как-то по-своему любит. «Ему тяжело слушать про мои горести. Он боится заболеть, и оставить меня одну», – ищу я оправдание деду. Но от этого легче не становится. Витек, ты меня понимаешь? НЕ ПОНИМАЮ Набрела на незнакомый пустырь. Меня привлек шум и радостные крики. На футбольном поле собралось десятка три ребят всех возрастов. Праздником руководили взрослые, сидевшие на стульях, очевидно принесенных из ближайших домов. Шли соревнования. Ребята боролись, стараясь не выйти из очерченного круга. Зрители сидели прямо на траве и бурно воспринимали каждое удачное и неудачное движение спортсменов. Самый старший мужчина, на вид учитель, «расшевеливал» стеснительных детей, заставляя их активно и громко выражать свои чувства. «Смелее, раскованнее будьте! Я учу вас умению радоваться!» – кричал он жизнерадостно. Все невольно заражались его веселостью. Настала очередь самых старших – шестиклассников. Вдруг слышу, как сидящий рядом со мной огромный мужчина, подталкивая неуклюжего сына на «арену», грозно прошептал: «Побеждай любым путем. Помни, чему я учил». Вышел соперник: высокий, худенький, юркий. Борьба была упорной. Увалень использовал подножки, бил ногой противника под коленки, но ху-денький все равно выскальзывал из его рук, как вьюн, и снова нападал. Сначала публика возмущалась и требовала убрать с ринга недисциплинированного борца. Но толстяк никого не слушал, молча сопел и продолжал борьбу без правил. Зрители бурно поддерживали второго мальчика. Первый разозлился и укусил напарника за плечо. Тот взвыл, но не стал тратить силы на восстановление справедливости. Он уже понял, что знакомая фраза: «победителя не судят», на руку его сопернику и продолжил борьбу с еще большей энергией. Лица обоих покраснели, волосы взмокли. Видно было, что для обоих мальчиков, победа – не просто получение приза, шла борьба за признание лидерства. И все-таки худенький победил. В награду он получил аплодисменты и восхищенные крики друзей. Первый, понурив голову, подошел к отцу. Тот прошипел: «Слизняк, не ной. Борьба еще не окончена!» И, не скрывая своих на-мерений, жестко усмехнулся. Потом ребята играли в индейцев. «Вождь краснокожих», дядя в спортивных трусах, с разноцветными перьями в волосах, судил их соревнования по стрельбе из лука, лазанию по деревьям, по веревке и бегу с препятствиями. Следующий тур был интеллектуальный. Участники декламировали стихи и пели песни. Худенький мальчик опять отличился, красиво прочитав длинное грустное стихотворение о маме. Огромный дядя тоже вытолкнул сына на сцену. Тот, «спотыкаясь» на каждой строчке, пробормотал что-то не очень вразумительное и вернулся на место. Отец похвалил его и с кривой усмешкой напомнил: « Не забудь про награду!» «Знаю», – обиженно огрызнулся сын. Когда стали раздавать призы, побежденный требовал его себе громче и напористей всех. Детвора негодующе зашумела: «Не честно, не заслужил!» Но мальчик не уходил со сцены и смотрел на всех издевательски нагло. Руководитель нехотя достал из мешка игрушку и отдал со словами: «Это тебе за стремление к победе». На лице мальчишки счастливая улыбка. Добился! – Какая нелепость! Надо же, такой большой, а выпрашивает! Я бы постыдилась. Странно дядя воспитывает своего сына, – ошеломленно недоумевала я. Но история на этом не закончилась. После праздника увалень собрал ребят младших классов и повел в атаку на победителя. Они бросали в него палки, камни, оскорбляли гадкими словами. Сначала худенький сопротивлялся, но вежливо, без дерзости. Потом не выдержал и побежал под смех и улюлюканье маленьких хулиганов. Иногда он оборачивался и кричал: «Так не честно: все на одного! Глупыши, в следующий раз он и на вас кого-нибудь натравит!» Когда преследователи отстали, мальчик спрятался за сарай и расплакался. Внезапно я почувствовала непреодолимое желание хоть чем-то по-мочь. Но внутренний голос твердо одернул меня: «Сам справится. Он сильный и не примет твоего сочувствия. Ты только усилишь ощущение униженности». КАК ПОСТУПИТЬ? Сегодня у нас большая радость. Дядя Слава пообещал покатать детей нашего двора на грузовой машине. Известие о прогулке облетело и соседние дворы. Детвора все прибывала. Дядя Слава приказал всем сесть на пол кузова, и машина медленно двинулись в путь. Вдруг над задним бортом появилась голова девчонки из дома напротив. Мы не любили ее за наглость и грубость. Сразу несколько ребят вскочили и принялись разжимать ей руки. С выражением плутоватой сметливости она извивалась всем телом, старалась ногами укрепиться на железном кольце, за которое цепляют трос. Не без некоторого содрогания столкнули-таки нахальную девчонку! – Не звали! Нечего тебе делать в нашей компании! Иди в подворотню к своим оголтелым дружкам, – кричали ей мои друзья. Но дерзкая девочка снова догнала машину и мертвой хваткой вцепи-лась в верхнюю доску кузова. Ребята вскочили, чтобы опять сбросить ее. Лицо настырной девчонки выражало непримиримость, злой азарт и твердое намерение, во что бы то ни стало, добиться желаемого. Оно-то и злило ребят. Но по мере нарастания скорости грузовика их действия становились неуверенней, а потом и совсем прекратились. Они нехотя отошли от борта и сели спиной к неприятной соседке. Своей скверной выходкой она разрушила радость поездки. Возбужденные разговоры затихли. Не знаю, о чем думали мои друзья, а я пыталась понять, как мне в дальнейшем вести себя с наглецами. К чести девчонки сказать, за всю поездку она ни разу не выругалась, но, видя наше подавленное состояние, чувствовала себя хозяйкой положения, смотрела на всех свысока и презрительно хмыкала. Гримаса превосходства кривила ее лицо. А я, не найдя решения сложного вопроса, загрустила, ощутила беспомощность. Вот, вот готовы были выступить слезы сострадания к самой себе и к нашей кампании. Я исступленно боро-лась с ними. Когда вернулись во двор, все понуро вышли из машины. До меня долетели слова разговора моих друзей: – Надо было ее столкнуть, чтобы другой раз думала, прежде чем приставать! – грубо и определенно выразился Леня. – А если бы шмякнулась и покалечилась? – это возразил Володя. – Сама виновата. Ее не звали! – загорячился Леня. – Предположим, это произошло. И ты не считал бы себя виноватым? – сумрачно спросил друг. – Я невольно содрагнулся от одной только мысли, что… – Вот поэтому и появляются гадкие люди! Сдачи им никто не дает! – негодуя, с неожиданной злостью возмутился Леня. – Что же ты отошел от борта? Голос Володи звучал не праздно. Наверное, он, как и я, безуспешно пы-тался углубиться в «философские» дебри неожиданно накатившей серьезной проблемы взаимоотношений детей разного воспитания. – Так все ушли, – неопределенно протянул Леня. – А вдруг она башкой об асфальт навернулась бы? Может, сейчас отлупим ее? – У меня злость пропала. А какая драка без злости? Девчонка и дура к тому же, что с нее возьмешь? – Дура! А наглостью всех победила! Хитрюга несносная! Заморочит кого угодно. Понимает, что грех на душу не возьмем, и пользуется этим, – вздохнул Леня. – Что же нам делать? Володя не ответил. Он не знал, что сказать. Потом вдруг тихо произ-нес: – Я до сих пор в замешательстве…. Знаешь, когда я отстал от нее? Страх в глазах увидел. – Я тоже…. – уныло буркнул Леня. Азартные крики ребят из соседнего двора поменяли направление моих размышлений, и чтобы полностью отвлечься от нестерпимо неприятных мыслей побежала «болеть» за футбольную команду нашей улицы. ЕСЛИ НЕ ПОГИБНУ После невеселой поездки на грузовике ребята все время искали способ восполнить неудовлетворенное желание. И вот как-то поздним вечером, когда у нас в квартире засиделись гости из деревни, я вышла во двор, и сразу почувствовала, что в нем происходит что-то тайное. Дети, как мыши, шныряли по двору. Догнала одного. – Что затеваете? – Молчок! Едем за город с Витькиным дядькой. – Возьмите меня. – Собираемся за сараями. Когда я подскочила к машине, в ней уже сидело несколько ребят. Лиц не различала. Подошел шофер. От него несло перегаром. Он с пьяным хохотом спросил: – Погрузка закончена? Я неуверенно ответила: – Нет. – Ну, так залезайте живее, некогда мне с вами прохлаждаться! «Раз Витька едет с друзьями, значит опасаться нечего, все еще не решаясь сесть в машину», – рассуждала я. Тут компания девчонок с тихим, веселым шепотом подбежали к грузовику. Колебания закончились, я вскочила на колесо. Ура! Кузов набит весельчаками! Грузовик несся по асфальту на огромной скорости, сильно виляя на поворотах. А когда поехали по проселочной дороге, начался сущий ад. Машина гремела, трещала, дрожала, подскакивая на ухабах. Казалось, она вот-вот рассыплется. Ее так кренило, что все чуть не высыпались за борт. Сначала мы цеплялись друг за друга, но нас то разбрасывало, то сшибало лбами, и мы стали держаться по одному за разболтанные доски кузова. Было темно и жутко. Поездка продолжалась бесконечно долго. Я думала об одном: «Если выживу, то больше никогда не поеду с пьяным шофером, не стану полагаться на компанию, буду думать своей головой». Сначала девчонки кричали, потом, измученные страхом, затихли. Вдруг Витька, что было сил, забарабанил по железу кабины. Машина не сразу, но остановилась. – Какого черта? – выглянул из кабины шофер. – Мы вам не дрова, – сердито заговорил Витя. – Везите нас назад или мы пешком пойдем, – для пущей уверенности добавил он. Шофер грубо выругался, высадил нас на дороге и умчался в темноту. Мы растерянно стояли на незнакомой дороге. Витька совсем онемел от неожиданности. Когда он пришел в себя, то промямлил: – Дядька, черт, что наделал? Завез к черту на рога. Кроме шуток. Вот гад! А еще родня! Слова с трудом шли с его губ. Растирая ушибленные места, мы, еще не оправившись от первых страхов, уже боролись с другими. Никто не скулил. Все молча шли по дороге в сторону города. Никто не хотел нарушать длинную гнетущую паузу. Витька, переживая свою вину, лихорадочно думал. Вдруг он закричал: – Если в темноте фары осветят тонкую веревку, то она почему-то кажется канатом! Надо натянуть что-либо поперек дороги и любая машина остановится. – Не часто они здесь ходят, – возразили девчонки. – На асфальте чаще. Идти все равно надо, а там глядишь и повезет. По крайней мере, нам всем стоит вытащить из одежды резинки, – предложил Леня. Девчонки из соседнего двора, не желая доискиваться до смысла непонятного явления, раздраженно запротестовали: – Уймись. Чушь сморозил. Умора! Муть несусветная. – Завели волынку. Думаете домой попасть, не ударив палец о палец? Ну и сидите здесь до утра, может, поумнеете! – возмутились остальные. Подействовало. Вскоре бечевка нужной длины была готова. – Может, повесим на нее ветки и траву? Будет выглядеть как ограждение. Это не лишено смысла, – предложил Ваня. – Правильно! – обрадовался Витька, почувствовав поддержку. Нам повезло. Фокус получился. Шофер остановил самосвал. Тут мы его и окружили. Девчонки с ревом упрашивали дядю помочь. Услышав нашу историю, шофер поругал нас, нашего обидчика и согласился отвезти до самого дома. В город добрались быстро. – Олухи! Родители, наверное, уже все слезы выплакали. Живо по домам, – приказал водитель. И мы рассыпались по двору, предчувствуя заслуженное наказание. СУД После ночного происшествия дед потребовал от меня всюду следовать за Олей. А ее любимым местом отдыха был суд. Он располагался через дорогу от нашего дома. Оля ходила туда, как на работу. Сегодня я попала на первое в своей жизни судебное разбирательство. Судили парня, который избил жениха своей бывшей невесты. В перерыве я спросила: – Мама, драться было глупо? Раз два жениха и одна невеста, значит, она должна выбирать? И еще непонятно, почему девушка говорила, что первый побил второго из любви к ней. Разве это любовь? Он же дрался из-за своей обиды, потому что его разлюбили! – Сама девица виновата. Наверное, двойную игру ведет, – категорично заявила толстая тетя Наташа. – Что это значит? – заинтересовалась я. Ехидная ухмылка пробежала по сытому самодовольному лицу соседки: – Двух кавалеров одновременно пасет. Про запас кого-то держит. – Ну, зачем вы так о девочке. Она может чего-то и не понимает, но не подлая, – возразила другая женщина. – И чего судиться? Просто два парня подрались из-за девчонки, – поддержала разговор третья тетка, похожая на вопросительный знак. – Драки не было. Было избиение, – возмутилась интеллигентного вида старушка. – Если приговор отменят, это будет означать, что можно безнаказанно наносить телесные повреждения…. Чего нам обижаться на молодежь? Кого воспитали, с теми и жить будем. – От семьи все идет, – вздохнула совсем ветхая старушка. В разговор вступила бойкая женщина из соседнего дома: – Представляете, еду я с рынка с двумя сумками. На первом месте сижу. Подходит ко мне девочка и говорит: «Перейдите, пожалуйста, в середину вагона. Я хочу сесть рядом с мамой». Вежливо так обратилась. А я ей отвечаю: «Если ты мои сумки сейчас отнесешь на новое место, а потом, когда вагон будет переполнен, назад принесешь к выходу, я пересяду». Девочка сердито фыркнула. А я ответила ей спокойно: «Думать надо, прежде чем говорить. И не только о себе думать». К нам подсел страшного вида мужик. Черты лица его были даже красивые, но выражение – злое. Фигурой он напоминал огромную беспокойную обезьяну. Я отодвинулась от него. Он заметил и успокоил: – Не трону. Ты мне ничего плохого не сделала. – А кто сделал? – зачем-то спросила я. – Брат. Пришел я из армии, а он успел жениться и весь родительский дом занять. Десять лет с ним воюю. И поджигал, и с топором на него кидался. А он хитрый: хватает меня с помощью соседей – и в тюрьму. Все равно своего добьюсь или убью его! Меня покоробила его беззастенчивая откровенность. Но тихая тайная жалость к несчастному победила, и я с подобающей детскому разуму наивностью предложила: – А вы бы себе новый дом построили. Зачем в тюрьме жить? Разве это правильно? Руки моего собеседника нервно вздрогнули и сжались в кулаки. Не сводя с меня черных напряженных глаз, он ответил злым шипящим шепотом: – Жизнь положу, но докажу, что прав! Не позволю себя обманывать! Я поежилась под его тяжелым взглядом. Настроение мое совсем испортилось, но я уныло продолжила бесполезную беседу: – Может, вы перестанете сердиться, и станете жить счастливо? – Нет, я пойду до конца! – угрюмо и резко возразил пострадавший. – Состаритесь и умрете в тюрьме. Деток у вас не будет, и любить вас не-кому будет, – искренне посочувствовала я мужчине. – Ну и пусть! – Вы упрямый? – удивилась я, все еще считая этот недостаток принадлежащим только детям. – Да, – с гордостью, с вызовом ответил он. Я не понимала дядю. Он казался мне глупым. Тут его отправили к судье. Интеллигентного вида женщина обратилась ко мне: – Хорошо, что у него нет детей. Нечего плодить бандитов! – Вам не жалко его? – удивилась я. – Жалеть надо больного. Глупого учить надо. – Разве такого можно переучить? – Этого уже нет, – вздохнула она и добавила, – не советую тебе, деточка, вести разговоры с подобными типами, остерегайся их. А на вечернем заседании проводилось сразу несколько бракоразводных процессов. Они перемешались у меня в голове, вызвали беспощадный разброд в мыслях. Я никак не могла понять, кто в этих историях виноват, поэтому с нетерпением ожидала обсуждения событий на лавочке. Но были и очень простые разводы. Судья во время перерыва спросил одного молодого человека с необъятной шевелюрой, похожей на стог сена после бури, о причине разногласий в его семье. Тот ответил с выражением холодной отчужденности: – Зачем мне доброта, целомудренная скромность и ум некрасивой женщины? Ее любовь, как темный угол, затканный паутиной. Жизнь с нею – тусклый осенний закат. Зеленая тоска скулы сводит от цепенящей скуки. Теперь я люблю красивую, несмотря на то, что это ее единственное достоинство. Судья осуждающе покачал головой и сказал задумчиво: – Долг любого человека делать жизнь близких людей счастливыми. Каждому рано или поздно приходит черед познавать и преодолевать трагедию безнадежья, надевать мученический венец, отвечать за безоглядность…. Тем паче не трави душу жены ненужными словами. Я вас разведу, только будь мужчиной, не дели тряпки и мебель. С нею твой ребенок остается». – Конечно, конечно, я все понимаю, – торопливо ответил бывший муж. И еще поразил самый короткий бракоразводный процесс. Молодая женщина с ребенком на руках встала и сказала: «Муж не смог защитить меня от своей матери. Отсюда все последствия. Разведите нас, пожалуйста». Их сразу развели. В суде мне понравилось. Я внимательно слушала и узнала много нового. ПРОТИВНО Теперь я каждый день сижу в огромном зале суда и старательно при-слушиваюсь к происходящему. В основном это печальные истории разводов, ссор, драк, скучные денежные тяжбы. Сначала я с любопытством воспринимала случаи измен, изнасилований, убийств. Пыталась разобраться в незнакомых словах и ситуациях. Но чем больше слышала о «пакостях» жизни, тем грустнее и тоскливее, становилось у меня на душе, возникало тягостное впечатление о взрослой жизни. Странно, я с Олей хожу в один суд, слушаю одни и те же речи, но когда мы сидим на лавочке у дома и она обо всем рассказывает соседкам, то получается, будто мы присутствовали с ней в разных местах. Меня беспокоит судьба людей, волнует трагедия их жизни, а она находит в каждой истории какие-то гадкие, не понятные подробности. Я поделилась своим непониманием с Валей. Она засмеялась: – Папа дал одному знакомому почитать биографию Карла Маркса для расширения кругозора, а потом спросил, что ему понравилось в этой книге? Товарищ ответил: «Оказывается, Маркс успешно ухаживал за девушками!» Зря тетя Оля водит тебя в суд. Но еще противнее мне бывает, когда некоторые женщины начинают пересказывать и подробно обсуждать где-то услышанные ими пошлые бесстыдные истории. Мне совестно, а они совсем не стесняются, употребляют фразы, от которых меня коробит и в буквальном смысле тошнит. Сидеть на лавочке для меня стало божьим наказанием. Наконец, я не выдержала и дала честное Ленинское, что не буду шалить и вообще стану самой послушной, если мне позволят оставаться дома. Оля милостиво согласилась. Как же я легко себя почувствовала! КРЕСТНИК Мои друзья сидят на крыльце второго подъезда и заворожено слушают седого, нестарого человека. Подхожу ближе, прислушиваюсь. – Бегу на работу, ног под собой не чувствую. Опаздываю. Жена в тот день заболела. Поутру пока до ума довел троих детей, чуть мозгами не сдвинулся. Меньшого – на горшок сажаю, старшего – в школу собираю, дочурку завтракать заставляю. А она то ложку уронит, то в кашу рукой залезет. Малец штанишки забыл снять. Стоит, трясет мокрой мошной, орет во все горло… Детей страсть как люблю, но ведь деньги зарабатывал в семье я один…. Так вот, бегу, спотыкаюсь о гравий, ноги запутываются в широких штанинах. Они полощутся на ветру на моих тощих ногах, как флаги на древках. Уж совсем близко моя контора. Вдруг до моего чуткого на детский плач уха донесся глухой, сдавленный крик грудничка. Звук слышу, а до мозгов не доходит, что бы он мог означать. Все мысли о работе. Все же остановился, прислушался и побежал в дом, откуда доносились беспокоившие меня звуки. Лето было. Окно во дворе со стороны садика оказалось открытым. Впрыгнул я одним махом в комнату и пошел на крик. В углу спальни под потолком на толстых шнурах висела деревянная, самодельная колыбелька-лодочка. Под ее донышком трепыхалось тельце младенца. Я быстро выкинул тряпье из люльки, увеличил дыру в прогнившем дне и осторожно высвободил головку ре-бенка. Потом осмотрел расцарапанную шейку мальчика, пощупал позвон-ки и растер посиневшее тельце. Когда дыхание восстановилось, завернул его в пеленку. Измученный малыш «вырубился» мигом, продолжая во сне вздрагивать и вскрикивать. В это время в комнату влетела мамаша с продуктами. Увидев чужака с ребенком на руках, конечно, остолбенела. Ярким образным языком отхлестала меня, выхватила сыночка, положила на кровать и стала теснить ядреным грудастым телом к выходу, попутно прихватив утюг, стоявший на столике у кровати. Я, не дожидаясь ее более решительных действий, выскочил через окно, так как оно располагалось ближе, чем дверь. На работу, конечно, опоздал. Мне даже не дали возможности объяснить ситуацию: «Идите работать. На собрании рассмотрим ваше поведение». До войны это было. Работал я тогда младшим бухгалтером. И хотя боялся выговора, и понимал, что могут не поверить в столь странную историю, на душе было радостно: спас мальчонку. Выговор получил. Не строгий, по первому разу. А как-то прихожу с работы домой, а у нас в гостях та самая дородная мамаша. Жена моя чаем ее потчует. Бросилась гостья мне на шею и давай целовать. Еле отбился. С тех пор зову Алешку крестником. Он отзывается. Задерживаться у крыльца дольше я не могла. Пришлось покинуть интересного рассказчика. Позже узнала, что седой мужчина – это дядя Гоша – друг детворы нашей улицы. ДЯДЯ ГОША Рядом с нашим домом находится магазин, и сторожем при нем работает дядя Гоша. Вообще-то по-настоящему, его зовут дядя Игорь. Он инвалид войны. Нога у него железная. Он добрый и веселый человек. Мы с удовольствием слушаем его байки про войну. А историю про его ногу, которая "родемая" от взрыва мины заковыляла в воздухе как старая кочерга, мы знаем наизусть. Рассказывает он легко, интересно. На наши головы падают самолеты, в тыл отступают измученные солдаты, пули и снаряды разрезают предутренний туман. Но нам не страшно. Мы вместе с ним преследуем врага до Берлина. Юмор, солдатские негрубые шуточки, красивый русско-украинский мягкий говор заражает нас своей бесконечной верой и восторженной любовью к простым солдатам, уважением к их уму, расторопности, деловитости, сноровке. С дядей Гошей мы словно дышим воздухом той канувшей в лету героической эпохи. Мы всегда с нетерпением ждем его дежурства. А так как мне приходится уходить раньше всех, то я прибегаю первая, чтобы не про-пустить хотя бы начало разговора. А сегодня никто не поднес дяде Гоше ни чарочку, ни кружку пива, и он сидел на крыльце задумчивый, грустный. – Дядя Гоша, еще расскажите про войну. Почему Вы молодой, а совсем седой? – обратился к нему самый старший из нас, тринадцатилетний Володя. – Хорошие вы ребята. Люблю всех вас, – сказал он, обнимая и крепко прижимая к груди стоявших рядом самых маленьких. Костыль упал. Кто-то тут же подхватил его и поставил рядом. Дядя Гоша пригладил ежик густых, коротких волос, и начал: – А случилось это зимой 42-го … Он вдруг замолк и неожиданно спросил: – Ребятки, а было ли в вашей жизни такое, что тронуло душу или пролетели годики незаметно без боли, без радости? Мы переглянулись и задумались. Первый заговорил шестилетний Васек: – Мне недавно было плохо. Я засунул шарик себе внос. Мама повела меня к доктору. А та начала говорить страшные вещи про то, что теперь в нос надо проволочку вставлять, укол делать и еще много всякого ужасного. Я так испугался, что закричал во все горло: «Не хочу!». Тут шарик пулей вылетел из ноздри. Взрослые захохотали. Мне стало обидно, что они не понимают моего страха, и я заплакал. Дядя Гоша поцеловал Ваську в затылок и успокоил: – Сынок, все они понимают. Ты на них не обижайся. Просто они забыли, как сами были маленькими. Тихоня Эля начала рассказ почти шепотом: – Мне тогда было семь лет. Папа ушел на рыбалку. Вдруг поднялся ветер. Небо заволокло черными тучами. Потом пошел град. За окнами бушевал ураган, а может даже смерч. Деревья трещали, а некоторые вырывались с корнем. Мне стало страшно за папу. В голову полезли плохие мысли. Мама, не в силах ожидать папу дома, вышла на веранду. Я осталась в комнате одна. На тумбочке в углу у нас стояла икона. Я встала перед ней на колени и принялась просить Бога уберечь моего папу от беды. Пыталась вспомнить все молитвы, которым учила меня бабушка. Вспомнила «живые помощи…». Скоро папа вернулся живой и здоровый. Он прятался от урагана в огромной железной трубе. А у меня было такое чувство, что это я спасла ему жизнь. – А я помню цветы, яркие шары, красные флаги и много-много людей, потому что было 1 Мая, – заторопилась рассказать свою историю Ирина. – Рядом со мной шли родители с моей маленькой сестренкой. Они все время останавливались, чтобы ее перепеленать или успокоить. Она почему-то все время кричала. Мне совсем не уделяли внимания. Я шла и думала о том, что теперь им совсем не нужна. Никому! Ни папе, ни маме! И вдруг поняла, что потерялась. Сначала удивилась, затем испугалась и заревела во весь голос. Молодой дядя поднял меня на руки и понес, выкрикивая: «Потерялась девочка!» А тетя, которая была с ним, громко и весело кричала: «Продаем голубоглазую красавицу лет пяти. Торопитесь, папа и мама!» И тут я услышала родной, знакомый голос папы. Он был испуган и обрадован одновременно, но его радость не шла, ни в какое сравнение с моей. – Я раньше маленькая и глупая была. Верила, что есть страна, где в садах на деревьях растет всякая еда и одежда, мечтала попасть туда и наесться всякой вкуснятины, – весело сообщила Кира. – А раз собирала я с подружками на лугу одуванчики и обнаружила на кончиках стеблей белый сок. – Это молоко? – спросила я старшую сестру Алену. – Да. Из цветов делают молоко, а потом продают в магазине, – пошутила она. Я поверила и, морщась, лизала стебли. А вечером мы с мамой пошли на речку. Все сидели на лугу, усыпанном одуванчиками. Я сорвала цветок и снова увидела выступивший белый сок. – Мама, это молоко? – спросила я снова. Но она в это время беседовала с подругой и не захотела ничего мне объяснять, а только сказала: – Ой! Не бери в рот, а то умрешь. Это яд. У меня внутри все похолодело. Сердце заколотилось, а потом, как мне показалось, стало останавливаться. Не знаю, как дошла домой. Помню только что перед тем, как лечь в кровать, поцеловала маму и попрощалась с игрушками. Слезы текли по щекам. Мне было очень жалко маму. «Она подойдет завтра к кроватке, а я мертвая. И я уже не буду бегать наперегонки с ребятами. Кто будет носить мои любимые черные сандалики?» – думала я. Проснулась от солнышка. «Я не умерла?» – была моя первая мысль. Выбежала на улицу, а там никого. Тишина. «А может, все-таки умерла?» – вновь испугалась я. Вдруг слышу голос мамы: «Ты куда в такую рань раздетая?» «Мамочка!» – бросилась я к ней на шею со слезами. На этот раз мама хоть и спешила на работу, но все же выслушала меня внимательно, успокоила и просила больше никогда не пробовать сок растений, так как среди них на самом деле встречаются ядовитые. Я была счастлива, что моя жизнь продолжается. – Мой папа работает на сахарном заводе, – начала Света. – И вот однажды там под высоким напряжением сгорел электрик. Говорили, что от него остались только кирзовые сапоги. В тот день я впервые поняла, что и с моим папой тоже может произойти несчастье. Мой папа – машинист на маневровом тепловозе. Я боюсь, что тепловоз может переехать его, или завод взорвется, а папа в это время будет рядом. Когда мы идем на речку, я боюсь, что папа утонет. Это как наваждение. Страх потерять папу преследует меня до сих пор. – Ты уже большая и должна понимать, что несчастные случаи бывают очень редко. Твой папа умный и сильный. А про электрика я знаю. Под праздник это случилось. Выпил он много, контроль над собой потерял. Водочка ни профессора, ни рабочего не жалеет. Трудно теперь его жене с тремя малышами, – вздохнул дядя Гоша. Тимка шмыгнул носом и тоже решил высказаться: – Я был бы совсем счастливым, если бы ни один случай. В начале лета я жил в деревне. Раз поймал в огороде маленького красивого мышонка, принес домой и посадил в стеклянную банку. Я хорошо ухаживал за ним, и родители разрешили привезти его в город. Я пошел гулять с ним на улицу. Взрослые ребята попросили посмотреть мышонка и пообещали вернуть, а сами швырнули его в огромную лужу. Весь в слезах я ползал на коленках в грязи. Всю лужу облазил, но не нашел мышонка. Старшие ребята смеялись надо мной, и от этого я плакал еще сильнее. Почему они такие жестокие!? Мама забрала меня домой. Я еще долго не мог успокоиться. Целую неделю ходил к той луже, надеялся, что мышонок все-таки выплывет. Но этого не случилось. Я больше не завожу себе зверей-друзей, потому что не хочу их терять. – Я очень люблю папу, а мама его каждый день ругает. То он дров не наколол, то глины не принес. Я понимаю, что ей очень тяжело, ведь у нее и работа, и огород, и мой маленький братик. Но зачем из-за мелочей жизнь друг другу портить? Они даже смеяться последнее время перестали. Я стараюсь больше помогать по дому, но они все равно ссорятся. Мне кажется, главное, чтобы в семье была любовь и радость, а все остальное ерунда. Я переживаю и молчу, – вздохнула Анюта. – А ты не молчи. Когда у родителей будет хорошее настроение, рас-скажи им о своих переживаниях. Скажи, что любишь их, хочешь видеть счастливыми, – тихо посоветовал дядя Гоша. – А мне маму больше всего на свете жалко, особенно в праздник, когда она весь день стирает, полы моет, чтобы меньше думать про нашего папу и войну. Она боится, что без дела может с ума сойти от горя. – Катя замолкла, прижавшись к коленке дяди Гоши. Приглушенно зазвучал и без того низкий голос Володи: – Хорошего в моей жизни все таки больше. Только горькое я чувствую сильнее. Мне тогда было четыре года. Папа пришел и сказал: «Володя, у тебя теперь есть братик Женечка». Как он выглядел, я не помню, но состояние, с которым тогда жил, мне трудно описать. Хотя у меня появились новые обязанности: качать кроватку, когда Женя плакал, играть с ним – все мне было в радость. В это время я был самым счастливым ребенком на свете. Но все прошло, потому что маму с братиком положили в больницу. День, другой…. И вот пришел папа домой и я услышал странные слова: «У тебя больше нет братика». Я не плакал. Я не понимал, что значит его нет…. Но с тех пор не помню, чтобы хоть раз плакал по поводу чьей-то смерти. Я просто не мог этого понять… Я только чувствовал…. И вообще не мог плакать…. В тишине беззвучные струны наших душ дрожали на высоких нотах детских горестей. В огромном царстве ночи, у подъезда слабым светом контрольной лампочки освещался один из миллионов маленьких островков чутких сердец, устремленных к теплу и добру взрослых. Темное небо с яркими звездами висело над нами низко-низко. – Он на какой-то звезде. Там живут самые счастливые, – тихо сказал дядя Гоша. Тимка заревел. Володя сорвался с порожка и пропал в темноте. – Догнать? – спросила Светлана. – Не надо. Пусть побудет один, а завтра я сам его найду, – ответил дядя Гоша и добавил: – Моя очередь рассказывать о детстве. Еще вздрагивали сердечки, еще теснилась в груди Володина беда, но спокойная размеренная речь дяди Гоши уводила нас в другую эпоху, в другую сложную, но интересную жизнь бывшего батрака-голодранца, одиннадцатого сына в семье героя первой мировой…. Потом дядя Гоша развел нас по квартирам. Мне не спалось. Из окна кухни я видела, как упершись лбом в перила крыльца, дядя Гоша курил одну папиросу за другой. ВОЛОДЯ На следующий день я нырнула в заросли акации и обнаружила на поломанной качалке Володю. – Привет. – Привет. А я про тебя думал. Ты очень отличаешься от наших девчонок. Вроде тихая, а на турнике такое выделываешь, что мне страшно за тебя. Когда ребята, желая попугать, неожиданно крикнули из-за угла, ты даже ухом не повела, и пошла дальше, будто ничего не произошло. У тебя железные нервы? – Наоборот. Почему ты следишь за мной? – бросила я Володе недо-вольно. И получила в ответ несколько смущенное признание: – Сравниваю с собой. Ты можешь за себя постоять, а я не могу ударить. Но я не трус. Просто боюсь человеку сделать больно или обидеть. – Ты обидчивый? – Очень. – Я тоже, но терплю и вида не показываю, что мне плохо. Не люблю, когда жалеют. – Почему? – Начинаю реветь от жалости к себе и от злости, что не могу сдержать слез. – Объясни, зачем ты вчера врезала Адьке? – Он маленького обижал. Герка не мог себя защитить. Глаза Володи открыто выражали сомнение по поводу правильности моего поведения. – Адька не со зла. Он бестолковый и ко всем пристает. Я раздраженно возразила: – Пусть понимает, к кому можно приставать, а к кому нельзя. Привыкнет обижать маленьких и вырастет из него гад. – Ну, так уж и гад, – неуверенно с расстановкой произнес Володя. – Зачем ты стремишься всех разнять, всех защитить, хотя тебя не просят? – Все должны помогать друг другу, – нашлась я быстро. – Из-за своего беспокойного характера ты всегда будешь попадать в истории. Я отцу о тебе рассказал, так он знаешь, как мне ответил? «Не за всякого человека надо на амбразуру бросаться». – Ты бы не защитил маленького?! – вспыхнула я. – Я не про то. Некоторые могут использовать твою доброту, подставить тебя. – Как это? – удивилась я. – У тебя всегда на первом месте желание помочь другому, но ты еще не понимаешь, что бывает потом, когда родители начинают искать виновного. – А ты понимаешь? – Не всегда, – уклончиво ответил Володя и нахмурился. «Наверное, тоже раньше понапрасну «копья ломал»? (Так шутила бабушка Дуня.) – подумала я. Помолчали. Володя заговорил неуверенно и тихо, словно боялся озвучивать что-то очень личное, сердечное: – Я не смог вчера закончить свою историю. Разволновался. Не понимаю, как случилось, что рассказал самое сокровенное? – Теперь жалеешь? – Нет. Мне стало легче. – Расскажи все до конца, – попросила я мягко. Володя благодарно улыбнулся. В его лице появилась печальная просветленность. Он опустил затуманенные воспоминаниями глаза и спокойно начал: – Два года назад у меня снова появился братик. Но не было той радости, как в четыре года. Я во всем помогал маме, много времени проводил с Виталиком, чувствовал себя его защитником, радовался успехам. Но когда ему пошел девятый месяц, я как будто заболел: ходил задумчивый, скованный, подходил к Виталику и подолгу смотрел на него бездумно, как в забытьи. Я совсем извелся страхом за его жизнь. В тот тяжкий день я не отходил от него ни на шаг, даже в школу не пошел с маминого разрешения. Когда приблизился роковой час, я держал маленькие ручки брата в своих руках. Стрелки часов застыли. Последние минуты длились целую вечность. Я был как натянутая струна. Мама стояла рядом. Беда прошла стороной. Виталик улыбался. Я вдруг уткнулся лицом в коленки братика и заплакал. После этого будто заново родился…. Мы сидели на качалке, окруженной зарослями желтой акации, и молчали. За кустами шуршали шины машин вперемешку с дробным цокотом кованых копыт лошадей. Переругивались из-за бельевых веревок соседки. Но все это было вне нас, в другом, взрослом мире …. Вечером записала в дневнике: 1.Витек, у меня появились настоящие друзья –Валя и Володя. Я представляю себе, что они и твои друзья. 2.Сегодня дядя Гоша рассказал про Александра Матросова. Он, оказывается наш, детдомовский. У него была одна мама – Родина. И он отдал за нее жизнь». НЕЗНАКОМКА День остывал малиновым закатом. Я задумчиво брожу по задворкам нашей улицы. Гляжу на горы строительного мусора, спотыкаюсь о куски старой мебели – ищу удобное место для уединения. Здесь нет суеты, которая в сотне метров отсюда превращает жизнь многих людей в набор из кубиков. Кому, какие достанутся, такая и жизнь будет…. На кубиках написано: «Беги туда, делай то, купи это…». И вдруг они рассыпаются. Чем их скрепляют? Дед Панько говорил, что человеческий мир существует, пока есть любовь. Без нее он погибнет…. Внезапно яркая вспышка заставила меня вздрогнуть. Луч света попал на обломок никелированной спинки кровати, потом, медленно угасая, заскользил по ржавой панцирной сетке и исчез вовсе. Подняла голову. Небо у горизонта испещрено темными, почти черными, красно-оранжевыми и малиновыми мазками. Солнце протискивается между цветными слоями облаков, расцвечивая выше лежащее темно-голубое небо веером тонких лучей. Оно на мгновение набрасывает редкую золотистую вуаль на тускнеющий вечерний небосклон и пропадает. Я остановилась, ожидая очередную россыпь солнечных брызг. И тут увидела девочку. Она сидела в нескольких шагах от меня на поломанном кухонном столе, застеленном газетой. Худенькая, изящная, даже грациозная. Светлые волосы туго заплетены в косы. Полные яркие губы. «Наверное, ее тоже дразнят «губатая», – мелькнуло в голове. Большие глаза девочки грустные, точнее сказать, печальные, мечтательные. В эту минуту выражение ее лица было таким, будто она думала о мировых проблемах. Я не решалась приблизиться. Вдруг подо мной затрещала полусгнившая доска. Девочка вздрогнула, но взгляд ее оставался туманным, рассеянным. Я подошла и спросила: – Ты тоже любишь гулять одна? Она молчала, как бы раздумывая, отвечать мне или нет. – Я не хотела тебе мешать, – сказала я осторожно. – А зачем подошла? – Потянуло. Ты не любишь разговаривать? – Не то настроение. – Понимаю. – Сомневаюсь. Ты знаешь, что такое одиночество? – Знаю. Я детдомовская. – Прости. – Ничего. Ты, тоже? – Нет. Просто сегодня мне очень грустно. Я впервые поняла, что человек по своей сути очень одинок. Ее голос в вечерней тишине звучал особенно трагично. – Человек одинок, когда ему плохо. Если ему хорошо, он не думает про это, – попыталась я разуверить незнакомку. – Я первый раз почувствовала, что такое одиночество, когда один раз зимним вечером всех детей завели в корпус, а я почему-то осталась во дворе одна. Было холодно, ветрено, темно. Мне стало вдруг бесконечно одиноко в этом огромном, неведомом мире. Я поняла, что никому, никому на земле не нужна! А страх появился позже, когда, кое-как взобравшись на высокое крыльцо, стала стучать в дверь, а ее долго не открывали. Мне тогда три года было. А что случилось с тобой сегодня? – С четырех лет я дружу с девочками, которые живут в деревне на одной улице с моей бабушкой. Мы играем в нашем саду в дочки-матери. Я приношу из дома посуду, кукол и разные тряпочки. А сегодня утром «слепой» дождь прогнал нас из сада. Все разбежались, бросив игрушки на траве. Когда немного подсохло, мы пошли играть на баллоне от колеса грузовика: на одну его сторону садилась одна девочка, а на другую одновременно прыгали трое. При этом та, одна девочка, взлетала вверх. Подошла моя очередь «летать». Но мое падение закончилось неудачно. Что-то случилось с моей рукой. – И они тебя бросили? – вырвалось у меня. – Да нет. Сначала подружки подошли ко мне, но тут же быстро убежали. А я ушла в сад собирать игрушки. Мне пришлось несколько раз ходить из сада в дом. Я не только в руке носила игрушки. Кое-что брала даже в зубы. Наверное, я смешно выглядела с куклой в зубах? – Нет, – уверенно и грустно ответила я. – Я знаю, что дети редко думают о других. Но именно сегодня мне при-шло в голову, что человек со своими бедами никому не нужен. Каждый думает только о себе, – закончила девочка печально. – Не надо так говорить! Хороших людей много. Ты очень похожа на меня. Бабушка Мавра один раз сказала мне: «Тяжело тебе будет с таким добрым сердцем. Всю жизнь раненая будешь ходить». – У тебя есть бабушка? – Не родная. Но дороже ее тогда никого не было. А теперь у меня есть дед Яша. Потом мы долго сидели молча. Наши взгляды были устремлены на ярко-красный шар, медленно сползающий в малиновую топь. ПРАЗДНИК Сегодня на нашей улице впервые открывается двухэтажный ЦУМ. Со всего города съехались люди и нетерпеливо толпились у входа. Громко играла музыка. Было солнечно, шумно, празднично. Прозвенел звонок. Толпа хлынула в широко распахнутые двери. Мы с Валей подождали немного, а когда поток людей уменьшился, тоже вошли. Денег, конечно, у нас не было. Поглазеть захотелось. Девушки-продавцы очень вежливые. Один дядя заторопился порадовать дочку удачной обновой, и не стал ждать, пока завернут и обвяжут шпагатом покупку. Но кассир окликнула его и объяснила, что на выходе может остановить милиционер. Не упакованный товар вызывает подозрение. Мужчина сразу вернулся к прилавку. Вдруг за стеклом оконной витрины со стороны улицы я увидела Витю с нашего двора. Прижавшись лбом к стеклу, он плакал, и не сводил глаз с огромного резинового надувного зайца. Смотрел так, будто в этот момент не надо ему было в жизни ничего кроме этой игрушки. Голоса я не слышала, только видела, как сотрясались тощенькие плечи. Слезы текли по грязному лицу, капали с кончика курносого носа, с подбородка. Он вытирал их подолом мятой рубашки и, захлебываясь рыданиями, раскрытым ртом хватал воздух. У меня полились слезы. Валя, ничего не заметив, потащила меня в другой отдел магазина. Я не сопротивлялась. ГЕНЕРАЛ Серое утро. Серые толпы народа у школы номер шесть. Тихо переговариваются женщины у гроба, раздавая указания. Зазвучал духовой оркестр. Печальная музыка вызвала у меня слезы. Почему я плачу? Я же не любила Виктора Николаевича. Он был плохим отцом, плохим учителем. И все же, был человек, – и нет его. Жалко. Незаметно для себя опять оказалась у гроба. Лариса, старшая дочь, (моя подруга) отрешенно брела, понурив голову, цепляясь ободранными ботинками за каждый выступ дороги. Ее брат Юра вел маму под руку. Он старался выглядеть взрослым мужчиной, маминой опорой. Как-никак – десять лет. Пятилетний Коленька висел на другой руке матери и прятал голову в ее широкой юбке. Их мама не плакала. Ее худенькое личико сделалось еще меньше. Глаза белесые, неподвижные. Она всегда ходила боком. Ноги ставила неуверенно, будто примерялась, чтобы не оступиться на острых камнях. Сегодня она шла, подняв голову поверх идущих впереди людей, смотрела вдаль с неопределенным, ничего не значащим выражением лица и, казалось, ни о чем не думала, никого не замечала, ни о чем не жалела. За семьей семенили старенькие женщины, одетые во все черное. Они тихо бормотали и крестились. На небольшом расстоянии от них двигалась основная масса людей. Мое внимание привлек огромного роста мужчина в красивой серой шинели с золотыми погонами и высокой серой каракулевой шапке. Его лицо, с крупными резкими чертами, было деловым, спокойно-величавым, будто он находился не на похоронах, а на собрании. – Кто это? – шепотом спросила я. – Отец Катерины, генерал, – так же тихо ответила, идущая рядом со мной, женщина. Я подошла ближе. Генерал говорил рокочущим, с перекатами басом, а женщины слушали, кто с любо-пытством, кто с подобострастием, заглядывая ему в рот. Сначала он ругал Виктора Николаевича, перемежая критику словами: «Конечно, нехорошо об усопшем говорить плохо». Потом взялся за дочь. Он с пафосом рассказывал о том, как она в восемнадцать лет пришла к нему со слезами и покаялась, что полюбила, а потом поняла, что он плохой человек и теперь не хочет выходить замуж, хотя беременна. – Она на коленях умоляла меня помочь ей воспитать будущего ребенка, – возвысив голос, продолжал генерал. – Но я ей сказал: «Под забором заимела ребенка, под забором и расти его! Ты опозорила меня и мою семью! Как я своим коллегам в глаза буду смотреть? Что обо мне скажут, если каждый день будут видеть внебрачного ребенка? Иди к отцу ребенка. И выгнал. За поступки надо отвечать! Я проклял ее». От этих слов в моей голове, будто что-то отключилось или включи-лось. Кровь прилила к лицу. В висках застучало. Расталкивая женщин, я подскочила к генералу и закричала: – Вы бросили родную дочку в самую трудную минуту! Она обратилась за помощью, к единственному, любимому, а вы прогнали ее! Вы – богатый, а ваши внуки, как я слышала, голодные убегали босиком по снегу к соседям, когда отец пьяным приходил домой. Вы в сто раз хуже Виктора Николаевича! Вы хуже зверя! Меня трясло. Я не говорила, а выкрикивала отдельные слова. Генерал опомнился и заорал зычным голосом: – Убрать эту дрянь! Чье это? – Не кричите на меня. Вы плохой… ненавижу вас… Я уже не могла говорить. Две женщины вытащили меня из толпы и положили возле какого-то дома на лавочку. Одна из них гладила меня по спине и бормотала: – Доброе сердечко, всех-то тебе жалко. Под ее шуршащий голос я тяжело задремала и уже не чувствовала, как во сне рыдания встряхивали мое тело. НА ОБЪЕКТАХ Сегодня дед взял меня с собой на проверку пищевых объектов. Идем к трамвайной остановке. Впереди нас – парень в потертой фуфайке и лаптях. – Смотри! – восхитился дед. – В лаптях, а в руках ведет новый, видно только из магазина, велосипед! Запомни мои слова: «Пройдет немного времени и наш мужик в кирзовых сапогах сядет за руль собственного автомобиля!» Сначала мы приехали на рынок. Наметанный глаз деда сразу замечал все недостатки. – Почему сток воды засорен? – распекал он шустрого толстяка с железной бляшкой на левом кармане серого халата. – Ты хочешь, чтобы горожане и наши кормильцы из сел по отходам ходили? Посмотри, любезный, куда хозяйке сумку ставить? В лужу? Завтра проверю исполнение. Смотри у меня! – Где мясо должно лежать? За лотком некого послать? – упрекал дед продавщицу. – Да я же газетку постелила, – оправдывалась краснощекая, бойкая женщина. – Ты мне улыбки не дари, красавица. Еще раз увижу несоблюдение правил, штрафовать не стану, с рынка выгоню, раз добрых слов не понимаешь. Хозяйка засуетилась, кликнула мальчишку моего возраста. Тот, в кирзовых сапогах, в старом, длинном, по щиколотку пиджаке, в дырявом картузе, вмиг подскочил к матери и тут же прожогом (быстро, напрямик) помчался к раздаточной инвентаря. – Где ветошь для рук, где марля на тушке? Руки о фартук не вытирай! Деньги не клади на весы, там же мясо сырое лежало! Не слюни пальцы, хо-зяюшка, когда деньги считаешь, – начиная сердиться, выговаривал мой дед торговке. – Теперь понимаешь, почему тебя не пускаю на улицу в не глаженом платье и с грязными руками? С детства привычка к аккуратности прививается. Каждый день делаю замечания, но только угрозы заставляют продавцов подчиняться, – со вздохом сказал мне дед. Медленно идем по рядам. Отовсюду слышу: – Здравствуйте, Яков Иванович, доброго вам здоровья! – Папа, вы их ругаете, а они с вами приветливы. Почему? – Я же за дело ругаю, власти не превышаю и взяток не беру. – Продуктами, что ли? – Ни деньгами, ни продуктами. Поэтому сплю спокойно и уважение от людей имею, – объяснил мне дед. Потом мы отправились по винным магазинам-подвальчикам. Везде нас встречали толстые, очень уж приветливые дяди. Я чувствовала неприятную нарочитость их слов и краснела. Они улыбались, говорили нам комплименты и наливали вино. Я понимала, что для проверки качества продукта достаточно одного глотка. Но каждый продавец наливал из бочки через шланг целую кружку. У первого продавца дед попросил рюмку и отлил немного вина. Понюхал, отпил, подержал чуть-чуть во рту, а потом сказав: «Вот это букет!», расписался в тетради. Но чем больше подвальчиков мы обходили, тем он становился менее строгим и уже не ругал за грязный передник и плохо вымытые стаканы, а просто пил вино и расписывался. Мне было стыдно. Я слушала бессовестную лесть и ложь, видела хитрые наглые ухмылки продавцов, спокойное каменное равнодушие зрителей и из приличия деланно натянуто улы-балась, а потом пряталась за спину деда, дергала за край его пиджака и шептала на ухо: – Не пейте, пожалуйста, они вас обманывают, нарочно спаивают. На мои мольбы и уговоры дед не обращал внимания и только весело бестолково отмахивался. Продавцы начали и мне предлагать вина. Я понимала, что это неприлично, и сдержанно отказывалась. А сама думала: «Ему наливают из-за подписи, а мне зачем?» В одном погребке, еле стоящий на ногах дед тоже принялся упраши-вать меня выпить, чтобы не обидеть хозяина. Я опешила, изумленно и растеряно оглядела его и почему-то согласилась к всеобщему восторгу мужчин, собравшихся вокруг бочек. Тут за спиной я услышала обидные, насмешки в наш адрес и слетела с тормозов. Вино на меня возымело действие, противоположное дедову благодушию. Я разозлилась и в яростном негодовании закричала, что они не любят моего папу, и непорядочно ведут себя по отношению ко мне. Слезы брызнули из глаз, голос сорвался на визг. Я размахивала руками, топала ногами. Потом заявила, что не позволю больше издеваться над нами, и потащила деда домой. Он бормотал что-то несуразное, успокоительное, оправдательное, но к моему удивлению, качаясь и спотыкаясь, все-таки пошел за мною на трамвай. Дома дед свалился на мой диван и мгновенно заснул. А я еще долго сердито ворочалась и вздыхала. ВОСПОМИНАНИЯ ДЕДА Я заметила, что дед Яша с какой-то детской, восторженной радостью встречал любые мои познания в области медицины. «Может, пойдешь по моим стопам?» – спрашивал он, улыбаясь. Желая порадовать деда, я читала его книжки, пытаясь разобраться в сложной врачебной терминологии. А он, в награду, рассказывал мне истории из своей доктор-ской практики. – Вот, послушай, – говорил он мне как-то раз, – до войны это было. Бывало, дают мне лошадку, я беру свою сумку, по которой доктора узнавала вся округа, ну ту, в которой ты теперь хранишь своих тряпочных кукол, и отправляюсь делать обход от дома к дому, от улицы к улице. Насмотрюсь, бывало, на серость людскую: и погрущу, и посмеюсь вволю. Жалко малограмотных людей! Учись дочка, чтобы себя уважала, и для других не посмешищем, а помощницей была. Так вот, еду по селу. Слышу крики. Женщина к Богу взывает, а мужчина мат ей шлет, и потерпеть просит. Вбегаю в хату. Руки и ноги хозяйки привязаны к спинкам кровати. Муж на коленях умоляет жену провести лечение до конца. Сдергиваю с нее одеяло и в ужасе обнаруживаю под ним красную, в волдырях спину. Возмущаюсь: «Как я учил горчичники ставить?! Ты что, на супругу ведро свежей горчицы вылил? Хорошо, что сердце у нее здоровое. Сколько минут велел горчичник держать? Десять. А ты сколько?» «С полчаса, наверное. Как лучше хотел, чтобы скорее хворь вышла. Уж месяц кашляет. Какая польза от больной хозяйки в доме?» – оправдывается муж. «А если бы загнал до смерти? Детей сиротами оставил бы. Кто был бы виноват?» – корю я его. «Простите, ради Христа, доктор, – отвечает, – оплошал». А одному старику выписал лекарство для глаз по тридцать копеек за флакон, так он обиделся: «Не хотите, – говорит, – доктор, меня лечить. Не уважаете. Давайте дорогого лекарства, а то пожалуюсь». Выписал я ему витаминов разных, чтобы успокоился. Он же здоров был, как медведь. В другую хату захожу, а там вся родня собралась и смотрит, как топчет ногами спину сына родной отец. Бедный парень благим матом орет от боли. Спину он сорвал, когда лес на хату заготавливал. Я массаж приписал. Ну, так им же надо, чтобы больной на другой день скакал, а в лечении терпенье нужно, схема определенная. Еле отвоевал беднягу и в больницу отправил. А с женщинами труднее всего. Некогда им лечиться. Детишки у них, домашние дела. Так они друг у друга «обучаются». Лежит одна в хате, скорчилась, но помалкивает. Приказал раздеться. Не хочет. Стесняется. Понимаю. Успокаиваю: «Для докторов все люди на одно лицо, мы только болячки видим». Задираю подол. А она утюг нагрела и приложила на больное место. Я ее живо на телегу, и в больницу. Операцию сделал. Жива осталась... Тяжко умирают от заражения крови. На моем веку таких три случая было. Привозили поздно, когда уже судороги начинались. Особенно жалко мальчонку. С дерева спрыгнул на сучок… и господь прибрал. До сих пор, как вспомню, душа болит о нем. Бандитов в войну перевозил. Так этим хоть бы что! Передерутся с поножовщиной, потом берут иголку с обычной ниткой и зашивают друг друга без наркоза, без водки то есть. А кто и сам себя штопает. И ни одна зараза их не брала! Один на спор с моей шинели пуговицы срезал и при мне тут же себе на голую грудь пришил. Мне жутко, мороз дерет по коже, а они хохочут. Страху натерпелся с ними, хотя они с большим уважением относились ко мне и к моей профессии. Ни разу не тронули. Двадцать пять лет меж них работать пришлось. Они, конечно, тоже люди, хоть и пропащие. И у каждого своя судьба. С одним подружился очень. Душевный был человек. Жену из ревности убил, а потом всю жизнь страдал, винился. Молодой был, глупый. Потом философом стал, понял, что права не имел на чужую жизнь покушаться. Руки золотые, голова удивительно умная! А вот один раз черт попутал, и вся жизнь кувырком пошла. Вот этот дубовый шкаф он мне на память о нашей дружбе сделал. Три года доски по специальному рецепту готовил, и резьба – его рук дело. Да … всякое в жизни повидал за пятьдесят лет работы, – бормотал дед, засыпая. А я еще долго сидела у его кровати и почему-то вспоминала бабушку Дуню и дедушку Панько. ДРУГ ДЕДА Около рынка много киосков. Один из них пестрит открытками. – Папа, купите одну, пожалуйста, – попросила я. Дед быстрым взглядом окинул витрину и подал ту, на которой, взявшись за руки, на фоне числа «300», написанного крупными красными цифрами, кружком стояли красивые девушки. – Зачем здесь написано «300»? – спрашиваю. – Триста лет нашей дружбе с украинским народом, – отвечает дед. – А почему девушки в разных платьях? – Их – шестнадцать, по числу республик. Этот памятник – символ единения разных народов нашей страны. – И мы со всеми дружим? – Конечно, – улыбнулся дед. Я сразу представила себе лесной детдом, где все дети жили дружно. «Хорошая у нас страна», – порадовалась я, прижимая открытку к груди. Около другого киоска к деду подошла очень красивая, но беспокойная женщина. У нее тонкие, высокие брови, крупные карие глаза. Но сетка мелких морщин на лице и дряблая кожа шеи выдавали ее возраст. Размахивая руками, женщина начала громко и бессвязно о чем-то рассказывать деду. Потом стала плакать и смеяться одновременно. Мне сделалось не по себе. Даже холодок пробежал между лопаток. Я испуганно спряталась за деда. А он тихим голосом успокаивал женщину и осторожно гладил по длинным, взлохмаченным светлым волосам. Тут подошла согнутая старушка и увела с собой странную женщину. Дед был расстроен встречей. Он молчал и только изредка рассеянно кивал приветствовавшим его людям. – Папа, отчего тетя такая? – осторожно спросила я. – Весной муж вернулся из заключения, а через два месяца умер. Она умом и тронулась. Пятнадцать лет ждала. – Зачем ждала? Раз он был в тюрьме, – значит плохой. Дед тихо заговорил: – Дружили мы семьями. Георгий был главврачем в нашей больнице. В тот год пригласил нас его заместитель вместе отметить Новый год. Первый тост был, естественно, за Сталина. А мой друг извинился: «Дорогие друзья, язва у меня открылась, не смогу сегодня с вами бокалом звенеть. Курс лечения закончу, тогда и «вздрогнем». А вскоре заместитель сел в кресло начальника, а мой друг – на пятнадцать лет с конфискацией. – Что же она теперь, а не тогда мозгами… – Обещала ждать. Все вынесла. Дождалась…. Сначала в счастье не поверила…. А когда умер, – сломалась… – И где теперь …тот? – На войне пулю спиной поймал. – А вы не боялись? – Кого? – Сталина. Дед ушел от ответа и только хмуро сказал: – Он за всех прихлебателей не в ответе. Продолжали путь молча. Когда подходили к дому, опять появилась та самая старушка. – Яша, приходи к нам завтра. Сорок дней. Не забыл? – Приду, – ответил дед мягко. И вдруг наклонился к моему лицу и тихо, смущаясь, сказал: «Я, дурак, тоже плакал, когда Сталин умер». Оля уехала в деревню к родне, поэтому на поминки дед взял меня с собой. Комната была полна народу. Разговор вели неторопливый. Выпили по одной рюмке водки и стали по очереди вспоминать усопшего. Я напряженно вслушивалась в слова. Говорили по-разному: зло, раздраженно, печально, но все – тихо. Для меня эта встреча была как гром с ясного неба. Я никак не могла понять кто плохой, кто хороший. А главное, кто виноват? Я не хотела верить в то, что взрослый мир много хуже детского, что он слишком жестокий, а взрослая боль тяжелее, потому что там часто умирают…. Из-за стола встал дядя Вадим: высокий красивый молодой человек. Налил себе рюмку водки и заговорил: – Как-то случилось мне играть в соседнем дворе в футбол. Наверное, сильнее, чем надо, ударил по мячу, и он влетел в окно. Я не убежал, а только подумал: «Сам виноват. Бабушке не скажу. Заплачу за стекло из своих денег, которые целый год копил». Из дома выскочил мужчина, оглядел притихших ребят и меня, виновато опустившего голову, швырнул мяч мне под ноги и бросил в лицо жестко: «Безотцовщина!» Я похолодел. Как ножом полоснуло горькое слово. «Зачем он так? – подумал тогда. –Заслужил, – отстегай меня крапивой!» А он ударил в сердце. И произнес это слово с презрением, будто я нечисть какая-то. Всколыхнулась во мне откуда-то из глубины боль, не осознаваемая дотоле, обида за себя, за бабушку, – ни в чем не повинных, за папу, погибшего за нас и за того, кто так зло и гадко тронул мою душу. Это слово все перевернуло во мне. Я почувствовал себя несчастным, обделенным. Начал думать о жизни иначе: горше, с оглядкой. Мне стало казаться, что это слово выжжено у меня на лбу. Но бабушка Мила сумела успокоить меня своим теплом. Хотя и сейчас, когда слышу – «безотцовщина» – щемит сердце, туманит голову та, детская, обида. О том, что отец был репрессирован, узнал только на похоронах дяди Георгия. Я благодарен людям нашего двора за то, что они ни разу не попрекнули меня отцом ни в сердцах, ни в обиде. Сберегли они мое детство от метаний в неизвестности, от жутких страданий из-за несправедливости. Не было у меня глухой обиды на страну, на людей. Я знал – отец погиб на войне, он герой. Я верховодил ребятами нашего большого двора. Был нормальным мальчишкой, верным другом. Мое голоштанное детство было овеяно романтикой подвигов отца, верой в прекрасное будущее. Оно было наполнено любовью к друзьям, окружавшим меня людям и моей бабушке Миле. Он прижал к себе одной рукой худенькую седую старушку и выпил залпом: «За твое здоровье, родная». Потом все пошли на кладбище и, опустив головы, долго молчали у могилы. Во мне нарастало волнение, боль за хороших людей. Не заметила, как зашептала: Темно-синяя ночь надо мною склонилась И усталые плечи прижала к земле, Словно скорбная мать над могилой молилась Обо всех на планете – погибших во зле…. И ударившись сердцем, онемевшим от боли, О бездушье людское, о зависть и злость, Он лежал рядом с ними, пожелавшими воли, И склонилась над ним виноградная гроздь. Бабушка прижала мою голову к своей груди и впервые за вечер заплакала тихо, по-детски всхлипывая. Я тоже. Мужчины еще ниже склонили головы. На следующее утро дед спросил меня: – Откуда ты знаешь такие стихи? – Я их не знаю. Они сами из головы пришли. – Ты их сочинила у могилы? – Не сочинила. Пересказала, как поняла, все, что слышала вечером. Я ничего не выдумывала. Это не я, оно само, понимаете? – Нет, – сознался дед, – и часто у тебя такое? – Часто. Но не вслух. Когда грустно, молча говорю о душе, о сердце, а когда весело – про природу и ребят. Мне стало жалко вашего друга-доктора и поплыло в голове. Начинаю первую строчку и не знаю, о чем будет вторая. Они сами складываются. Если об этом же в другой день вспомню, то другие слова образуются. Лучше получается, когда волнуюсь, дрожу внутри. И еще когда никто не мешает. – На кухне стихи, наверное, не пишутся? – усмехнулся дед. – Давно это у тебя? – Давно. – Сейчас сможешь что-либо сочинить? – Конечно. Но это будут не стихи, а просто рифмовки. – А в чем отличие? – Всякий дурак сможет срифмовать «драться, плескаться, кусаться, со-браться». Хорошие строчки появляются, когда душа болит. – И часто она у тебя болит? – сдержанно спросил дед. – Часто. Когда жена вашего друга в черной одежде наклонилась над могилой, она показалась мне темным облаком печали. И дикий виноград я не придумала. Он оплетал дерево, стоявшее у памятника. Вы видели? – Да. – Я хотела, что-нибудь сказать про людей у могилы, но ничего не пришло в голову, а придумывать не стала. Подожду, когда само сложится. Вот услышала прошлой зимой, что летчик погиб (я в это время на улице у столба стояла, где висел репродуктор), посмотрела вокруг и тут же представила, как его самолет сгорает в воздухе. Был зимний, розовый закат. В нем мир теней исчез бесследно. И только дыма, гари смрад Остался след на небе бледный…. Я на самом деле видела в небе черно-красную тучу, розовый закат, и на земле в тот вечер не было теней от деревьев. И вдруг запах гари почувствовала…. Раньше, бывало, приложу ладони к лицу, почувствую запах рук, – а он ведь всегда разный – и вспоминается то хвойный лес, то горячая печка…. А тогда у столба все произошло, наоборот: при словах «взрыв и пожар» я ощутила запах горячего дыма и бензина. В первый момент удивилась, посмотрела вокруг: вдруг и правда что-то поблизости горит? У вас такое бывает? – Нет. Ты очень чувствительная. – Стихи обычно я сочиняю и сразу забываю, а этот запомнился. На-верное, потому, что о летчике до сих пор вспоминаю. Даже лицо ему придумала и нарисовала. Красивое такое, мужественное, умное и очень доброе. Только добрый человек может стать героем! Дед прилег на кровать. Я села рядом на полу. Его рука лежала на моей голове, и мы продолжали разговаривать. Но уже молча. Потом я спросила: – Папа, дядя Вадим сын больной женщины? – Племянник. А ты знаешь, бабушка Мила ему не родная. Она подруга его бабушки, которой к тому времени уже не было на этом свете. Отец Вадима без вести пропал на фронте, мать немцы расстреляли. Тогда пришла Людмила Васильевна и забрала мальчика у соседей. Я вспоминала доброе лицо седой старушки, и в голове проносились благодарные стихи об этой прекрасной женщине. ПОЭТ Дед покопался в нижнем ящике комода, достал из-под старых подшивок газет маленькую книжку в твердом, белом переплете и показал мне дарственную надпись. – У вас был друг-поэт?! – с неподдельным восторгом закричала я. – Что значит «был»? Он живет и здравствует в нашем городе. Почему ты подумала, что его уже нет среди нас? – Все поэты и художники, которых я знаю, давно умерли. – Хочешь, позову его к нам в гости? – На самом деле? – спросила я, совершенно не веря в такую возможность. – Не Пушкина приглашу, а нашего местного поэта, – засмеялся дед. Прошло два дня. Я пришла из школы в кислом настроении. За столом сидел среднего роста, усталый человек, одетый в темно коричневый костюм и рубашку в светлую клетку. Длинные, как у попа, волосы – седые у лба и висков. Серые, глубоко запавшие глаза смотрели приветливо и с любопытством. Дед суетился, раскладывая на столе тарелки. – Я выполнил свое обещание, – сказал он, весело обращаясь ко мне. – Вы – поэт? – недоверчиво спросила я незнакомца. – Да, – ответил тот с улыбкой. – И с вами можно поговорить? – Конечно. Ты любишь мечтать? – Очень! – О чем? – Иногда я мечтаю совсем глупо. Вот когда хорошее настроение, люблю громко петь песни, которые сама придумываю. Только очень плохо получается. Слуха нет музыкального. А в мечтах я здорово пою! Еще думаю о счастливой жизни всех людей на свете. Хочу, чтобы меня любили. – Чтобы любили, необходимо все время делать людям хорошее. Любовь как костер – в него надо постоянно дрова подбрасывать. – У меня есть долгие мечты и короткие, которые появляются как бы из воздуха. Вот мелькнула когда-то мысль: «Познакомиться бы с писателем». А потом подумала, что это невозможно, и мечта пропала. А теперь вы со мною разговариваете и не воображаете. – Почему я должен воображать? – рассмеялся друг деда. – Потому что вы необыкновенный, раз настоящий поэт. – Любой человек, нашедший себя в жизни – необыкновенный. В пятьде-сят лет я начал летать во сне, когда занялся тем, о чем мечтал всю жизнь. Мне кажется, дети летают во сне потому, что развиваются эмоционально, и физический рост здесь не причем. Сейчас я чувствую себя ребенком. Будто крылья связанные расправил. Вкус жизни почувствовал. – Почему в детстве не писали? – удивилась я. – Учитель высмеял мои первые стихи. А родители растили из меня трудолюбивого доброго, порядочного человека. Их не волновали мои чувства, фантазии. Взрослые считали, что они мешают мне достигать главной цели. Всю жизнь переступал через себя, зарабатывая тем, что было поперек души. А теперь готов питаться только хлебом и водой, но писать и писать, сберегая каждую минуту вдохновения. Очень боюсь его лишиться. Я уже потерял детскую непосредственность, юношескую яркость и образность мышления. Не упустить бы здоровую зрелость ума. Тороплюсь. Мне теперь стало неинтересно даже то, что раньше считал своей единственной отдушиной – преподавание. Понял, что напрасно долго держал взаперти свои чувства. Но не стоит жалеть о прошлом. Рад, что состоялся как человек. И тем счастлив. Пишу потому, что уже не могу не писать. Если твоя душа желает излить наболевшее или она искрится радостью – пиши, не стесняйся открывать душу бумаге. А время покажет – хорошо или не очень то, что ты сочиняешь. Вреда в этом нет. Даже если не станешь поэтом, будешь грамотнее и нервную систему стабилизируешь, то бишь укрепишь. Пиши, девочка! – А теперь иди к матери, нам надо молодость вспомнить, – сказал дед, и мягко подтолкнул меня к двери. ТРАГЕДИЯ Вчера дед принес с рынка живую курочку. Она ходила по кухне, сердито квохтала и встряхивала крыльями. Оля поймала ее, отнесла во двор к тете Марусе и попросила: «Заруби, пожалуйста, у меня рука не поднимается. Жаль птицу, да и крови я боюсь». Я стояла рядом и мысленно рассуждала: «Все-таки я ошибалась, считая Олю злой. Вот и курочку ей жалко. Нельзя без причины о человеке плохо думать. Почему мне кажется, что она нехорошая? Видно дети ошибаются чаще взрослых. Бог простит меня за глупые мысли. Я же не со зла». А сегодня произошло такое…. Не знаю, как и сказать…. Прибежала домой, открыла дверь и вижу: дед лежит на полу, укрываясь ковром, а Оля бьет его скалкой. Дед стонет и просит дать шприц с лекарством. Я вскрикнула. Оля тут же вышвырнула меня за дверь. Дрожу от страха, прислушиваюсь к тому, что творится в квартире. Невозможно даже представить себе первые минуты моего отчаяния! Все мои прежние беды будто вымерли в душе. Перед глазами поплыло. В смятении обдумывала ситуацию: «А вдруг дед умрет? С Олей не останусь! Вот тебе и добрая! Курицу боится зарезать, а родного мужа бьет, когда у него сердечный приступ. Господи, да что же это такое? Что же я стою? Надо спасать папу Яшу! Забарабанила в дверь. Оля выглянула: – Соседей на ноги поднимешь. Затихни! Я со всей силы толкнула ее в пухлый живот, проскочила на кухню и открыла аптечку. Оля схватила меня за волосы. Я вскрикнула и пригрозила, что орать буду благим матом и перебью все окна, пока ни приедет милиция. Через минуту дед сидел на диване в неудобной позе, привалившись к спинке лбом, и прямо через брюки делал себе укол в ногу. Руки дрожали, голова болталась. Глаза были полузакрыты. Он никак не мог проколоть иглой тело. Наконец удалось. Вскоре он заснул. Оля ушла к соседке, а я постелила себе на полу возле дивана, на котором спал папа Яша. ДЕЛА ЖИТЕЙСКИЕ Теперь я совсем не гляжу Оле в глаза. И она уже, не стесняясь, пилит деда. После укола не стерильной иглой у деда образовался абсцесс, и он, оперируя себя, жаловался мне: – Пятьдесят лет стажу, двадцать пять из них военного. Заработал две пенсии. И нам тех денег хватило бы на жизнь. Но по закону положено одну пенсию выплачивать. Неправильно это. А что поделаешь? Оля портнихе задолжала. Вчера она ей наш новый ковер подарила. Терпит меня, потому что вот-вот новую квартиру должен получить. Она молодая, ей хочется покрасоваться перед подругами, родней, мужчинами. Понимаю и все делаю, чтобы ублажить ее, но силы не те. – Папа, что такое прописка? – Мать тебе о ней говорила? – Нет. Тети на лавочке маме Оле что-то объясняли, но я так и не поняла, в чем виновата? Я, честное слово, не хочу быть бандиткой! Дед скрипнул зубами: – Дети – цемент семьи. Но видно в нашем растворе один песок. Себя только любит. Раньше хорош был, а теперь – не нужен, – горько простонал дед. Оля совсем перестала заниматься кухней. Я чем могла, помогала деду. Оказывается, он готовит намного вкуснее и разнообразнее. Теперь я меньше хожу на улицу. Когда дед дома, стараюсь быть рядом. Боюсь за него. ЕЕ СЧАСТЬЕ Сижу на кухне. Думаю про жизнь. – Мама Оля, вы когда-нибудь работали? – спрашиваю я деланно безразличным тоном. – Устроилась как-то в столовую посуду мыть, но Яша ревновать стал. При этом она горделиво, довольная чем-то, улыбнулась. – А почему ревновал? – Я молодая, красивая была. – Он еще ревнует? – Теперь уже нет. – А почему вы сейчас не идете работать? – Кем? Уборщицей? Я жена доктора, мне стыдно идти на такую работу. – Разве работать стыдно? – Хороший муж должен содержать жену. – А у начальника с первого этажа жена врачом работает. – Это ее дело. – Вот вы вчера на папу обижались, что денег мало дал. А если бы работали, то и сердиться не пришлось бы. – Лучше с малыми деньгами в свое удовольствие жить, чем из-за лишней копейки как лошадь пахать. Глупые те женщины, которые идут учиться, а потом за мужчин работают. Мужья от них из дому бегут. Кому нужна усталая жена? Работающие жены не знают, чего ищут и свое семейное счастье теряют. – А я думала, что учиться надо обязательно, ведь чем больше человек знает и умеет, тем он счастливее. – Эту пропаганду после революции стали внедрять ленивые мужчины. А раньше уважающая себя женщина никогда не пошла бы на завод. – А где вы учились? – Я в семье десятым ребенком была. О какой школе речь можно было вести? От братьев считать научилась. Вот и все образование. – А почему папа на вас женился? – Мужчина в женщине ищет только красоту. – А если мужчина сам некрасивый? – Мужчин некрасивых не бывает. Есть глупые и бедные. Я не поняла рассуждений Оли, но просить разъяснений не стала. БЫЛА БЫ ТЫ РЯДОМ… Кормлю голубей на главной площади города. Наблюдаю, кто проворней: голуби или воробьи? Вспорхнула стая. Кто вспугнул? Оглянулась. Навстречу друг другу бегут двое. Он – долговязый, нескладный, длиннолицый, с глазами Христа. Она – маленькая, рыженькая, совсем девочка. Обнялись. Он прижал ее к себе, и, заливая слезами корзиночку тоненьких косичек, зашептал: – И больше ничего мне не надо, только видеть тебя. Я так измучился без тебя… Я смотрела на клетчатую женскую кофту на костлявых плечах парня, на стертые задники туфлей девушки, на их слезы, крепкие бесконечные объятия, и пронзительная боль, и пронзительная радость охватили меня. – Наемщик обманул всю бригаду, не заплатил. У метро какой-то ста-рик дал на буханку хлеба. Потом нашел церковь. Попросил у батюшки работы, чтобы билет на поезд купить… Я заработаю. Еще три недели до свадьбы. Ты не думай, что если я детдомовский…. Добьюсь, разберусь… Мы будем счастливы. Много ли нам надо? … Была бы ты всегда рядом, – шептал он. Газа Христа…. Вспомнила церковь в деревне, где находился наш лесной детдом. …Идем с ребятами темными узкими коридорами. Низкие своды при-давливают к земле. Вошли в длинную холодную комнату. На стенах, обшитых почерневшими от времени досками, от потолка до каменного пола – ряды темных икон. В углу за выступом стены узкое как щель окошко. Свет от него падает на странную икону. Вокруг все в мрачных тонах – и вдруг этот светлый чистый лик с безгрешными детскими, прозрачными как слеза бледно голубыми глазами. В лице – всепрощение, всепонимание, бесконечная доброта, устремление к высокому, праведному… Бледное усталое лицо вдохновенно. В нем легкая грусть, непонятная внутренняя, восторженная, возвышенная вера. Он настоящий, святой, хотя совсем не похож на мудрых старцев с икон на стенах. Перед ними я испытываю робость, благоговение. А от этого лица не могу оторваться. Он взглядом очищает мне душу от накипи боли. Глядя на него, хочется верить во все хорошее, любить всех без страха, без оглядки, возвышаться в мыслях, надеяться. Он живой и вечный… Еще бы хоть раз его увидеть… Может этот парень – его частичка…. ЧУЖАЯ БОЛЬ Витя! Сидела я недавно, задумавшись, на лавочке в Первомайском парке. Вдруг услышала из репродуктора, что висит на столбе у входа, слова, произнесенные так, что молния по позвоночнику прошила: «И кто-то камень положил в его протянутую руку». Не знаю, о ком говорили по радио. Дальше грустная музыка заиграла. А у меня перед глазами сразу возникло сдавленное болью деревянное лицо дяди Вали, его тонкие, длинные, нервные пальцы… (инвалид войны на самодельной каталке, пом-нишь его?). Душа моя заметалась в безысходной тоске. Я задохнулась от вздымавшейся в груди обиды, возмущения, ярости. Потом несколько дней плохо чувствовала. Сердце будто надвое разломилось. «Надорвалось, чужой болью захлебнулось»,— сказала бы баба Дуня. А сегодня ночью был дождь, и утро встретило меня сияющей голубизной неба, радостными трелями птиц, бурной свежей зеленью искрящихся влажных листьев. Хрустальный прохладный воздух бодрит. Дышу полной грудью. Расправляю еще слегка дрожащую душу. Благодать, умиротворение потихоньку входят в сердце. Душа лечится… Глава вторая В ГОСТЯХ Уже месяц я живу у родителей. Целыми днями бегаю с ребятами по улицам, жую черную смолу, играю в карты. Раздолье! Иногда беспричинная грусть находит, но я пореву малость и на следующий день опять мчусь к друзьям. Правда, что-то тревожит меня во взаимоотношениях родителей. Оля часто надувает губы из-за денег. Но все это мимолетно, без долгой и громкой ругани, как в семьях соседнего подъезда. «По интеллигентному», – объяснила мне Валя. В последние дни вообще, будто черное облако поселилось в нашей квартире, давит, беспокоит деда. И меня тоже. А сегодня Оля потребовала отвезти меня за город к родне. Дела ей какие-то надо утрясти с дедом. Автобус съехал с асфальта и до самой остановки нас провожал пыльный шлейф. Перебросив через руку светло-серый пыльник (летний плащ), дед уверенной походкой идет по узкой тропинке вдоль хат. Он – в белом летнем костюме, голубой рубашке, в белых парусиновых туфлях и шляпе из рисовой соломки. Золотистая цепочка проходит поперек белого жилета. Прямой, высокий, с развевающимися на ветру седыми волосами, дед совсем не подходит к этой местности, выглядит человеком из другого мира. Деревня, растянувшаяся на четыре километра, состоит из хат, покрытых серым камышом, окруженных кривыми плетнями. Из калиток выглядывают мальчики в рубахах ниже колен и девочки в платьях до пят. Почему городские дети ходят в коротком или очень коротком, а деревенские – в длинном, или очень длинном? Дед свернул в проулок и остановился у огромной низины. Сухие рогатые ракиты, торчащие из густой молодой поросли, окружали покрытую глубокими трещинами землю. – Здесь было озеро с чистейшей водой. Став по-нашему. Осенью желтые и красные листья опадали с ракит и устилали дно. Часами мог смотреть на них. Прошло много лет. Приехал на родину, – а озера нет. Только след остался – пересыхающая летом лужа. И вроде бы не к себе воротился. Не хватает мне его. Будто потерял частичку себя. А сейчас химический завод на Тускари строят. Посылал письмо в горком с просьбой сохранить реку. Обещали рассмотреть. Крепна пересохла и эту реку такая же участь ждет. Когда вернешься сюда лет через тридцать, вспомни мои слова, – грустно закончил дед. Вошли в хату. Очень старенькая бабушка встретила приветливо. Дед посидел с нами немного и сказал: «Мне пора». Я вышла его проводить. И вдруг на меня такая тоска навалилась! Почувствовала себя одинокой, несчастной, брошенной в незнакомой деревне. Слезы навернулись на глаза. «Только привыкла к одному хорошему человеку, а он меня одну оставил», – думала я, сдерживая зябкую дрожь. – Ну, чего волнуешься, детка? Скоро заберет тебя Яша домой, – ласково сказала бабушка, заметив мое настроение. – Можно, погулять на лугу? – спросила я старушку. – Как хочешь. Не будет скучно одной? – Нет. – Буду ждать. Дед мой скоро придет. Вечерять вместе будем, – крикнула бабушка Нюра мне вслед, заслоняя глаза ладонью. День был серый и ветреный. Пришла на луг, но он весь усеян коровьим навозом. Наступив на «свежие коржи», разозлилась. Вытерла ботинки о траву и побрела на пыльную улицу, заросшую с обеих сторон высоченным бурьяном. Тоскливо. Неуютно. Одиноко. На ужин бабушка нажарила целую сковороду яиц с большими кусками сала. Я поела вдоволь, не стесняясь. Спать положили на железную кровать с шуршащим камышовым матрацем. «Надо же, пастель как в детдоме», – удивилась я. Мыслями окунулась в прошлое и незаметно уснула. МЕЧТА Утром сижу на кухне и в окно наблюдаю, как петух кур к порядку призывает. Вошла бабушка Нюра и говорит: – Иди гулять. Соседские ребята как узнали, что новая девочка из города приехала, так уже с раннего утра от нашей калитки не отходят. « А вдруг бабушка рассказала им про детдом? В деревне все друг про друга знают», – испуганно подумала я. – Иди. Никто тебя не обидит,— подтолкнула меня бабушка. Приоткрыла калитку. – Я – Леша, твой сосед. А это мои друзья: Вадик, Тамара, Вера, – обратился ко мне один мальчик. Все ребята были приблизительно одного возраста, – чуть постарше меня и как на подбор светловолосые, голубоглазые. – Айда, купаться с нами? Я оглянулась на бабушку. Та кивнула. Ребята купаются, а мы с Лешей сидим в лощине у пшеничного поля и сосем сочные колоски. – Вон у того куста я впервые увидел волка, – показал вдаль мой новый знакомый. – В этом году? – спросила я. – Нет. Семь лет мне тогда стукнуло. Своей хаты у нас еще не было. Наша-то в войну сгорела. Без бати трудно строиться. У родни жили. В двух комнатах помещались: в одной четверо взрослых, в другой – пятеро детей. У всех свои обязанности имелись. Я пас гусей. Тот день был сырой. Дул холодный ветер. Я поднял воротник старого папкиного пиджака, сел на корточки и задумался. Гляжу в серое тяжелое небо, а там высоко-высоко черным крестиком самолет движется. «А ведь там летчик сидит, задание какое-то важное выполняет, – представил я себе. – Эх, мне бы туда! Хоть бы одним пальцем дотронуться до штурвала». Размечтался. «Вот, думаю, когда вырасту, – выше всех полечу. Стану самым смелым и ловким. И мамка гордиться будет, что я у нее такой». А гуси тем временем рядом топчутся, отяжелели от колосков. Вдруг зашумели они крыльями и с гоготом помчались в сторону дома. Я оглянулся. В шагах сорока от меня стоит волк. Не помня себя от страха, закричал: «Рятуйте!» (спасите). Почему не побежал – не знаю. Может, с перепугу. Слышал, что как-то зимой в лесу стая волков неотступно бежала за санями соседа. Возница вернулся домой еле живой от страха. А волк оглянулся на меня и, не спеша, ушел в лес. – Пожалел тебя? – удивилась я. – Летом они не слишком злые. Это зимой волки разрывают соломенные крыши овчарен, горло овечкам перегрызают, чтобы не блеяли, и волокут в лес. Нападают группами. Особенно на святки. – Сытый праздник себе устраивают? – улыбнулась я, глубоко не осознавая горести такого происшествия для любой деревенской семьи. – Особо волки опасны, если охота прошла неудачно. Тогда и на человека могут броситься, – продолжил свой рассказ Леша. – Тебя больше не пустили пасти гусей? – Почему же? До самого сентября пас, это была моя работа. Знаешь, я обязательно стану летчиком. В тот памятный день заронилась во мне любовь к небу. Он улыбался, глядя в бесконечную синь. И я видела, что в данную минуту для него на свете ничего не существовало, кроме замечательного, таинственного неба. КОШКА Неизвестно откуда появился на улице дикий ободранный кот. Свалявшаяся шерсть на нем висела клоками. Он совсем не походил на чистеньких, постоянно вылизывающих себя домашних кошек. Даже походка у него была враскачку. Никакой кошачьей грации! Вихрем носился он по улицам и дворам, хватая на бегу все съедобное. Ему было все равно – воробей ли, ворона, цыпленок. Хозяйки устраивали коту облавы. И палки ему доставалось, и помоями обливали. А в последнее время он сделался объектом развлечений ребят. Они как-то на самую верхушку дерева затащили кота. Но он и оттуда спланировал, четко управляя хвостом. Да еще на все четыре лапы приземлился. Никакая погибель его не брала. А тут окотилась кошка у Лешиной соседки тети Лиды. Оставив себе одного котенка, тетя попросила ребят утопить остальных в озере. Пацаны превратили это противное занятие в игру. Они долго развлекались с котятами, заставляя их плавать по реке на куске коры под белым флагом, затем «переквалифицировали» их в потерпевших крушение матросов, потому что малыши были черные с белыми полосками. Когда в живых остался один, самый маленький и тщедушный, на берегу появился бродячий кот. Сел поодаль и наблюдает за происходящим. Но как только Вадим посадил малыша на ветку и направился к воде, кот вдруг ощетинился, подпрыгнул и вцепился когтями в руку мальчишке. Тот взвыл и выронил свою ношу. Кот схватил зубами за шиворот малыша, отнес в низину и начал вылизывать. Когда ребята попытались приблизиться, он зашипел и стал в позу, готовый в любую минуту броситься на обидчиков. – Это же кошка! Гляди, как с дитем возится. Да еще с чужим. Сроду такого не видел, – воскликнул один из ребят. – Не будем последнего топить. Видать судьба ему, – жить, – решили ребята и разошлись по домам. Вечером они рассказали о случившемся тете Лиде. Она кусочками свежей рыбы заманила драную кошку к себе на кухню и дала молока. Настороженно вела себя гостья только один вечер. На следующий день она уже ловила в чулане мышей и крыс. На кухне появлялась попить водички и потереться о ноги хозяйки. Когда женщина решилась погладить кошку, та свернулась клубочком и, блаженно помурлыкав, заснула тут же на коврике. – Надо же, даже такая дикая от ласки ручной стала, – растрогалась соседка. Кошка и спасенный ею котенок, навсегда поселились в доме тети Ли-ды. БАНДИТ Сижу на берегу реки и смотрю в ее быстрые воды. Странно она течет. За бугром плавно воды несет, а тут стремнина, да еще «буруны» то здесь, то там. Никто не смог объяснить мне, как появляются эти странные воронки, попасть в которые и взрослому хорошего мало. Услышала неподалеку веселые крики ребятишек. Подошла ближе. Пятилетние Колька и Ленька похваляются друг перед другом. « Гляди, как я быстро плаваю», – говорит Колька, ползая по песку на коленках у самого берега. Иногда он взбрыкивает ногами, «утопая» лицом в воду, а, «вынырнув», долго старательно отплевывается и выясняет реакцию друга на проделанный номер. «Это что! Смотри, как я могу на спине плавать», – восклицает Ленька. Он яростно бросается в воду и, цепляясь длинными черными трусами за песок, старательно машет попеременно то руками, то ногами, и, нахлебавшись воды, вскакивает, довольный своими успехами. Прослышав про коварный характер реки, я не заходила в воду выше колена, и с некоторым беспокойством смотрела на мальчиков. Но они находились в восторженном расположении духа. Их бесшабашное настроение передалось и мне. Я легла на траву и начала кататься по удивительно мягкому ковру луга. Еще блаженно кружилась голова, когда я почувствовала что-то неладное в том, что происходило в воде. Подбежала. Мальчишек мотало в буруне. Коля и Леня, попав в промоину, делали невообразимые движения, пытаясь залезть друг на друга. Сначала один оказывался сверху, подминая другого, потом выныривал второй, захлебываясь, цепляясь за трусы и волосы друга. Оглядела берег. На вершине большого холма сидел «Баран» – местный бандит – и спокойно наблюдал за ребятами. Я взлетела на холм и, боясь приблизиться, закричала: – Дядя, спасите ребят! – Еще рано, не нахлебались. Уму-разуму учить надо на совесть, чтобы на всю жизнь запомнили, – ответил он спокойно. Выдержав паузу, «Баран» неторопливо поднялся, как щенят выволок пацанов из воды и бросил в траву. Придя в себя, мальчики не сразу побежали домой. Они долго молча лежали и глядели в небо. – Теперь всю жизнь вам будет стыдно за то, что топили друг друга? Небось, друзья до гроба? – грустно усмехнулся спаситель, поднимаясь с земли. – Когда вырастите, не часто напрягайте память воспоминаниями, иначе вам все равно захочется что-либо забыть, – после некоторой паузы добавил он. Ленька сел и беспокойно заерзал. Старый угрюмый человек в нескольких словах изложил суть горьких мыслей, одолевавших, его после купания. Червь стыда больно покусывал в груди. Сомнение, раскаяние, непонимание совершенного ломило голову. Колька тоже сидел с открытым ртом, беспомощный, подавленный, отрешенный. – Животный инстинкт самосохранения приказывал вам вцепляться мерт-вой хваткой. Не понимая, вы спасали друг друга. По одному давно бы утопли, – промолвил «Баран», и, тяжело ступая, направился в сторону го-рода. Мне показалось, что этот суровый человек во второй раз спасал ребят. ШУТКА К Лешиной компании пытался пристать Юрка с соседней улицы. Но почему-то не нравился он ребятам, и они прогоняли его. Но в этот раз, старший из нас Вадим, сам предложил Юрке сыграть в монетку: – Ты прячь, а я буду искать. Найду, моя будет, – коротко объяснил он правило игры. А Юрка, не будь дурак, походил кругами, будто думает, куда спрятать денежку, а сам сунул ее в карман брюк. Вадик старательно приподнимал каждый камешек. И хотя друзья давно подали ему знак, где лежит заветная монета, продолжал процеживать пальцами ног пыль на дороге. Вдруг он подскочил к Юрке и спросил: – В рот засунул? Открой, покажи! Юра послушно открыл рот. В следующий момент Вадим схватил горсть пыли и с размаху засыпал в рот Юрке. Громким смехом ребята оценили шутку своего друга. Но, увидев выпученные глаза мальчишки, задыхающегося, не способного вдохнуть-выдохнуть, испугались и стали шлепать его по спине. Откашлявшись, Юрка заорал так, что прибежала с огорода его мама. Она поймала «шутника» за шиворот и отвела домой. Вадькина мама, сгоряча, в полутьме сеней, схватила, что попало под руку, и давай стегать сына ниже спины. Потом, услышав, что Вадик что-то уж больно громко орет, остановилась, вытолкала его во двор и тут обнаружила, что вместо веревки била сына кожаным ремнем от конской упряжи, конец которой был украшен металлическим уголком. Остыв, она обняла сына и уже не сердитым голосом заговорила: «Ирод ты бестолковый, а если бы Юрка задохнулся? Что тогда? Доведут меня до могилы твои непутевые шуточки». Она вздохнула и в сердцах бросила ре-мешок на крыльцо. Вадим виновато молчал. Ребята за плетнем тоже. Чтобы разрядить неловкую обстановку, я затарахтела: – У нас в прошлом году первоклассники во дворе щебенкой кидались в круг, нарисованный мелом на заборе. Закончилось тем, что Сашке попали в висок, и он свалился без сознания. Но пока звали медсестру, он пришел в себя. Вечером тот же Сашка сдуру залез в яму со строительным мусором. А старшеклассники не знали и устроили соревнование: кто с большого расстояния куском железного прута попадет в эту яму. «Стрелы» летели одна, за другой. Когда ребята закончили обстрел, я подошла к яме и ужаснулась. Испуганный Сашка сидел, прижавшись к стенке ямы, и сосал пораненный палец. Ребята молчали. Я поняла, что моя болтовня сейчас не к месту. БАБУШКА МАРФА Устроили ребята Леньке головомойку. Уж не знаю за что. Наверное, заработал. Шустрый больно. И вот бежит он, размазывая слезы по лицу, и кричит: – Доберусь до вас, дайте срок! Влетает он во двор – и к бабушке. Баба Марфа в сером фартуке, засучив рукава кофты за локоть, старательно месит тесто в белой деревянной дежке. Седые волосы выбились из-под белого платочка, лицо покраснело, бусинки пота текли по лбу и застревали в густых бровях. – Кто обидел моего внучка? – пробасила бабушка. – Поколотили меня ребята, ни за что, ни про что, – хныча, доложился Ленька. Бабушка, не торопясь, вытерла руки, прижала Ленькино заплаканное лицо к животу и концом каляного (грубого), заскорузлого фартука утерла слезы внуку, приговаривая: – Пройдут болячки и обиды. Все будет хорошо. Я смотрела и удивлялась. Не сюсюкает с Ленькой бабушка, не ругает ни его, ни друзей, не бежит к родителям жаловаться, а мальчишка успокоился и уже без слез рассказывает бабушке про свои проделки и проделки ребят. Они вместе смеются. И все то у них просто и хорошо, по-душевному, на равных. И нет больше обид, а есть радость и покой оттого, что бабушка рядом. НАСТОЯЩАЯ ЛЮБОВЬ Скучая, хожу по улице. Остановилась у низкого Ленькиного плетня. Домик его стоит на холме, утопая в зелени. Лозы дикого винограда свешиваются с крыши и чуть вздрагивают на ветру. Леня сидит в пыли и что-то старательно выкладывает из камешков. Рядом пристроился на лавке с невозмутимой заботливостью его дед Тихон, восьмидесятилетний высокий, замшелый, сгорбленный старик. Он внимательно смотрит на правнука. А тот, утирая нос рукавом расстегнутой рубашки, все время поглядывает на него, ища одобрения. И я почувствовала удивительное душевное понимание между ними и огромную молчаливую любовь. У меня защипало в переносице. Бабушка позвала их вечерять. Ленька вскочил, отряхнул трусы, вытер ладони о голый живот и потянул деда за руку, помогая встать. Дед Тихон, кряхтя и улыбаясь внуку, поднялся и, опираясь на самодельную резную палку, направился во двор, где на столике уже стоял кувшин с молоком, горячая с пару картошка и миска со свежими, с желтыми цветками, огурцами. Мое внимание привлек неприятного вида старик. Он медленно брел, цепляясь за Ленькин плетень. – Наверное, пьяный, – оценила я походку старика. Бабушка Марфа в это время спустилась с внуком в подвал. Старик подошел к деду Тихону, сел рядом и стал что-то зло выговаривать. Я смогла расслышать: «… Рассчитаться пришел с тобой за Марфу… Должок старый …. Смолоду я был не промах, но ты… – говорил, шамкая, незнакомый старик. «Необуздан ты по пьяному делу и глуп. Опять разошелся?… Прошлое быльем поросло. За шестьдесят лет мог бы и угомониться…», – отвечал ему дед Тихон. Я вся напряглась, не понимая, чем может закончиться такой странный разговор. К столу подбежал Ленька и тоже застыл на месте. Дедушка Тихон сидел неподвижно и напряженно. Вдруг улыбка пересчитала морщинки на его лице, и он сказал: – Андрей, оглянись. Тот медленно повернулся. За ним, с вилами наперевес, стояла дородная Марфа, единственная любовь всей его жизни. – Спиной, что ли увидел? – забормотал дед Андрей. – Я свою благоверную за версту чувствую. И она меня, – добавил дед Тихон. Дед Андрей понуро пошел со двора, сердито бормоча: – Всю жизнь оберегает его, не дает поквитаться. И чем присушил? Старики с Леней сели ужинать, будто ничего не произошло, а я пошла дальше. КОЛЬКА В деревне детей пускают на любые фильмы, кроме тех, что «до шестнадцати», потому что кино привозят только по субботам и только взрослое. Зажав деньги в кулаки, стоим в очереди около дома культуры. Впереди меня Колька, друг Леньки. Он ерзает от нетерпения, переминается с ноги на ногу, предвкушая удовольствие. Не часто выделяет ему дед мелочь из скудного бюджета. Колька как всегда голопузый, грязный, в трусах за колени. К большим девочкам подошел высокий симпатичный мальчишка и принялся развлекать их веселыми историями. Неожиданно он быстро наклонился и спустил Коле трусы, оголив ослепительно белый тощий зад. Девчонки засмеялись. Колька, пытаясь надеть трусы одной рукой, окончательно запутался в широченных складках. Справившись с одеждой, но, не справившись с чувством стыда, он подлетел к обидчику, и сколько в нем было силы, вложил в тот единственный удар, которым хотел погасить обиду. Долговязый небрежным движением уклонился, и маленький кулачок, с ободранными о кирпичную стену костяшками пальцев, покрылся красными полосками. Кровь мелкими гвоздичками усыпала беленый известкой фундамент. Колька взвыл, потом сжал зубы, и медленно побрел к дому. Девчонки неодобрительно глянули на обидчика и отвернулись от него. В кино Коля не пришел. ЯЙЦО Коров здесь пасут семьями. Пришла очередь отцу Леньки выполнять общественную обязанность. Собрала жена корзинку еды, и в пять утра он уже стоял у края яра с хлыстом и собакой. Белые с рыжими пятнами коровы неторопливо шли по сонной улице. Они сами знали дорогу на луг. Часов эдак в десять, вдоволь отоспавшись, Ленька отправился помо-гать отцу. Поиграл с Шариком, заглянул в провизию, поучился бить о землю хлыстом. Но, ударив себя по голым лодыжкам, бросил неинтересное занятие и спустился в яр, где тек прозрачный, студеный ручей. Яр был глубиной метров тридцать. К этому времени солнце уже искрилось в изгибах струй, и полностью поглотило утренний сумрак правого склона. Другая, теневая сторона, отдавала сыростью подвала, жгла ноги холодными брызгами росы. Леня по камням перебрался на солнечную сторону и занялся любимым делом ? поиском красивых, хорошо отшлифованных камешков. Правда, в воде они казались более яркими и сказочными. Но и высохнув, оставались для него при-влекательными, загадочными. Он выкладывал из них на ровной песчаной площадке волшебные города и замки, а потом представив себя древним рыцарем, громил «полчища врагов», разбивая их «разноцветное» войско в пух и прах. Навоевавшись вдоволь, Леня отправился к отцу. Вдруг нога соскользнула с булыжника и он, упав в ручей, расшиб колено. Но боли не почувствовал, потому что в этот момент увидел шагах в десяти странный камень очень похожий на яйцо. Леня сразу выделил его среди многочисленных «голышей». Он отличался ярким белым цветом и правильной формой. Камень как магнит притягивал к себе. Но Леня не торопился подходить. Осторожно, будто боясь спугнуть интересную находку, он подбирался к заворожившему его камню. «Если это яйцо, то рядом должна быть птица, которая стережет и защищает его, – подумал он, с опаской оглядывая окрестности.?Яйцо больше гусиного, значит, и птица должна быть крупная». Убедившись, что поблизости нет огромной загадочной птицы, Леня с трепещущим от волнения сердцем вытащил яйцо из воды. Тяжелое. Поверхность на ощупь как у настоящего яйца. Вот острый носок, вот тупой. Покатал яйцо в ладонях. Потряс. Внутри затарахтело. От этого неожиданного звука Леня остолбенел. Обычно в яйце содержимое чуть-чуть колеблется. Чему в нем греметь? Масса фантастических предположений вихрем пронеслась в голове: «Оно с Луны свалилось? Яйцо древней птицы? Динозавра?» «А может, это яйцо Кощея Бессмертного?» – с ужасом подумал Леня и даже вздрогнул от страшной догадки. Немного успокоившись, он осторожно постучал яйцом о камень. Разбивать не хотелось. Ведь такого чуда нет ни у кого из друзей! «Но как-то я должен узнать, что внутри него?» – задумался Леня. Любопытство пересилило. Много камней перетаскал он на площадку, прежде чем яйцо раскололось на три части. Скорлупа была толщиной в два пальца, а внутри находились твердые белые, правильной формы гладкие кубики, каждый из которых помещался в своей ячейке. Их было семь. Леня трижды пересчитал. Чего только не представлял он себе внутри яйца, но такого не ожидал, и был сражен. Он смотрел на кубики и не мог понять, зачем они здесь? Как попали сюда? Почему желток яйца превратился в кубики? Странное чувство охватило Леню. Не только радость. Удивление! Но не простое, а головокружительное, волнующее, невообразимо потрясающее, переходящее в сумасшедшее возбуждение! Леня не представлял, что удивление чем- либо особенным может быть ярким как вспышка молнии, а еще длительным и очень приятным. Восхищение странной находкой стало для него великолепным, радостным потрясением. В нем проснулось новое, безотчетное, до конца неосознаваемое, большое и важное желание познавать. Он понял, что нашел и открыл что-то таинственное, и был счастлив. Теплая волна восторгом сотрясала его худенькое тело. Собрав все «запчасти» в майку, Леня помчался наверх. Находка заинтересовала отца. Он пробовал яйцо на зуб, на вкус, тщательно изучал кубики, ячейки и при этом тоже выглядел взбудораженным. Вечером того же дня отец Лени ходил по улицам деревни, показывал экспонат старикам, учителям и все расспрашивал, не встречалось ли кому-либо нечто подобное, и не знают ли старожилы объяснения удивительной находке? Старики говорили о леднике, «притащившем» огромные камни из Финляндии, о загадочном болоте, но про яйцо сведений у них не было. На следующее утро отец Лени заклеил яйцо изоляционной лентой и повез находку в музей института, где учился на историческом факультете. Ученые не пришли к единому заключению. Одни говорили, что это хорошо выполненная древняя игрушка. Другие утверждали, что «…загадочное темное его происхождение, что далеки они от понимания этого феномена. Разгадка пока за пределами наших знаний. И надо сохранить яйцо для будущих поколений». Леня ходил гордый, тем что «внес огромный вклад в науку». Все его мысли были заняты желанием разгадать тайну яйца. А еще ему захотелось много-много знать и много понимать. Теперь он во всем видел интересное, важное. Что такое дерево? Это живой насос, который умудряется воду из земли доставлять к самой верхушке. А самолет летит потому, что построен по природным законам полета птицы. А цифры – не крючки, а загадочные сказочные фигурки, с помощью которых можно управлять всем миром. И в понимании ранее неизведанного было для Лени столько радости и счастья! НЕУДАЧНЫЙ НАБЕГ Новые подружки рассказывали мне, что весной они сначала обрывают у себя в садах крыжовник. Он первый становится «условно съедобным». Размером с горошинки, еще не успев в достаточной степени накопить кислоты, он попадает им за пазухи. Не пугают девочек занозы на ладонях от острых колючек крыжовника и кровавые царапины на руках до локтей! А когда крыжовник заканчивается, приходит пора браться за самые ранние сорта яблок: белый налив, сахарный аркад и коричное. В этот раз девочки присмотрели сад одинокой старушки Леонтьевны. – Сомнительное удовольствие – воровать. Вам не жалко бабушку?—спросила я озабоченно. – Она жадная. Для нее лучше пусть все сгниет, чем чужих детей уго-стить, – ответила за всех Тамара. Меня еще мучили сомнения, но любопытство уже пересилило, и я со-гласилась на предложение девочек составить им кампанию. Злая дворняжка, привязанная у калитки, ведущей в сад, честно несла свою службу, поэтому мы сначала перебрались через плетень в соседний двор, а уж из него полезли на сарай Леонтьевны. Он сколочен из кусков старых бревен и досок. Взобраться по торчащим обрезкам на крышу не стоило труда. Малыши быстро перемахнули через соломенную крышу, но прыгать с нее побоялись и притихли, ожидая нас. Но тут случилось непредвиденное: гнилой камыш под Верой обрушился, и она застряла между стропилами. Расшумелись потревоженные куры-несушки. Залаяла собака. Испуганно засопели малыши. Вера попыталась высвободить ногу и провалилась в сарай. Ей повезло: платье зацепилось за толстую жердь поросячьего загона, и она повисла на высоте двух метров от земли. Леонтьевна вышла из хаты, сердито бурча себе под нос, осмотрела двор, заглянула в сарай и опять ушла в сенцы. Вера была ни жива, ни мертва. «Тамара, – позвала она, – спасай». Подруга вытащила Веру, и мы начали спускать маленьких на землю. Опять собака натянула цепь до предела. Но сад был заросший, и огромные лопухи надежно скрыли нас от бдительного сторожа. Шли медленно, гуськом, пригнувшись чуть ли не до земли, чтобы не шуршать ветками. Когда, наконец, выпрямились у знаменитого сахарного аркада, то увидели непонятно откуда взявшегося огромного седого взлохмаченного старика с толстой клюкой, в белых домотканых штанах и рубахе, подвязанной веревкой. От неожиданности замерли на месте. Пришли в себя только, когда старик замахнулся страшной палкой. Самые маленькие закричали: «Привидение!» И бросились врассыпную. Под ногами хрустели огурцы, царапал босые ноги огуречник, брызгала соком завязь ранних помидоров. Не помню, как преодолели сарай и плетень. Будто неведомая сила подняла нас вместе с малышами и перебросила через препятствия. Опомнились на улице, когда свалились в траву-мураву. Первой при-шла в себя Вера. Вскоре и остальные дружно катались по траве, икая от хохота, вспоминая подробности неудавшегося набега. Я улыбалась, глядя на подруг, и вдруг поняла, что не умею хохотать, испытывать бурной радости. Что-то веселое шевелится внутри, но никак не может пробиться наружу. Я представила себя одинокой далекой ночной звездочкой, которая хочет приблизиться к теплой солнечной стране счастливого детства, но ей проще уходить вдаль, в неведомое сказочное царство белых облаков. ? Почему вы так испугались старика? – спросила я, успокоившихся, наконец, девчонок. ? Я боялась, что дед поймает меня и к папке отведет. Он у меня очень уж строгий. Как глянет, так я осиновым листком дрожать начинаю, – сказала Тамара. ? А я как представила, что дед держит меня за ухо и «обхаживает» крапивой по голой попе, так откуда и силы взялись. Бегу, спотыкаюсь, ничего перед глазами не вижу. Ветки стегают, а я боли не чувствую, – объяснила Вера. ? Папу не боюсь. Он меня любит. Мамка скорее мокрым полотенцем огреет. ? А я не успела испугаться. Все бегут, и я побежала, – сказала самая маленькая, Катя. – Меня кто-то тащил так быстро, что ноги не доставали земли. Я вроде бы летела. ? А ты боялась? – спросила меня Вера. ? Да. Но страх был непонятный. Я не успела ничего сообразить, только стыдно стало перед стариком. Он и впрямь, как приведение появился из-за кустов. Может, даже как святой или волшебный странник. Старик какой-то особенный, богообразный, как с картины в церкви. ? Разве наш страх – настоящий? Вот учительница из второй школы на самом деле натерпелась, сидя в колодце, – засмеялась Тамара. ? А кто ее туда засунул? – удивилась я. ? Сама влетела. ? Расскажи, – попросила я. ? Этот случай у нас на селе в прошлом году произошел. И смех, и грех. Так говорит моя бабушка. Учительница старших классов купила себе кроличью шубу. Дорогущую! Ни у кого в наших краях такой шубы не бывало. Муж учительницы – директор пищевого завода. В ту пору взяли они из соседнего села девочку в няньки к сыночку. Так вот, сидит Нина Еремеевна на педсовете, а у самой голову мысль сверлит: «А вдруг нянька шубу заберет и сбежит». Вроде и глупая мысль, а все равно роится в голове, беспокоит. В общем, к концу педсовета совсем извелась учительница. Как только закончилось совещание, бросилась она домой. На улице темень, хоть глаза выколи. Бежит она по тропинке, что возле домов вьется, спотыкается об штакетники палисадников. В ракитовый куст так врезалась, что еле выпуталась из густых зарослей. А в конце улицы – низкий деревянный колодец. Нина Еремеевна не заметила, как на сруб с разбегу влетела и, как лягушка, бул-тых в воду! Колодец-то глубокий, метров десять будет. Повезло бедняге, ничего не сломала. Только жуть как перепугалась. К тому ж октябрь был на дворе. В пальто уже ходили. Так вот, плавает она там, а сама покрикивает: «Помогите!» На тот случай воз-вращался домой пьяный Михалыч. Услышал крик из колодца и подумал, что нечисть ночная стонет. Испугался, но из любопытства тихохонько подобрался к срубу и слушает. А оттуда опять: «Помогите!» Тут он узнал голос учительницы, перекрестился и спрашивает: «Вы ли, уважаемая или я спьяну бредить стал?» А она ему: «Спасите, миленький, погибаю». Разбудил дед людей, что у колодца жили. Те кинули учительнице веревку. Обвязалась она и, слава богу, кое-как наверх выбралась. Завернули ее, бедную, в одеяло, и домой проводили. ? А шуба? – спросила я. ? Что ей сделается? Только вот Нина Еремеевна воспаление легких тогда схватила. – А у нас… ? начала Вера. Но мне не досуг их слушать. К бабушке Нюре пора. ДОБРОВОЛЬНОЕ ВОРОВСТВО На следующий день Лешины друзья позвали меня «навести шорох» в садах. Я замялась: – Можно я посмотрю, как это делается? – Ладно, на атасе постоишь, раз трусишь. Так даже сподручнее, – деловито сказал искушенный в ребячьих забавах Вадик. – Не трушу. Жалко, ведь. Взрослые, наверное, надеются урожай продать или сделать на зиму запасы, – промямлила я, закусив губу. – Ты все-таки чудная, – подвел итог моим сомнениям Леша. Ребята долго и восторженно разрабатывали детали нападения, способы отхода с поля «боя» в случае неудачного «визита», а потом с победным криком налетели на полусгнивший плетень объекта. Когда преграда была преодолена, они как саранча набросились на деревья. Одни трясли молодые деревья, другие, повисали на ветвях старых и с хохотом осыпали друзей градом фруктов. Быстро собрав яблоки за майки, ребята с еще большим шумом вернулись назад. В яру высыпали добычу на землю и начали пробовать урожай. Вкусных яблок не оказалось. Все озимые. Пошвыряв ими в цель, нарисованную на камне мелом, друзья, довольные собой, разошлись по домам. А я подошла к Леше и, терзаемая чувством раскаяния, спросила: – Почему ребята как-то странно воруют? – Чудачка! Они не воруют, а развлекаются. Пацанам нужны сражения, нападения, атаки. Они без этого не могут. – Пусть грядки копают, если силы некуда девать, – упрямо возразила я. – Это неинтересно, – рассмеялся Леша. – Но эти «походы» глупые и вредные, –не унималась я. – Да ладно тебе! Не так уж велики потери в садах. Зато удовольствия сколько! Будет что вспоминать зимой. Какая жизнь без приключений! – Так можно почитать про них, – осторожно предложила я. – В книжках переживаешь чужие радости, а хочется своих. Ты же любишь по деревьям лазить? – Еще как! – А нам нравится играть в войну. – Я тоже люблю, особенно если на саблях драться. – Ну вот! Даже ты, девчонка, любишь кое-что из нашего «арсенала». А про чужие запасы на зиму не волнуйся. Ребята по очереди устраивают нападения на свои сады. От этого признания я совсем растерялась. Не понимаю мальчишек! БОДУЛИНА ПЛОЩАДКА Вечером того же дня Вера, Тамара, я и еще какие-то незнакомые ребята пошли играть в лапту на Бодулину площадку. Всем понятно, что для игры нужен простор. Пацаны давно приметили ровное место напротив дома трех незамужних сестер Бодулиных. Женщинам было под сорок. Жили они одной семьей тихо и замкнуто. И никто не знал, когда они находились в доме, а когда на соседней улице у матери. Ребята начинали игру тихо, выжидая, не выскочит ли кто из ворот дома. Выманивали теток из дому. Если ничего не предвещало опасности, они, уже не сдерживая эмоций, носились за мячом. Но если вдруг выбегали толстые женщины с палками, то тот, кто не успевал увернуться, получал приличные затрещины куда ни попадя. Сегодня игры не получилось. Только мы ступили на запретную полосу, как из калитки сначала просунулись крупные узловатые натруженные руки, потом выглянуло круглое красное лицо в светлом платке, которое тут же не преминуло разразиться бранью: «Вот задам вам! Век будете помнить!» Ну и так далее. Пришлось отойти в посадки и сесть на пеньки, чтобы обсудить дальнейшие планы. Все сходились на том, что свет не видывал таких несносных противных теток. Вдруг Ленька, подтянул штаны и солидно произнес: ? Земля у нас общая. Не имеют они права нас прогонять, да еще лу-пить! Давайте проучим злюк? ? Как?? в один голос спросили остальные. ? Видите ли, у этих теток крыльцо из трех ступенек и не прибито к коридору. Его можно отодвигать или совсем убирать, – четко по-солдатски доложил «разведчик» Леня. ? Почему оно такое? – удивилась я, надеясь услышать разгадку таинственной истории. А услышала житейскую прозу: ? Может, потому что мужицких рук нет в доме или для удобства так задумано было. Почем я знаю? Давайте уберем крылечко вечером, когда стемнеет, а сами в окно постучим. Тетка выскочит и свалится. Вот смеху будет! ? Пока от окна отскочишь, она тебя поленом влет достанет, – засомневался практичный Вадим. Между тем, я тоже попыталась предостеречь Леню от необдуманного поступка. Даже толковала о жалости. Бормотала неуверенно и невнятно вроде того:«Мне кажется, было бы всем нам приятней договориться по хорошему. Вместе с тем, я понимаю вас. Не сомневаюсь, что если я начну переговоры, они поймут нас…». Но одобрения мальчишек не получила. Азарт уже охватил их горячие головы. А Леня, оскорбленный и обиженный моим недоверием, продолжал разворачивать свой план дей-ствий. ? Я стучать буду издалека, как мой брат свою невесту на улицу вызывает, – с вызовом поглядывая в мою сторону, докладывал он. ? Как это? Как? – шумно заинтересовалась вся компания. ? Очень просто, – солидно изрек малыш, довольный вниманием старших товарищей. – Брат привязывает к окну резинку или толстую нитку с пуговицей, а сам прячется за куст сирени и дергает. Пуговица стук да стук. Верное дело! ? Согласен, чур я первый, ? сказал мальчишка, которому больше всех «влетело» от старух во время последней игры. ? Я не уберу крыльцо, а немного отодвину от стены. Ох, долго они будут помнить мои шишки! Так они и сделали. На первый стук тетка выглянула в окно и, услышав детский смех, выругалась. На второй ? приоткрыла дверь и пригрозила оторвать хулиганам ноги. На третий – дверь дома с грохотом отворилась, и в полной темноте раздался вопль. Мы, как стая испуганных воробьев, разлетелись в разные стороны. Больше никто не прогонял ребят с площадки. Но мне все равно неловко вспоминать эту историю. Может, потому, что от теток не доставалось? «У этих толстух, наверное, довольно своих трудностей, а тут мы им еще добавили…. Когда участвую в проделках, не получается у меня жить в мире со своей совестью. У каждого она своя, не подчиняется большинству, – переживала я. СЕСТРЕНКИ Мы играем с Тамарой около дома Веры в мяч. У меня никак не получается поймать его после удара о стену сарая. Подружка терпеливо учит меня и хохочет над тем, как я в азарте падаю в пыль. ? Замри! ? вдруг крикнула она. Я остановилась. ? Слышишь, кто-то скулит во дворе у Веры? ? Ничего не слышу, – ответила я. ? Ребенок плачет. У меня на детские слезы ухо востро. Когда братик хнычет, я даже ночью просыпаюсь. Пошли глянем. ? А можно без разрешения в чужой двор входить? ? Мы же не воры, – пожала плечами Тамара. ? Из дома звуки идут, – забеспокоилась моя подружка. Вошли в коридор. Прошли сенцы. Открыли дверь чулана. Ляда (творило, крышка) подвала открыта, и оттуда доносится сопение и хлюпанье. ? Кто здесь?? тревожно спросила Тамара. ? Помогите!?истошно, с эхом, закричал детский голос. Мы нырнули в подвал. На цементном полу горела керосиновая лампа. Лена, средняя сестричка Веры, лежала животом на краю высокой узкой бочки вниз головой и, болтая ногами, пыталась что-то достать изнутри. Мы заглянули в бочку, а там на самом дне – Катя. Она выныривала из рассола, отплевывалась и, взвывая от рези в глазах, упрашивала вытащить ее из проклятых помидоров. Но сестра никак не могла дотянуться до нее. Тамара сняла Лену, залезла на бочку и приказала: «Держите меня за ноги, да покрепче!» Вскоре любительница соленых помидоров, выкупанная и переодетая, лежала в постели и промывала глаза слезами, а мы смеялись над нею вместе с ее сестренкой. Когда пришла Вера, девочки дружно заревели, уговаривая не сообщать об их шалости родителям. Мы успокоили их. Но Вера для острастки все-таки отшлепала обеих, укоряя: ? Ну, ни на минуту нельзя вас оставить! У меня не сестры, а божье наказание! Успокоившись, Вера предложила нам поиграть в прятки. По считалочке водить досталось Тамаре. Я растерянно шарила взглядом по незнакомому двору, отыскивая удобное место, чтобы «схорониться», как говорили мои подружки. Тамара быстро нашла Катю. А я залезла на крышу и долго наблюдала за безуспешными попытками найти меня. Потом не выдержала, засмеялась, и сразу выдала себя. А Веры и Лены нигде не было. Стали искать их вместе. Осмотрели все углы двора и дом. Тома не на шутку заволновалась: ? Странно. Вера не могла уйти, не предупредив нас. Куда она подевалась? Мы стали звать подруг, просить их откликнуться. Тут в дом вбежала Катя, влезла на сундук и пролепетала весело: ? Мышки в сундуке больше не скребутся. Тамара вдруг побелела, смахнула Катю с сундука и, сбросив петлю с ушка, открыла крышку. Перед нами, запутавшись в старых вещах, неподвижно лежали Вера и Лена. Платья на груди девочек были разорваны, лица оцарапаны. Катя с ревом бросились к сестрам. Вера прерывисто задышала и за-тряслась всем телом. Когда она окончательно пришла в себя, то, еле шевеля губами, произнесла: «Сама захлопнулась». И заснула. Мы сидели рядом на полу и по очереди вставали слушать ее дыхание. Лену увезли в больницу. То ли Катюша, по глупости, накинула петлю, а потом забыла, то ли петля защелкнулась сама, когда девочки опускали крышку, – кто теперь скажет правду? Да это сейчас и не важно. Главное – девочки живы остались. ПОЖАР Старшие дети днем заняты по хозяйству, поэтому я скучаю во дворе одна. Бабушка не разрешает мне возиться на огороде, потому что я гостья. Правда соседка заметила скороговоркой: – Хорошие гости три дня гости, а потом наравне с хозяевами за работу берутся. Но бабушка Нюра имела свое мнение: – Пусть детка помнит деньки, проведенные у меня, как праздник, а со своими делами я пока сама способна управиться. Вот если бы она осталась у нас жить, то я приучила бы ее ко всему. Прибежала Катя и позвала меня к себе играть в куклы. Мы подошли к хате с чистеньким двориком, окруженным новым, еще не покрашенным штакетником. К хате вплотную примыкал маленький сарайчик, на крыше которого находился шалаш. Он построен из ореховых жердей, аккуратно обложенных сверху ветками и травой. – Вчера шалаша здесь не было, – удивилась я. – Это мой папа придумал поставить его на крышу, потому что на земле я простужаюсь», – объяснила мне Катя скороговоркой. Внутри шалаша на старом одеяле разложены тарелки и блюдца с отколотыми краями, самодельные тряпичные куклы и много бумажных, с разнообразными комплектами одежды. «Бумажных кукол мне делает Вера. Давай их на бал наряжать? А потом приготовим «обед», – предложила Катя. Я с интересом занялась незнакомой игрой. Если наряд не очень нравился, мы тут же рисовали на нем узоры, или вырезали новые «модели». Этим можно заниматься целый день, но бабушка позвала меня обедать. Я быстро похлебала борща, выпила молока и опять побежала к Кате. Уже издали увидела, что из шалаша валит дым, и красные языки пламени трепещут над пучком рогатых жердей. Вбежала во двор. Чумазая Катя кружкой черпала воду из ведра, стоящего у крыльца, и мчалась на крышу. – Пожар! – завопила я со страху. – Не кричи, а то мне влетит, – остановила меня Катя. – Глупая, если хата сгорит, тебе еще больше достанется. – Ой, а там Вера с Леной спят! – вскрикнула Катя и зарыдала. Соседи уже бежали со всех сторон. Они быстро загасили пламя. Когда суматоха прошла, Вера стала искать Катю. Но ее нигде не было. Голос Веры задрожал, она побелела и полезла на крышу сарая. Там она разгребла пепел, заглянула через прогоревшую дыру внутрь. Потом спустилась во двор и, плача, позвала: – Катенька, откликнись, я не буду тебя наказывать. Откуда-то с неба послышался тихий голос: – Боюсь. Все подняли головы и увидели Катю на самом верху огромной груши. После долгих уговоров и обещаний, она спустилась. Вера обняла ее, и давай целовать в обгоревшие брови и чубчик. – Почему загорелся шалаш? – спросила я. Катя, размазывая пепел по лицу, начала рассказ: – Играла я гутаперчивым (резиновым) пупсиком. А у него почему-то дырка в голове. Я зажгла спичку и зачем-то сунула ее внутрь пупсика. А он мгновенно вспыхнул. Я со страху выронила его. Когда шалаш загорелся, я поливала его из кружки, а потом садилась на коленки и дула на огонь. – Зачем? – удивилась Вера. – Думала, что так смогу потушить огонь, сдуть пламя. Я очень испуга-лась. Вечером пришли родители. Мама не ругала Катю, только просила никогда больше без спросу не брать спичек. А папа взялся за голову и пробормотал: – Слава Богу. Все живы. Легко отделались. Вера сидела на крыльце, низко опустив голову. Мама подошла к ней. Вера подняла заплаканные глаза и тихо сказала: – Я уложила Лену и Катю на послеобеденный сон и не заметила, как сама заснула. – Я не спала, притворялась. Мне хотелось на крышу, – без доли лукавства пояснила Катя. – А как спички у тебя оказались? – Взяла на печке. – Зачем? – Чтобы ежика сделать из хлебного мякиша. Не бывает ежиков без иго-лок. Ты что, не понимаешь? – Понимаю, – вздохнула Вера. Мама вдруг заплакала. Папа усадил ее на крыльцо, обнял и принялся успокаивать. Соседи стали расходиться по домам. Глава третья ЗООПАРК Вернулась в город. Жизнь потекла обычным руслом: улица, парадное, квартира. Сегодня ребята нашего двора пошли в зоопарк. Я попросила у деда денег и догнала друзей. Начали обход с обезьян. В первой клетке маленькая обезьянка, по-старушечьи сложив ручки на груди, грустно смотрела на шумные стайки ребят. Когда я приблизилась, она приподнялась, взялась за прутья и уставилась на меня немигающими, тоскливыми глазами. Чего она хочет? Еды? Просит выпустить ее из заточения? Отошла от клетки в смятении. Обезьянка продолжала смотреть мне в след. Впереди послышался громкий смех моих друзей. Подхожу. Вовик хнычет и зовет работника зоопарка. Оказывается, он дразнил животных конфетой, но так и не отдал ее. Ему понравилось, что обезьянки играют с ним, и позволил проверить содержимое своих карманов. Но тут же оказался без куртки. Одна взрослая обезьяна нашла конфету и сразу съела. А подружки старательно обнюхали куртку и, ничего не обнаружив, принялись ее «футболить» и рвать. Служитель прогнал зверушек и вернул одежду ревущему мальчику. Но этот случай ничему не научил Вовика. Когда мы подошли к бурым медведям, он замахал авоськой перед их мордами. Один зверь просунул лапу в квадрат металлической сетки ограждения, мгновенно схватил ее и резко потянул на себя…. Если бы шелковые нити авоськи не соскользнули с пальцев, быть бы Вовке без руки. Служитель взял нашего товарища за шиворот и со словами: «Не хочу за хулигана в тюрьму садиться»,? вывел его за ворота зоопарка. Мы притихли и уже не галдели у клеток, а чинно и спокойно осматривали зверье, опасливо поглядывая в сторону служителя. ФУТБОЛИСТ На соседнем дворе ребята играли в футбол тряпочным мячом. Игра проходила жестко, отовсюду неслись грубые крики. Особенно часто звучало незнакомое мне слово «мазила». Ребята называли друг друга только по кличкам. Вратарь, круглый и прыткий, ни минуты не стоял на месте. Пританцовывая, он легко брал верхние, угловые и сильные, прямые, как выстрел, мячи. Мое внимание привлек крепкого сложения темно-русый мальчишка, со свирепым выражением лица. Верхняя губа у него была разрезана надвое и неровно срослась, оголяя крупные белые зубы. Мальчик без устали носился по площадке, сбивая «противников» с ног. Он был самый сильный, ловкий и самый грубый. Когда захватывал мяч, то вел его, не уступая никому. Я поняла, что он капитан команды. Мальчишка приблизился к воротам противника, и тут я обратила внимание на его ноги. О таких говорят: «мяч проскочит». Широкие брюки не могли скрыть их кривизну. Но больше всего меня поразило то, что бегал футболист на вывернутых ступнях. Мальчик вдруг остановился и долгим взглядом посмотрел на меня. Он с напряженным интересом ждал моей реакции. А я смотрела на него и почему-то не могла уйти. Лицо незнакомца на мгновенье сделалось мягким. В глазах мелькнули боль и страх. Но он переборол себя и опять сделался непроницаемым, жестким. «Он хороший. Злым представляется, чтобы его боялись и не дразнили, – подумала я. – Он так защищает себя от плохих людей». Наконец, я пересилила себя и ушла с площадки. Спрятавшись, продолжала смотреть на мальчика через дыру в заборе. А он будто чувствовал, что за ним следят, и все время поворачивал голову в мою в сторону. Я представила себя Дюймовочкой, а мальчика – бедным, несчастным, заколдованным принцем. Где бы найти добрую волшебницу, чтобы снять с него злое проклятье? Кому хуже? Мне тогда, в деревенском детдоме или ему сейчас? Мои бе-ды прошли. А его останутся с ним навсегда. Смогла бы я дружить с этим мальчиком? Почему появилась такая мысль? Наверно, потому что жалко его. ПРО ЛЮБОВЬ Домой идти не хочется. Брожу по улице, рисую на пыльной дороге. На лавочке у магазина сидят дети разного возраста и болтают. До меня долетают отдельные фразы. – Что больше любишь, конфеты или игрушки? – Конфеты. Игрушки можно сделать самому... – А что такое любовь? На каком уроке ее проходят? – Дурочка, на перемене, – засмеялась старшая девочка. – Любовь – это щемящее чувство, после которого хочется есть. – Тебе после всего хочется есть… – А почему папа с мамой спят вместе? – Мы с сестренкой тоже на одной кровати спим. Теплее и веселее. – Галя, объясни, ведь чтобы ребенок появился на свет, родителям доста-точно одну ночь вместе поспать? – Достаточно. Соседка говорила, что матерей-одиночек дразнят мать-одноночка. – А зачем же тогда родители всегда вместе спят? – Так теплей же. – Нет, видно им приятно, – сказала грустная девочка лет десяти. – Чего там приятного! Мои родители вечно в постели ругаются, и я за-снуть не могу. Просто тесно, когда две кровати и стирать маме меньше… – А когда папа с мамой ругаются, я не могу выбирать между ними… – А моя бабушка Маня родилась до революции, когда еще динозавры были, – заявил мальчик лет пяти... – А через сто лет будут люди? – Будут. – Не хотела бы я дожить до ста лет. – Почему? – Мне будет очень одиноко… – Ушами чувствовал, что влюбился, но ошибся. – Надо было носом чувствовать.… – Я в 10 лет влюбилась в рыжего смешного мальчишку. Страдала, плакала по ночам. А теперь не могу понять, как такое могло со мною случиться?… – Раньше дедушка с бабушкой на кровати только спали, а теперь они на ней уколы друг другу делают.… – Папа сказал, что настоящие мужчины на дороге не валяются, а лежат на диване.… – И почему с каждым годом Дед Мороз все жаднее? Он меня меньше любит? – Наверное, ты не послушный или игрушки ломаешь... – А сегодня вон там, у горизонта, над заводом красивые сиреневые облака. Ты замечаешь, как иногда бывает красиво вокруг? – Да. – Давно? – Не знаю. Тогда я был с мамой в деревне. Утром вышел на крыльцо, а вокруг яблони цветут. И солнце лучистое. Мне стало приятно. Потом вышла во двор моя сестренка Полина. Увидела белый сад и начала кружиться от радости, пока не упала. А потом целый день пела. – А про что? – Не знаю. Она еще не умела говорить как я. – А почему ты думаешь, что она от радости? – Она всегда танцует, когда папа с работы приходит... – Ты бегаешь в школе на переменах? – Нет, я хорошо воспитана, потому что маму люблю. – А наш кот Кузя человечней моей учительницы… – А старые любят? – Наверное, нет. – Старые люди только внуков любят. Мне бабушка все время носит конфеты и зайчиком называет. – А моя бабушка совсем как не бабушка. Она молодая и работает. – У меня два дяди моложе меня, им по 6 лет. Когда они приходят к нам в гости и дерутся со мной, то кричат: «Эй, тетка, не реви». А я злюсь. Они вдвоем меня побеждают. Не любят они меня. – Зря злишься. Они просто не понимают, что ты девчока и играют с тобой как с мальчишкой, – возразила старшая девочка…. – Мама говорила, что недавно судили дядю за то, что он от любви тетю убил. – Такое не может быть. Вот я люблю свою кошку. Я же не могу ее убить? Не любил тот дядя. Обманщик он… Подскочил Колька с нашего двора, свалил меня подножкой и мы клубком покатились по асфальту. Я оседлала обидчика. Потом мы отряхнули друг друга, и пошли в разные стороны. Шуршит ветер, щебечут воробьи, покрикивают бабуси, торгующие на углу семечками.… Хорошо! ПЕРВЫЙ УРОК В НОВОЙ ШКОЛЕ Оля привела меня к пятиэтажному зданию из красного кирпича. Это моя новая школа. Двор запружен детьми всех возрастов. По указателю быстро нашла второй «а» класс. Ребята меня сразу заметили и приветствовали легкими толчками в бок. Я отвечала тем же. Вдруг все напряглись и затихли. – Наша идет, – услышала я сзади тревожный шепот. – Чего испугались? – удивилась я. – Она у нас «завучка». Гроза школы! Я закрутила головой, пытаясь угадать учительницу. В направлении нашего класса решительным шагом двигалась высокая, полная, черноволосая женщина. Лицо без шеи переходило в плечи. От тяжелого взгляда черных, глубоко посаженных глаз мне стало не по себе. «Бизониха» – мелькнуло в голове. Учительница увидела меня, изобразила подобие улыбки и сказала: – Уже шестой врач среди моих родителей. Будет, кому меня лечить. Как самую маленькую, меня посадили за первую парту. Урок начался с проверки умения читать. – Сейчас выясню, кто летом читал, а кто по улицам носился, – усмехну-лась Наталья Григорьевна и поставила точку у первой по алфавиту фамилии. В классе наступила мертвая тишина. К моему удивлению девочки в основном читали по слогам и, в большинстве случаев, очень медленно и неуверенно. Чтение учительница сопровождала грубыми насмешками. Сначала я спокойно ожидала своей очереди, но чем ближе ручка подходила к моей фамилии, тем я становилось нервозней. Вспомнила, что за все лето не прочитала ни строчки, что последние дни были заполнены радостной беготней по магазинам: мне покупали зимнее пальто, обувь, школьную форму. Я с восторгом разглаживала складочки на одежде, сто раз проверяла, все ли на месте в портфеле, но позаниматься уроками не приходило в голову. Я испуганно подумала: «Неужели за лето можно разучиться читать?» Вышла к доске черноволосая курносая девочка и стала сопровождать каждое, прочитанное с великим трудом слово, слезами. Другие девочки тут же захлюпали носами. Обстановка в классе становилась все напряженнее. И я не выдержала. От страха опозориться перед новым классом поплыло перед глазами. И когда, как бы издали, услышала свою фамилию, то не встала, а, стиснув зубы, чтобы не разреветься, вцепилась в парту до онемения пальцев. Учительница что-то долго сердито говорила о моей пятерке по чтению, но я плохо соображала. В конце урока она подозвала к себе отличницу и дала ей задание научить меня читать. Значит я хуже всех!? Меня даже затрясло от злости. И я завелась: «Я с трех лет читаю. Я потеряла речь от страху. Нельзя пугать учеников. Моя учительница никогда так не поступала. Она была человеком, а не завучкой». Наталья Григорьевна удивленно подняла брови, как-то странно посмотрела на меня и спросила: – Ты знаешь, кто такой «завуч»? – Нет. Наверное, так ругают… – пробормотала я растерянно. Брови учительницы устремились к сжатому в гармошку лбу и она, медленно выговаривая слова, сказала сурово: – Ну что же. Начнем год с вызова родителей в школу. – Мою учительницу дети не боялись и на уроках не плакали. Она была добрая и любила нас! – Откуда ты такая взялась?—презрительно сузив глаза, произнесла учительница. – Откуда и все, – огрызнулась я фразой, которую слышала от взрослых ссорившихся между собой мужчин. Я не понимала смысла этих слов и не давала себе отчета в их безрассуд-ной дерзости. Учительницу передернуло. Грохнув дверью, она удалилась. Домой я шла медленно, пыталась разобраться в происшедшем. Нагрубила зря. Обязана извиняться или нет? Она первая меня обидела. Учительница должна понимать детей! Я не кричала и говорила только правду. А зачем брякнула глупость? Дед теперь разволнуется. Завтра в классе попрошу прощения. Эх! Опять тормоза не сработали. И впрямь я бываю дурой. НИНА Несколько дней Оля провожала меня в школу, а как-то утром сердито сказала: «Ты уже большая. Иди сама». Я открыла калитку, посмотрела налево, направо, и смело пошла через дорогу. Когда оказалась на середине улицы, то услышала крики женщин и грохот. Занервничала. Перед глазами поплыл туман. Не понимая, что происходит, побежала вперед. Уже на тротуаре оглянулась. Мимо меня на большой скорости промчалась лошадь, впряженная в телегу, доверху нагруженную ящиками. Видно появилась из-за ближайшего поворота. Из школы возвращалась с подружкой из второго «б». Я крепко держалась за ее портфель и не волновалась. Она же ходит здесь всю жизнь! Вдруг визг тормозов оборвал нашу идиллию. Я вздрогнула. Шофер остановил машину и обругал нас. – День какой-то неудачный. Сегодня второй раз в историю попадаю, – пожаловалась я Нине. Она удивилась: – Наоборот, удачный. Живы остались. Айда ко мне. – Пошли, – согласилась я, потому что ее спокойствие передалось и мне. Нина поделилась: – Я сегодня двойку получила за «жи-ши». – Правило не выучила? – Выучила. Просто рассердилась. Зачем нужны глупые правила? Почему я должна писать «ба-ран», но «ко-ро-ва»? Вот я взяла и написала все упражнение как захотела. – Влетит тебе? – с сочувствием спросила я. – Нет. К воскресенью, когда мама проверяет уроки, я успею исправить. Мой двоюродный брат Юра тоже недавно получил двойку. – За что? – Литература для него – смерть. Он списывал сочинение по книге «Война и мир» у соседки по парте, а она закрыла тетрадку и конец не дала переписать. Книгу Юра не читал и не знал, чем закончилось сражение. Но как патриот, написал, что мы победили. А учительница двойку поставила. – Я думала, что старшеклассники не получают плохих отметок, потому что большие и умные. – Все получают. Большим мальчикам скучно учиться, их увлекают интересные дела и мечты, – с очень серьезным лицом объяснила мне подружка. – Нина, наша школа девчачья, так почему в моем классе учится семь мальчиков? – Они из ближних деревень. Их называют «иногородние». Ребята у вас временно. Их никак не поделят две соседние мужские школы. Наш директор пожалел мальчишек, взял в нашу школу и послал в класс Натальи Григорьевны. А она теперь злится, что работы прибавилось. Мамка так рассказывала. Пришли к Нине домой, бросили портфели в коридоре и сели играть в куклы. Их у нее в кладовке целый угол. Проголодались. Нина принесла из кухни огромный ломоть хлеба. Мы наперегонки «умяли» его и пошли в рощу. Скатываясь по стволу дерева, я застряла в его развилке. Сначала отнеслась к этому спокойно и даже не позвала подругу, которая в поисках цветов уходила все дальше. Но когда многократные попытки высвободить ногу ни к чему не привели, испугалась. Держась одной рукой за ветку, расшнуровала ботинок. Попыталась вытащить босую ногу. Не получилось. Скоро ступня онемела. Повернулась, чтобы позвать подругу. Уставшие руки скользнули по стволу, и я повисла вниз головой. Боль в зажатой ноге резко усилилась. Тут уж я закричала. Нина прибежала и сразу оценила ситуацию: – Без мамы нам не обойтись. Побегу к ней на работу. Тут недалеко. Мне показалось, что вишу целую вечность. Нинина мама первым де-лом взгромоздила меня на развилку, потом вставила клин под ботинок и стала потихоньку вбивать его. Наконец она сняла меня. Я долго растирала занемевшую ногу, прежде чем удалось на нее встать. Нина пошла провожать меня домой. По дороге мы заглянули в недостроенный трехэтажный дом. Полазили по чердаку, походили по узким доскам, переброшенным от одной стены к другой. Здорово! Потом спустились в подвал, но там было темно, и мы попали в цементный раствор. Выпачкались. Пришлось друг друга «полоскать» в ручье. Несмотря на это, мы остались довольны прогулкой. Тут появилась испуганная тетя Лена. Оказывается, она уже два часа ищет нас. Когда я с восторгом рассказала ей о наших приключениях, о том, как катались на досках, просунутых в проем окна, мама Нины ужаснулась и объяснила, что мы могли покалечиться или даже погибнуть. Пришлось дать честное слово больше не ходить на стройку. Тетя Лена отвела меня домой и сообщила Оле, что я ходила к ним в гости. Оля вежливо поблагодарила. Я поняла, что она не хватилась меня, так как папа Яша еще не пришел с работы. Ну, и слава Богу. ЛИНА В наш класс пришла новая девочка. Она похожа на куклу: светлые кудряшки, огромные грустные карие глаза, маленький носик, большие пухлые яркие губы. Такая же красивая, богато одетая мама суетилась вокруг дочки и беспрерывно повторяла: – Линочка, все будет хорошо! Я скоро приеду за тобой. А Лина не сказала ни слова, ни разу не взглянула на мать. Всех удивило, что такой большой девочке мама завязывает шнурки на ботинках, будто своих рук у нее нет. Девочку ничего не радовало. Ее не волновала перемена места жительства, не интересовала встреча с новым классом. – Бесчувственная, – услышала я от одноклассниц. Что-то здесь не так? Лина маму в упор не видит. Не родная? Я ведь тоже до сих пор избегаю взгляда своей приемной матери. Но они так похо-жи! После уроков Лину встречал отец. Они бросились навстречу друг другу с радостным криком. Он все кружил и кружил ее, крепко прижимая к груди, и их глаза восторженно блестели. Потом он положил руку ей на плечо, и они быстро пошли мимо школы. Лина, размахивая портфелем, что-то громко и весело рассказывала отцу. Я долго провожала их взглядом, пораженная контрастом взаимоотношений дочери с родителями. Дома, когда дед остался в комнате один, я спросила: – Что случилось в семье Лины? – Отец у нее большой начальник. Он с женой на год уезжает в команди-ровку, вот и привез Лину к бабушке, – ответил дед, не отрываясь от газеты. – Я не о том. Что в семье у них произошло? – Сплетни слушаешь? – неодобрительно покачал головой дед. – Сама вижу. Расскажите, пожалуйста, я никому не скажу. – Детям не надо об этом знать. – Мне можно, – насупилась я. Дед сдался. – Когда Лине было семь лет, ее мама влюбилась в молодого офицера и сбежала с ним. Пожилой муж снял ее с поезда и вернул домой. Ему из-за карьеры нельзя разводиться. А потом он обо всем рассказал дочери. Вот и вся история, – вздохнул дед. – Дрянь! – вскипела я. – Он же девочке всю жизнь испортил. Если бы любил дочку, то ограждал бы от всяких волнений. Сам мучился бы тем, что жена его не любит, а Лину сберег бы. Теперь ей трудно жить рядом с матерью, которая хотела ее предать. Это же каждый день презирать и ненавидеть! За что ей такое наказание? Я бросилась из квартиры и спряталась за сарай. ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ На второй парте сидят Алла и Стасик. Алла – худенькая, черноглазая, мечтательная, медлительная девочка. Отличница. Очень исполнительная, боязливая. На уроки приходит за час. Боится выходить к доске. Любой вопрос для нее – неожиданность. От волнения она не может сосредоточиться, хотя всегда все знает. Она молчит, потому что боится своих слез и насмешек ребят. А они и не думают смеяться, сочувствуют ей. Некоторые опускают глаза в пол, чтобы не смущать Аллу. Мне нравится ее речь: ни одного лишнего слова и все понятно. Алла постоянно о чем-то думает. Иногда она улыбается своим мыслям и при этом расцветает. Большие глаза светятся изнутри. Лицо делается не просто привлекательным – вдохновенным, радостным. В это время ей никто не нужен. Вокруг нее шум, визг девчонок, а она как бы отделена от всех толстым, непробиваемым, невидимым стеклом. Друзьям она многое и быстро прощает, но несправедливость взрослых для нее трагедия, потому что она не находит ей объяснения, а значит оправдания. Я как-то спросила ее, не подумав: – Ты злопамятная? Она задумалась, а потом уверенно ответила: – Нет. На чужих я долго не обижаюсь, но родной не должен позволять себе делать мне больно. – Вовку мать лозиной стегает, когда разозлиться. Что же, ему теперь ненавидеть ее? – Вова сам виноват. Он непослушный. А я сержусь, когда обижают незаслуженно. Может, я чего-то не понимаю, но мне кажется, что зря мама его бьет. Он же умный, только фантазер, – серьезно объяснила Алла. А Стасик – пухлый, плаксивый, добрый мальчик. У него черные глаза, яркие губы, на круглой голове ежик светлых волос. Движения его плавные, как в замедленном кино. Он учится в музыкальной школе. Между Аллой и Стасиком сложились интересные отношения «мама-сынок». Алла опекает его, помогает разложить вещи на парте. Проверяет уроки. Собирает на полу ручки и карандаши, которые почему-то выпадают у него из рук. Стасик часто болеет. В его отсутствие Алла всегда грустная. И все думает, думает. Как-то Стасик долго болел. Алла каждый день приносила в школу пенал, который он забыл, выкладывала на парту и следила, чтобы никто из ребят не взял его для игры. Она оберегала пенал с таким усердием, будто это был Стасик. Один раз я зашла в класс на перемене. Алла сидела за партой и водила пальцем по желтой крышке пенала. Вдруг она очень тихо сказала сама себе: – Так хочется написать: «Я люблю тебя, Стасик». Я незаметно вышла и, стоя в коридоре, с неподдельным изумлением вспоминала, с какой глубокой внутренней силой были сказаны эти слова! Сколько в них было грусти, ласки, доброты, сколько прочувствованной, выстраданной любви! Раньше я думала, что любить по-настоящему могут только взрослые. Как-то слышала разговор одной матери с врачом: – У них такая любовь! Он без нее в садик не хочет идти. Когда она болеет, он места себе не находит. Слоняется по дому и только о Галочке говорит. Врач ответила: – Мамаша, вам нужно братика или сестричку ему завести, и все проблемы улетучатся. У ребенка потребность в любви. Но у Аллы есть братик, так что это не про нее. Она на самом деле любит. ЗАЩИТНИЦА На перемене Стасик сидит за своей партой и жует булку. Алла посте-лила на парту кусок газеты (у нее всегда все с собой!), но часть крошек все равно оказалась на полу. Решительным, твердым шагом в класс вошла Аня, маленькая, крепко скроенная девочка с командирскими замашками. Заметив непорядок, она закричала: «Ага, опять соришь! Вот я Наталье Григорьевне скажу!» Стасик предпринял попытку собрать крошки с тетрадей и брюк, но его пухлые пальцы плохо слушались. Копошась, он задел край газеты, и все ее содержимое высыпалось на парту. Аня, закрыв крошки руками, не позволяла их собирать, и кричала все громче: «Достанется тебе от учительницы. Родителей вызовет. Будешь знать!» Стас попытался оттолкнуть вредную девчонку, но тут же получил по рукам. Тогда он стал упрашивать Аню разрешить убрать за собой. Она была неумолима. Алла сначала растеряно смотрела на происходящее, потом полезла под парту собирать крошки. Но когда Стас заревел в голос, она встала и, насупив тонкие высокие брови, двинулась на обидчицу: – Кто тебя учил издеваться над человеком? Мы должны помогать друг другу. Хочешь, чтобы Стасику было плохо? Если еще хоть раз тронешь его, получишь от меня! Аня удивленно посмотрела на неожиданную защитницу и с независимым видом пошла к своей парте. Прозвенел звонок. Все бросились по местам. ПЕРВЫЙ ПОЦЕЛУЙ На перемене ко мне подошел Армен и спросил: – Хочешь поцелую. – Нет, – резко ответила я на странную просьбу. – Почему? – Не знаю. Не хочу, и все. – Не любых девочек целуют мальчики, а только очень хороших. Поняла? – А зачем целоваться? Мы же не взрослые, – недоуменно спросила я. – Если девочка вырастет, а ее еще не целовали мальчики, значит она плохая, – снисходительно, как маленькой и несмышленой, объяснил Армен. – Я думала, что девочка должна только с одним целоваться, а потом жениться, – растерянно пробормотала я. – Так раньше было, – уверенно сказал мальчик. Терзаемая сомнениями я в нерешительности переминалась с ноги на ногу. Армен быстро наклонился, звонко поцеловал меня в щеку и убежал. Ничего страшного не произошло, и я успокоилась. Вечером, смеясь, рассказала деду про Армена. – Радуешься? Вот так глупых девочек и залавливают в свои сети хит-рые юноши! А потом у них жизнь ломается, – вспылил дед. Я почувствовала себя одураченной, опозоренной и заревела. – Не плачь и не обижайся на мальчика за его шалость. А на будущее за-помни: не будь слишком доверчивой, – уже мягче посоветовал дед. Скоро я забыла про эту историю. Но как-то зашла в класс и вижу: на последней парте горько плачет Люба, а девочки окружили ее и успокаи-вают. – Что случилось? – спросила я подруг. – Армен поцеловал ее без разрешения. По лицам девочек я поняла, что случилась трагедия. Все единодушно жалели Любу. – За что? Разве я заслужила такое обращение? Он меня оскорбил, – стонала Люба, громко всхлипывая. Ее рыдания перешли в истерику. Кто-то побежал за медсестрой, кто-то за холодной водой. А я, заново переживая свой позор, заводилась все сильней. «В школе драться нельзя. Я пока обругаю его, а после уроков на улице всыплю», – разумно размышляла я. Вышла в коридор. Армен стоял с друзьями и, блестя черным антрацитом глаз, что-то бурно рассказывал. Ребята хихикали. Подошла ближе и услышала: – На моем счету уже пять дур. Когда вырасту, всех подряд буду… – Дура? – взбеленилась я, и, свалив обидчика на пол, принялась трясти его, что было сил. Ребята, глядя на нас, смеялись: – Во дает, девчонка! Молодец! – Это тебе за обман, это – за подлость, – кричала я, захлебываясь обидой. Подбежали старшеклассницы и с трудом оторвали меня от Армена. – Марш, в класс, пока завуч не увидела, а то из школы вмиг вылетишь, – приказали они. – Знаете, за что ему врезала? – кричала я, вырываясь их рук дежурных по коридору. – Уймись! Если девочка дает пощечины мальчику, значит он заслужил. Девчонки по пустякам не дерутся. Их слова мне понравились. Я успокоилась и направилась в класс. ОСТАЮСЬ Витя! Сегодня приезжала тетя, которая сопровождала меня в семью. Я сразу ее узнала. Мысли закрутились в голове. Налетело беспокойство. Тетя терпеливо ждала ответы на свои вопросы, а я молчала. Наконец, она сказала: – Тебе скоро десять лет и ты имеешь право сама решать свою судьбу. Я взглянула на Олю. Она, как всегда, выглядела безразличной и спо-койной. Подумала про деда и ответила: – Остаюсь. – Привыкла? Нравится в семье? Здесь лучше, чем в детдоме? – уточняла тетя. – Лучше, – коротко заверила я. Мы вышли на улицу. Она снова посмотрела мне в глаза и спросила: – Решение сознательное? Ты думала об этом, пока меня не было? – Папа Яша меня любит, – ответила я. Она положила руку мне на голову и сказала: – Прощай. Желаю тебе счастья. – Спасибо, – поблагодарила я. Когда женщина скрылась за воротами, я почувствовала легкость и удивительное спокойствие. Своим ответом я провела черту между прошлым и настоящим, очень тонкую, но через которую не хотелось переступать. ПРОШЛОЕ Пришли с дедом в магазин. Он остановился у витрины и спрашивает: – Какую тебе шоколадку купить? Эту? Эту? Я молчу. Дед удивлен. – Ну ладно, не хочешь сейчас, потом куплю, – говорит он. А я не умею просить. Очень хочу сладкого, но ничего не могу с собой поделать. Я же раньше никогда для себя ничего не просила. Вернулись домой, сели обедать. В дверь постучали. – Отец, тебя, – крикнула Оля из кухни. Дед накинул пиджак и вышел к гостю. Когда он вернулся, я спросила: – Зачем вы пиджак надеваете, если приходят чужие? Ведь в квартире жарко. – Этим я уважение гостю оказываю. Ты к человеку с уважением, и он к тебе – тоже. – Папа, а сегодня утром во дворе тетя Маня сказала, что у вас был сын. Почему вы мне о нем ничего не рассказывали? – Что говорить? Только душу травить. Андрей до восемнадцати лет все торопился повзрослеть. Потом был первый день войны – вся оставшаяся жизнь… – Простите. – Теперь вот ты у меня есть… Молчим. Каждый думает о своем. То, что они не первые мои родители, я уже поняла. Оля не хочет, чтобы я мамой ее называла, но и быть моей бабушкой она тоже не желает. Поэтому я стараюсь к ней не обращаться. А деду я с удовольствием говорю «папа». Он заслуживает. Любит меня. Зовет дочкой и всем хвалится, что на него похожа. Я не могу спрашивать у него о своих родителях, не хочу обижать. Ему будет неприятно. Зачем я вспоминаю о тех родителях? Если бы они остались в живых, то, наверное, нашли бы меня. А если живы и не забрали из детдома, значит, не стоят моей памяти. Из кухни пришла Оля, забухтела на деда из-за денег, и мои мысли поплыли в другом направлении. УРОК МУЗЫКИ Сегодня на уроке пения руководитель школьного хора должен познакомиться с нами, прослушать голоса и отобрать лучших для обязательного посещения кружка. Наталья Григорьевна покинула класс, а вместо нее легкой походкой вошел очень высокий, голубоглазый молодой человек. Он сделал строгое лицо и представился. Наверное, мы все сразу почувствовали, что он стеснительный, мягкий и очень хороший человек. И расхрабрились. Он расспрашивал, какую музыку любим? Как относимся к опере и оперетте? Мы дружно сообщили, что любим всякие песни. А когда по радио поют оперу, выключаем его, потому что артисты визжат как кошки, а о чем, непонятно, за музыкой слов не разберешь. Поднялся гвалт, каждый пытался рассказать, какая песня для него любимая. Учитель молча поставил на стол патефон, осторожно кончиками длинных, тонких пальцев достал из бумажного пакета пластинку, положил на диск и стал медленно закручивать пружину. Мы сами угомонились и с любопытством ожидали, на чей вкус учитель выбрал песню. Из патефона полились незнакомая мелодия и не-понятные слова: «Аве Мария…». В классе воцарилась такая тишина, о возможности существования которой в школе мы не подозревали. Учи-тель стоял, не шевелясь, склонив голову на грудь. Кое-кто из ребят сидел с открытым ртом. В глазах других – удивление или за-думчивость. Пластинка закончилась. Иголка продолжала шуршать. Класс находился в оцепенении. Пауза была долгой. Никто не решался ее нарушить. Наконец возник легкий шорох – будто утренний, свежий ветерок прошелестел над партами. – Как называется эта красивая песня? – раздалось сразу несколько голосов. – Все объясню позже. Давайте, послушаем еще две пластинки. И он поставил отрывок из оперы «Кармен»… ОЧЕРЕДНАЯ ГЛУПОСТЬ После урока пения я хотела уйти домой, но Виктор Иванович остановил меня и вернул в класс. – У меня нет ни голоса, ни слуха. Не хочу участвовать в хоре, – сказала я, пытаясь проскочить в коридор. – Девочка, сядь на место. Я сам буду решать, кого взять. Дети, попы-тайтесь, подпевая мне, запомнить слова. Мы трижды пропели первый куплет. «Расцветает степь лесами, А в лесах цветы растут. Это сделали мы сами, Это наш великий труд». – Напой, пожалуйста, – обратился ко мне учитель. – Не хочу, – заупрямилась я. – Почему? – спросил Виктор Иванович строго. – Музыка здоровская, жалко портить мелодию. А вот первые две строчки стиха мне не нравятся. Я бы лучше сочинила. Учитель вздрогнул, изменился в лице и подошел к другой девочке. Я поняла, что сказала глупость, и опустила глаза к полу, пытаясь сообразить, чем его рассердила? После занятия ко мне подошла Лина: – Ты знаешь, наш руководитель хора сам песни пишет! – Музыку? – встрепенулась я. – И музыку, и слова! – восторженно сообщила одноклассница. Я чуть не разревелась. Зачем обидела хорошего человека? Почему все дети молчали? Значит я самая глупая? Настроение испортилось, и я побрела по городу, пытаясь заглушить раздражение. Придется избегать учителя музыки. А ведь всегда радостно видеть хороших людей. Мне и так плохо в школе, а теперь и с Виктором Ивановичем я «перекрыла себе кислород», как говорит в таких случаях мой дед. Если мне не нравится что-то, это не значит, что другим оно тоже не должно нравится? Раз не спрашивали моего мнения, я должна была молчать? А если бы он спросил? Лучше тоже помалкивать? Я не злюсь, когда меня правильно критикуют. Тогда я смогу исправиться. Если бы я потихоньку ему одному сказала про песню, он, наверное, не обиделся бы? Но взрослых никогда не интересует, что про них думают дети. Как научиться поступать правильно? Недавно одной женщине на улице сказала, что у нее юбка сзади расстегнута, так она меня поблагодарила и даже поцеловала в макушку. А тете из нашего двора я объяснила, что новый сиреневый костюм у нее красивый, но она в нем похожа на бабушку, а в старом голубом с широкой юбкой – была молодой и красивой. Так та рассердилась и ответила, что не моего ума дело взрослых обсуждать и пообещала пожаловаться отцу. А мне хотелось помочь ей. «Эх, жизня поломатая!» – вспомнила я любимые слова школьного слесаря. Они немного развеселили меня, и я отправилась домой. УРОКИ Дед пришел с работы усталый, раздраженный и, взглянув на мои от-метки, расшумелся: – Не понимаю! Как можно по письму иметь тройки?! Оля заступилась: – Невзлюбила нашу девочку учительница. Придирается к ней. У деда не было сил спорить. Он прилег отдохнуть после дежурства. А я взялась за уроки и задумалась над словами Оли: «Мне девять лет, но я понимаю, что она говорит ерунду. Почему же Оля, почти старая, позволяет себе быть глупой? Если бы она знала про мой конфликт с учительницей, тогда ее слова были бы к месту». И вдруг я сообразила, что раз учительница виновата в плохих отмет-ках, значит, меня никогда всерьез за них не будут ругать. Я не хотела пользоваться своим открытием, стыдно было, и все же постепенно начала относиться к урокам спокойнее, безразличнее. Какая-то легкость появилась, бесшабашность. Тройки и двойки в тетрадях вообще перестали волновать. Дневник больше не жег руки. Кое-как нацарапав письменные задания, я засыпала. А, вздремнув пару часиков, отправлялась «дышать свежим воздухом». ВАЛЯ ВОСПИТЫВАЕТ Сижу в комнате у Вали и разглядываю ее тетради по русскому. – Не смотри последнюю страницу. Там тройка. Лицо Вали залила краска смущения. – Ты так переживаешь из-за тройки в тетради? Не в дневнике же, – небрежно сказала я. – Все равно стыдно. Сначала привыкнешь к тройкам в тетрадках, а потом не заметишь, как они в дневнике появятся. Разве ты не боишься приходить домой с плохой отметкой? – Перед папой стыдно. Но глупо все время боятся. У нас некоторые дев-чонки ревут в классе из-за отметок. Не понимаю их. Не выучила – так сама виновата, а если не получается лучше учиться – тем более нечего пережи-вать. Выше мозгов не прыгнешь. – Девочки плачут потому, что родителей жалеют. Не хотят волновать тем, что не оправдали их надежд, – вздохнула подруга. – Знаешь, я сегодня заявила учительнице, что на прошлом занятии она написала «польто», а сегодня «пальто». Она как-то странно на меня посмотрела, но ничего не сказала. Я первый раз такой взгляд видела. – Какой? – Не пойму. Вроде выразила удивление, недоумение, и сдержанная какая-то стала. – Опростоволосилась ты с ней. Теперь жди двоек. Твоя, наверное, из та-ких. Расскажи о ней. – Она завучка. Полная, черная. Ее все боятся. Очень строгая и злая. – Что же ты строгой, да еще начальнице замечания делаешь? – Я думала, что надо всегда говорить правду. – Чудная ты. Не обижайся. Ты вроде бы на луне жила до школы. Прежде чем говорить всегда думай. – Я не собиралась ее обижать, а спросила потому, что хотела точно знать, как это слово пишется. – И все-таки зря ты обидела учительницу. Может, она вчера была усталая и нечаянно ошиблась, а ты ее перед всем классом выставила неграмотной. К тому же ты сама могла на доске не разглядеть букву. – Я разглядела, даже на промокашке это слово записала и вопрос поставила, чтобы не забыть спросить! – Все равно надо быть добрее. У взрослых это называется быть снисходительным. Ну, вроде как понять человека, посочувствовать, поставить себя на его место. Так меня учила мама, когда я ходила в садик. – Я так делаю с людьми, которых люблю. – А учительницу ты не любишь? – Нет, я к ней просто так отношусь. – Как это? – Ну, никак. – Она тебя учит, старается, а ты к ней «никак», без уважения? – Я не люблю ее. – А кто тебя любить заставляет? Весь мир нельзя любить. Надо хорошо относиться ко всем. – Почему она не поняла меня, когда я от страха не смогла читать? – Она не Бог и не Ленин. Учитель тоже может ошибаться. Тем более что ты невоспитанная. – Значит воспитанный – нечестный? Я ее должна понять, а она меня нет? – Уважай ее за то, что она старше, умней, много пережила. – Ладно, подумаю. Раньше я считала, что взрослые должны понимать и жалеть детей, а оказывается, наоборот. Странно все это. И все-таки учительница не должна быть злюкой! – сопротивлялась я. – Все должны стараться понимать и жалеть друг друга. А ты все о себе, да о себе. Это эгоизм называется. Папа говорил, что наша Юля такая, потому что мы ее забаловали. – Но ведь Юле всего два года? Когда же она успела сделаться плохой? – Плохими становятся быстро, хорошими – долго. – А я плохая? – Нет, ты хорошая, только «не от мира сего». Ты как будто на хуторе жила, вдали от людей. Я сначала тоже думала, что ты немного «с приветом», а потом поняла, что тебя так воспитали. – Успокоила, – сказала я, с сердитой усмешкой. – Не злись. Лучше я тебе правду скажу, чем над тобой будут за спиной потешаться. Я заревела. Валя заволновалась. – Мне надо побыть одной, – попросила я. – Правда? Тогда я схожу в магазин, а потом вместе сделаем уроки. Ладно? – торопливо предложила подруга. – Ладно, – согласилась я, давая волю слезам. «Почему я глупая? И чего жизнь такая сложная и плохая?» – думала я, засыпая. Пришла Валя. – Пора учить уроки. Мне еще Юлю из яслей забирать и прибирать комнату. – Можно, я помогу тебе? Пол вымою. – А ты умеешь? – Конечно. – Я только подметаю. – Разреши, пожалуйста. – Неприлично тебе мыть пол в моей квартире. – Опять, эти дурацкие правила! Я же хочу сделать тебе приятное. – Давай вместе мыть. Вот мама удивится! – Давай! – обрадовалась я. И мы весело взялись за дело. – Валя, что во мне плохого? – задала я волнующий меня вопрос. – Ты с взрослыми разговариваешь, как с ровесниками. – Почему я детям могу все честно говорить, а взрослым – нет? – Взрослым нельзя делать замечания. Они их болезненно переносят. Мы же понимаем, что не все знаем, поэтому не обижаемся. – Я про это раньше не думала. Значит, для Натальи Григорьевны я теперь самая гадкая? – Наверное. Для начальника важнее всего – авторитет. – Представляешь, недавно поймала меня завучка, когда я по перилам лестницы с пятого этажа спускалась, но я даже не испугалась и говорю: «В старой школе тоже каталась и, слава богу, цела». Учительница опустила глаза, но скрыть удивление и злость не смогла. Я больше ни с кем себя так не веду. А нагрубила ей за то, что мои одноклассницы трясутся от страха на каждом уроке. Еще потому, что она не вызывает меня к доске, пытается доказать всем, что я двоечница. Мстит за мою грубость в первый день. Учительница не должна быть такой… – Ну, это уж слишком! Так по-хулигански даже мальчишки редко себя ведут, – возмутилась Валя. – Разве я не права? Она сама грубит и в классе гадости говорит. – Папа объяснял, что взрослые в основном правы. Мы не всегда можем сделать правильный вывод из слов и действий взрослых. Нам не хватает жизненного опыта. А ты пока даже в простых вещах путаешься. Зачем вчера в автобусе на заднем сидении прыгала, ноги к потолку подбрасывала, кричала? – Мне было весело. А что, нельзя? – На речке так можно себя вести, в лесу. А в общественном месте непри-лично. – Опять неприлично! Замучили все меня этим словом. Я же человек, а не железка. У меня настроение есть, – вспылила я. – Раз ты человек, так веди себя по-человечески, а не как дикая коза! – Но в автобусе меня никто не ругал. – А зря. Тебя надо чаще осаживать. – Послушай, а если тебя чужой будет незаслуженно драть за уши? – Папе пожалуюсь, а он решит, что делать. На то и родители, чтобы учить и защищать детей. – Но жаловаться нехорошо. – Родителям надо обо всем рассказывать. Это чужим на чужих нехорошо жаловаться. – Я привыкла сама за себя думать. – Вот и подумай, как трудно учительнице учить детей. Хорошо, если ты одна в классе такая особенная. А если бы много? – С моей первой учительницей было здорово. Как Анна Ивановна нас понимала! А теперь у меня завучка. Разве Наталью Григорьевну уважают? Ее боятся. – Дети боятся, а взрослые, наверно, уважают. – За что? – Не знаю, может за то, что сумела стать, начальницей? – Я таких завучей из школы гнала бы. – Не тебе решать, – строго возразила Валя. – Значит, тот, кто ее назначил, тоже плохой. – Так уж все и плохие? Ты сама испортила отношения с ней. Никому не груби, и все будет хорошо. Пойми, взрослые должны учить взрослых. – Сколько себя помню, всегда старалась быть хорошей. Меня даже луч-ший друг за это занудой называл. А здесь я самая плохая…. Из-за Натальи Григорьевны жить не хочется…. – Не надо так…. Хочешь, попрошу папу, чтобы он помог тебе перейти в мою школу? – предложила Валя. – А что я папе Яше скажу? – Не знаю. Правду, наверное. Он должен понять тебя. – Валя, а ты обоих родителей одинаково любишь? – Да. –А я папу больше. – Мне папа сказал, что родителей как Родину не выбирают, и любят, не задумываясь потому, что они есть. Когда все нормально, я не замечаю их любви. Но всякие, даже маленькие неприятности заставляют вспоминать родителей. Не представляю жизни без них. А ты себя больше любишь? – Я себя не люблю. – Почему? – Не знаю. Я вообще по-настоящему не могу любить. Все, кто мне дорог, почему-то уходят от меня. – Я бабушку очень люблю, хотя она умерла, – тихо пробормотала Валя. – Я чувствую себя рядом с тобой очень глупой. – Не выдумывай. Раз осознаешь свои ошибки, значит умная. – Я часто не понимаю взрослых. – Я тоже раньше всякая была. Один раз бабушка не разрешила мне перед обедом есть варенье, а я сказала, что она плохая и не любит меня…. Не успела извиниться…. Хуже всего на свете память о своей горькой вине. Она сильней любой обиды…. С тех пор душа болит, как вспомню. Теперь с мамой не позволяю себе грубить. ЗНАХАРКА Моя школьная подружка Нина играла около своего дома. Вдруг откуда-то выскочила огромная черная лохматая собака. Нина закричала и припустила к столовой, где работала мама. Но собака догнала ее, повалила и стала рвать пальто. Из подъезда соседнего дома выскочил мужчина и палкой отогнал собаку. Ранки на руках у Нины зажили быстро, но спать одна она теперь не могла. Мама поставила рядом раскладушку и держала дочку ночью за палец. Если, засыпая, она бросала руку, Нина тут же просыпалась и плакала. И на уроках она заливалась слезами непонятно от чего. Лечение успокоительными лекарствами не помогло. Тогда-то и подошла с советом к Нининой маме школьная техничка: – Вы, конечно, теперь все ученые, но за ради ребенка послушайте меня. Вот – адрес бабушки. Она лечит испуг. Несколько лет назад она мне очень помогла. Училась тогда моя дочка в педагогическом институте. Случилось у нее рожистое воспаление. Все лицо превратилось в рану. Целый месяц лежала в больнице, а потом старенький доктор вызвал меня и попросил, чтобы я нашла бабушку-знахарку. Через три дня лечения у «бабушки» на лице дочки не осталось и следа от болезни. Тетя Лена долго не решалась воспользоваться адресом. А Нина все худела без сна. У нее начались головокружения. Наконец, тетя Лена не выдержала. Несколько дней она готовила дочь к посещению «бабушки». И, несмотря на это, когда мы вошли в темную часть парка и начали спускаться по крутой лестнице, ведущей к реке, с Ниной приключилась истерика. Мама чуть ли не волоком тащила ее. Около домика «бабушки» Нина замолчала. Мы постучали и вошли. Перед нами маленькая комната с плитой и кастрюлями. Деревянная лавка у стола. В углу икона, увешанная белыми полотенцами с вышитыми красным крестиком петухами. Маленькая, худенькая старушка в черной юбке, серой блузке и в белом с голубыми цветочками платке, спокойным, тихим голосом спросила: – Эту девочку будем лечить? – Да, – также тихо ответила тетя Лена. Бабушка принесла из другой комнаты табурет для Нины, а мне предложила сесть на лавку. Откуда-то пришел большой серый кот и стал тереться о ноги Нины. Бабушка положила руки на голову моей подружке и что-то зашептала. Наверное, молитву. Потом наклонила зажженную свечу, и парафин стал капать в кружку с водой. При этом бабушка опять что-то произносила. Она проделывала все так, будто возилась по хозяйству – просто, по-деловому, без всякого таинства. Я ни капельки не верила в успех дела и молча сидела в ожидании окончания представления. Бабушка поднесла к лицу тети Лены кружку и сказала: – Ребенка испугала собака. Видишь фигурку? У вас есть собака? – На дочку чужая собака напала, – подтвердила тетя Лена, пытаясь разглядеть в бесформенном куске парафина изображение животного. Тетя Лена положила на стол деньги и собралась уходить. Но бабушка сказала с укором: – Нельзя деньги брать за божий дар. Грех большой. Если душа твоя беспокоится, то можешь потом принести очень маленький дешевый подарок: ситцевый платочек или что-либо из еды. Домой Нина шла без крика, хотя на улице было темно. К тому же сильный ветер трещал ветвями деревьев и стонал между холмами и низинами парка. Вечером следующего дня Нина подошла к маме и напомнила: «Нам к бабушке надо. Не опоздаем?» В этот раз у бабушки она вела себя как хозяйка. Села на табурет, посадила на колени Пушка, и стала рассказывать ему стихи. После лечения Нина в благодарность спела для «доктора» песенку. А бабушка успокоила тетю Лену: – Ну, раз вы не можете третий раз придти ко мне домой, то я завтра на вечерней зорьке заочно о ней помолюсь. Конечно, лучше бы придти еще раз. Но девочка уже здорова. Думаю, все у нее будет хорошо. Тетя Лена положила на стол ситцевый, с голубыми цветочками платочек, низко поклонилась «бабушке» и вышла. Нина, напевая любимую песенку, вприпрыжку бежала домой. Я еле успевала за нею. ПРОЗРЕНИЕ Сегодня в коридоре меня остановила библиотекарь: худенькая, неприметная, прохладно вежливая женщина неопределенного возраста с вечно недовольным лицом. Ребята говорили, что она завистливая, потому что ей не повезло в жизни. – Слышала, что ты читаешь очень хорошо, а почему в библиотеку не записываешься? – спросила Валентина Николаевна строго. – Не знаю, – безразличным тоном ответила я, намереваясь поскорее убежать на улицу. – Ты из какого класса? – Из 2-го А. – Какие отметки у тебя по чтению? – Тройки. – Почему? – Мне подружка объяснила, что я неправильно веду себя. – В чем? – На первом уроке я сказала учительнице, что она злая. – Какую художественную книжку ты читала недавно? – Никакую. Перед первым классом прочитала «Тимур и его команда». – Понравилась? – Да. – А что конкретно? – У ребят жизнь была легкая, как игра. На самом деле такого не бывает. В жизни больше грустного и скучного. Но я грустные книжки тоже люблю. – Какие, например? – «Дети подземелья». – Иди за мной. Запишу тебя. Получив тоненькую книжку под названием «Слепой музыкант», я бросилась к двери. – Вернись. Аккуратно положи книжку в портфель. Фамилию писателя запомни. Ясно? Иди, – сказала библиотекарь, провожая меня строгим взглядом. Квартира была на замке. Я решила почитать на лавочке возле дома. С первых строчек спокойное повествование поглотило меня, и я от-ключилась от происходящего вокруг. Читала про себя, но у меня создава-лось впечатление, что я нахожусь в мире удивительной музыки. Узнав, что мальчик от рождения слепой, залилась слезами. На меня текли реки его пе-чали и страданий. Музыка в голове нарастала, меняя окраску в зависимости от происходящих событий. А когда молодой паныч заиграл на рояле, и малиновые звуки наполнили меня до краев, я вдруг почувствовала мощный, прилив радости. Будто вокруг все озарилось ярким светом. Я вскочила и восторженно, не обращаясь ни к кому, закричала в полный голос: – Он прозрел, прозрел, прозрел! Я не заметила, что мой дед давно стоит перед лавочкой, и испуганно наблюдет за мной. Посмотрев обложку книги, он спокойно объяснил: – Мальчик не видит как мы, но музыка открыла ему свой яркий, глубокий, прекрасный мир. Многие зрячие не могут ощутить и десятой доли того, что чувствовал этот несчастный. В этом он счастливее тех, кто бездарно, как кроты, проживают свои жизни. – Нет, нет! Вы не правы. Музыка на него так подействовала, что в голове у него случилось что-то такое, что «включило» ему зрение. Даже мне все вокруг показалось ярче и светлее потому, что я услышала музыку, которую он играл. Меня никто не переубедит! Он на самом деле прозрел! Я захлебывалась слезами счастья. Зашли в квартиру. – Мама Оля, мальчик прозрел, вы понимаете?! – закричала я с порога. Она глянула на меня недовольно. Я не обиделась и закружила деда. Он улыбался и не сопротивлялся. Немного успокоившись, я легла на свой любимый диван и задумалась. Чудеса совершаются, если очень хотеть и очень стараться. Сколько бедный паныч страдал! Зато теперь он счастливый. И я рада за него. Эта радость совсем не такая, как от конфет или нового платья. Она в сто, тысячу раз больше, сильнее! Это настоящее счастье. СЕВИЛЬСКИЙ ЦИРЮЛЬНИК Иду мимо театра. Читаю афиши. Репертуарный план на месяц обещает оперы, оперетты, водевили. Вдруг подумала: «Может сходить в театр?» Еле дотянулась до окошка кассы и вежливо спросила: «Можно мне в театр? Сколько стоит билет?» И протянула свои сбережения. Женщина вышла из кабинки, с любопытством посмотрела на меня и спросила: – Первый раз идешь? Я кивнула. – Вот тебе входной пригласительный билет. Беги скорее, уже дали третий звонок. Сядешь на полу, на ступеньках, – сказала добрая тетя и мягко подтолкнула меня к двери. Я поблагодарила ее и юркнула за малиновую бархатную штору. В зале полумрак. На ярко освещенной сцене – богато убранная комната. Тишина. Вдруг откуда-то из глубины полилась прекрасная музыка. То нежная, то игривая, то по сумасшедшему радостная, – она захватила меня полностью. Я находилась под впечатлением новых сложных чувств, удивительных переживаний. Веселый, энергичный, Фигаро носился по сцене, и вихри чудных звуков не отставали от него. Моя душа колебалась в такт музыке, прыгала через скамейки, восторженно пела, беря высокие ноты с упоением, раскованно, свободно. Боже, какая прелесть! Какая радость чувствовать красоту, ощущать каждый звук, каждую ноту! От переполнения восторгом меня распирало как майскую почку сирени. В какой-то момент я испугалась, что могу сорваться со ступенек и помчаться на сцену, поэтому вцепилась обеими руками в ножку кресла, чтобы случайно не опозориться. Музыка закончилась. Шум аплодисментов. А я никак не могу прийти в себя. Пожилая женщина очень приятной внешности легонько похлопала меня по плечу, подняла за подмышки и, погладив по ладони, спросила: – Впечатляет? Я отстраненно смотрела мимо нее и бормотала: – С ума можно сойти! Как пел! Как управлял моим сердцем! Не представляла, что так здорово бывает от музыки. А Фигаро – это что-то невообразимое! Чудо какое-то! – Артист Ла-Скала. Единственное выступление, – как-то особенно торжественно произнесла ласковая тетя. Во дворе нашего дома мне встретились подружки. Старшая девочка спросила: – Ты что, влюбилась? – Почему так думаешь? – удивилась я. – Ты вся странно светишься. – В театре была. Слушала «Севильского цирюльника». И утром, вместе с ветром за мной неслась удивительная музыка. Она звучала в шуршании ног об асфальт, в ветвях деревьев – такая, восхитительная, светлая, легкая! ДУБОК Мы выращиваем цветы на окнах класса. Моей подружке Оксане дос-тался хилый, с засохшими, поломанными листьями. Она с таким старанием ухаживала за ним, что уже через два месяца, к концу четверти, цветок зацвел. Сначала на длинной толстой ножке появился бутон. А как-то утром мы зашли в класс и увидели огромный ярко-красный цветок с черными тычинками. – Он зацвел в благодарность за твою любовь к нему, – сказала вожатая Оксане. Девочка, смущенная похвалой, покраснела и опустила глаза. После этого события она еще больше стала интересоваться растениями. Еще весной посадила Оксана дома в цветочный горшок желудь, (она собирала их в парке для поделок). К великой ее радости скоро появился росток. С каким восторгом Оксана рассказывала всем о появлении каждого нового листочка. И вот она принесла дубок в класс. Он был настоящим красавцем. Прямой стволик толщиной с карандаш. Три яруса листьев сформировали крону. Но на следующее утро, придя в школу, мы увидели на полу деревце, вырванное с корнем, растоптанное. Оксана удивленно и растерянно разглядывала остатки варварства. – За что они его? – выдохнула она горестно и заплакала. После уроков я провожала Оксану домой. У самой квартиры она вновь не выдержала: – Я так любила его. А теперь он умер… Я не знала, чем помочь подруге, и тоже заплакала. Лиза – Как дела?—остановила меня во дворе Валя. – Ничего, – ответила я беззаботно. – Ничего – пустое место, – засмеялась подружка. – С учительницей наладила отношения? – Не получается. Девчонкам из других вторых классов повезло. – У меня тоже очень хорошая учительница. На совместном родитель-ском собрании молодые учительницы из других классов стали ругать своих учеников за плохую дисциплину, а наша встала, и говорит: «Дети в моем классе умненькие, жизнерадостные. Ну, иногда самолетик по классу пролетит. Случается, что записками перекинутся. Ну, значит, надо было им что-то срочно сообщить друг другу. Ничего тут не поделаешь. Хорошие, нормальные дети. Коллеги, не волнуйтесь. Через несколько лет гордиться своими ребятами будете». Видишь, какая она у нас умная. Мы ее очень любим! А одна молодая мама, увидев, на родительском собрании, что наша учительница седая, сказала своей дочке: «Чему тебя может научить эта выжившая из ума старуха? Только спать на уроках будет». И вот уже месяц Лиза на уроках ничего не делает. Грубит Александре Сергеевне. Нам стыдно за Лизу. Учительница и с душой к ней, и со строгостью, а она ничего не хочет понимать. Недавно «брякнула» на уроке: «Моя мама сказала, что вы старая дура». Учительница даже несколько минут не могла урок вести. Села на стул и не шевелится. Тишина в классе стояла мертвая. Мы перепугались за Александру Сер-геевну. Потом родители говорили, что у нее с сердцем было плохо из-за того, что ее очень беспокоит будущее девочки. Лиза никого не уважает, даже маму. У нее нет своего папы, и к ним приходят разные мужчины. Лиза злая на всех, потому что ее никто не любит. Она нарочно делает всем гадости. – А за что же ее любить? – удивилась я. – Все мы бываем глупыми. Но всем хочется, чтобы их любили, – грустно возразила Валя. – Лизе нужна хорошая подруга. Жалко ее. Я попробую. Ты умеешь тайны хранить. Так вот, слушай, недавно она мне рассказала, что любит мальчика, а он на нее не обращает внимания. Она просила у меня совета. – И что ты ей сказала? – Что она должна стать вообще хорошей, а не только с ним, тогда он захочет с нею дружить. – А она? – Сказала, что плевать ей на других. И глаза при этом злые сделались. Мне горько, что не сумела ей ничего объяснить. Видно я плохая подруга. – Вот видишь, не надо тебе с нею водиться. – Надо. Кто-то должен ей помочь. Мама говорила, что Лизе нужен хороший отец. – Александра Сергеевна отказывается ее учить? – Нет, конечно! А ты попросила папу перевести тебя в мой класс? – вдруг спросила Валя. – Никак не могу решиться. – Поскорее решайся. До свидания. Заходи. И убежала. А я загрустила. РОКУЭЛЛ КЕНТ Ко мне пришла в гости племянница соседки тети Веры Олеся с боль-шой папкой для черчения и показала рисунок, который собирается отнести в художественную школу на конкурс, перед тем, как сдавать вступительные экзамены. – Почему ты домик нарисовала как-то странно, черточками? – удивилась я. – Это такой способ рисования – графика, – ответила подруга. Потом она очень осторожно развернула белую бумагу и передо мной появилась огромная черно-белая лакированная обложка книги, на которой особыми, неровными буквами было написано «Рокуэлл Кент». Олеся не дала мне книгу в руки, а сама листала, стараясь не замять уголки страниц. – Здорово пишет?! Так говорят о настоящих художниках. А вот графическая работа. И Олеся открыла передо мной страницу. Я остолбенела. При первом взгляде на картину меня будто током ударило. Сначала не могла сообразить, что поразило меня в этом рисунке. Внешне ничего особенного. Простым карандашом на белом фоне изображена достаточно крупная женщина с приятным, усталым лицом. Она стояла в развалинах на коленях. Олеся хотела перевернуть страницу, но я молча отстранила ее руку. Глядя на лицо, фигуру женщины, отдельные камни, я пыталась понять, что потрясло и удивило в этом казалось бы торопливом наброске? Рассмотрение отдельных частей картины ничего не дало. Значит, на меня странно действует вся картина. Несколькими простыми линиями художник изобразил добрую, сильную женщину. В натруженных руках, крупных формах ног, в изгибах губ чувствовались страдание и непосильная тяжесть забот. Почему камни вокруг? Она погорелица? Камни не похожи на пепелище. Они вдруг представились мне разбитой судьбой, несбывшейся мечтой. Взгляд упал на мелкие буквы под картиной: «Измученная войной Европа». – Кто такая Европа? – спросила я у Олеси. – Это часть материка. Мы тоже в Европе живем. Значит усталая женщина – это измученная войной страна?! … И по-плыло из глубины памяти: – Славная осень, морозные ночи, Ясные тихие дни... Здорово и просто! И здесь только тонкие карандашные линии. А передо мной – трагедия всей Европы. Олесе надоело ждать. Она нетерпеливо отвела мою руку, желая показать то, что ей понравилось в картинах. Но я была уже переполнена эмоциями. – Гений… Он как Некрасов…. Гений…– шептала я. Мне надо было остаться одной, чтобы не потерять радостное ощуще-ние понимания. Потом еще много дней я пребывала под впечатлением этой картины. Я просыпалась – она стояла перед глазами, бежала на уроки, а глаза измученной женщины смотрели на меня и просили: «Помоги». Я помнила каждую черточку на рисунке и чувствовала, что если уберу какой-нибудь камень, или как-то иначе наклоню плечо женщины – рисунок потеряет что-то важное. В картине не было ярко выраженного внешнего трагизма. Он находился внутри нее, как и внутри меня. ЛЕРМОНТОВ Что-то долго нет Оли. От скуки перебираю книги деда. Ничего детского. Вдруг на последней полке под справочниками по медицине обнаружила старую, пожелтевшую книжку. Точнее то, что осталось от нее. Полистала. На картинках бравые усатые офицеры, красивые женщины в старинных нарядах. Добралась до первого заголовка: незнакомое слово «Тамань». Прочитала несколько строчек. И уже не могла оторваться. Спокойные, складные как в стихах слова текли неторопливо. Мне немного грустно от них. Но грусть легкая, не рвет сердце, а проникает глубоко. Лежу на диване и размышляю. Странная книга. Мне просто приятно ее читать, наполняясь музыкой слов. Не важны лица героев. События интересны, но они – не главное. Моя Лиля из городского детдома любила по воскресеньям слушать по радио сказки. Она считала, что возвращается в раннее детство, потому что в войну не читала книжек. Может и так. У меня по-другому. Мне сказки нравятся из-за того, что я слышу в них мелодию. При этом я переполняюсь такими же приятными ощущениями, какие были от музыки, возникавшей в моей голове еще до школы. И теперь, когда в квартире никого нет, я беру любимую книжку и по-гружаюсь в счастливое забытье. Вновь и вновь плыву в волнах радости, проникаюсь музыкой, сливающейся с мелодией моей души. Я – в неземном мире чувств. Я растворяюсь в нем. Он не звонкорадостный, а нежный, чарующий, особенный. Не мирской. МИША Мишу я сразу приметила: веселый, ласковый. Все у него получается легко, и неловкости с ним никогда не чувствуешь. Ходит солидно, как ма-ленький мужичок, говорит неторопливо. И думает по особенному. Вот спрашивает Наталья Григорьевна девочек: – Зимой и летом – одним цветом. Что это? А он с места отвечает: – Памятник. Учительница сердится и заставляет его замолчать. А недавно Наталья Григорьевна отправила ко второму завучу Альку за то, что та не выучила стих. Перемена прошла, а ее все нет. Все волнуются, а Миша спокойно говорит: – Аля в кабинете завуча роман «Война и мир» пересказывает. Все засмеялись. И сразу стало спокойнее. Мне казалось, что Миша самый счастливый в нашем классе. И вдруг он не пришел в школу. Я заволновалась. После занятий мы с Ниной пошла к нему домой. Миша встретил нас на пороге: – Заходите тихо, мама с трудом засыпает. Мы сняли в коридоре галоши и прошли в чисто подметенную комнату. – Я не буду на этой неделе в школе. Дома надо помочь, – добавил он. А через два дня Мишиной мамы не стало. После кладбища мы сидели на бревнах у их дома и слушали старую словоохотливую соседку. – … Когда в третий раз обворовали Марусю, села она посреди хаты, сложила руки на груди и сказала: «Почему на доброту люди отзываются злом? Из последних сил мешки таскаю, вместо лошади сохой огород пашу, и только для того, чтобы прикрыть детей от холода, чтобы от голода не сводило их желудки. А тут пришли и забрали последние одеяла, даже старыми платьицами дочерей не побрезговали. Остались в том, что было одето на себе. Ни одной вещи во всей хате! Сентябрь на дворе. Господи! За что? За то, что ни один нищий и убогий не ушел из моего дома голодным? За то, что после довоенной, счастливой жизни не было ночи нормального сна. Спала только когда была уже не в состоянии шевельнуть ни ногой, ни рукой. И вскакивала в первую минуту ощущения еще живого тела. И все без ропота, с улыбкой. Не крикнула ни на кого, не оскорбила. За что такая судьба? Сил нет больше. На что такая жизнь нужна? Одни страдания. Вот сейчас наложу на себя руки, – и все беды сразу уйдут». Взгляд ее упал на печь, где тихо посапывали трое. Посидев в полузабытьи, она тяжело встала и медленно побрела к своей кровати, где лежал меньшенький. «Надо жить для них. Надо», – бормотала она не то во сне, не то в бреду.… Война закончилась. Повезло ей. Муж живым вернулся. Золото он у нее. На радости Миша на свет появился. Да только здоровье не удалось поправить. Надорвалась. Любил Коля жену, помогал, как мог: и корову доил, и стирал по ночам. Но свечкой угасала Маша. Дети последний год сами еду готовили, прибирались, все хотели маму сберечь. Хорошая семья была, дружная. Как-то теперь их жизнь сложится? Не хочет он жениться. А кому детей обиходить? А огород, а хозяйство? Эх, судьбина горемычная! Никому счастье надолго не дается. Жаль. Детки у них все удивительно талантливые. Им бы учиться, да учиться... Керосиновая лампа в окне тускло освещала стол, за которым сидели соседи. Люди тихо входили, выходили. Скрипела калитка. ЛИВЕРНАЯ КОЛБАСА Седьмого ноября – праздник. У нас на столе мои любимые куриные крылышки и тушеные с картошкой желудки. Я целый день объедалась, слушала радио и опять объедалась. А утром, восьмого, вся наша дворовая компания собралась на качалках в кустах акации и шумно делилась впечатлениями от праздника. Прибежал в растрепанных чувствах Витька. – Ребя, – сказал он понуро, – вчера мамка купила целый килограмм ливерной колбасы и дала мне в обед маленький кусочек. Я даже раскушать не успел. Всю ночь не мог заснуть. Слюна текла. Хлебом заедать не получалось. А под утро не выдержал, залез в погреб, от круга колбасы отрезал большой кусок и даже не заметил, как тут же на ступеньках проглотил. А теперь боюсь: врежет маманя. Во-первых – без разрешения, во-вторых, съел почти половину всей колбасы, а покупали на всех. Теперь и сестренке мало достанется. Не мог совладать с собой. Если с хлебом, то, может, меньше съел бы? Прямо нашло на меня. И совесть мучает. Сдерет маманя с меня шкуру. Точно сдерет. Все сочувственно молчали. Мне стало неловко оттого, что пять минут назад хвасталась обедом, поглаживая сытый животик. «Дура непутевая», – злилась я на себя, лихорадочно выискивая способ помочь Вите. Вдруг осенило: «Деда во дворе все уважают. И хотя он не любит влезать в чужие дела, уговорю его спасти Витьку!» Не знаю, о чем беседовали взрослые, но ремня Витька на этот раз не получил. ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА 8-е ноября. Время обеда. Пытаюсь помогать на кухне, но Оля нервничает и отправляет меня во двор: – Придешь, когда позову, – говорит она мне. Не успела я отыскать своих друзей, как донесся веселый голос деда: – Иди скорее домой! Гости у нас. Мигом взлетела на второй этаж, распахнула дверь и увидела мальчика моего возраста. Он был одет в коричневую «вельветку» (вельветовая курточка) и черные брюки. Его глаза не проявили ни капельки интереса ко мне. Но тут из-за портьеры выглянула веселая, молодая женщина и обратилась к сыну: «Коля, знакомься и садись рядом». Но он сел со своей мамой, а я – около деда. Напротив меня расположился, как мне показалось, немолодой, лысый, полноватый человек с безразличным взглядом. Венец седых коротких волос окружал его правильной формы голову. Дед стал шумно произносить тосты за праздник и за здоровье присутствующих. Взрослые дружно пили и ели. Я из-под ресниц поглядывала на Колю. Он на меня не смотрел и старательно ковырялся в тарелке. После обеда молодая женщина все время пыталась заставить нас иг-рать вместе, но Коля сторонился меня, а я, видя его нежелание, терялась. Моя смелость и энергия куда-то девались. «Может он меня боится?» – недоумевала я. На улице только что прошел дождь. Его серебренные следы еще не высохли на стекле. Вода собиралась в капли и стекала, нарушая четкий косой рисунок. Солнце неяркое, расплывчатое. Включила свет и открыла окно. Капли на ветках вспыхнули розовыми, желтыми и красными огоньками. На сердце потеплело. Я уже не сердилась на нового знакомого. Коля разговаривал с мамой. Мужчины вели свои разговоры. А мы с Олей были одиночки. Я почувствовала, что обстановка в комнате странная, излишне суетливая. Неестественно веселая молодая женщина бросает короткие взгляды на меня и тут же переводит на других, смеется заливисто и при этом почему-то обеспокоено смотрит на мужа. Дед все время похлопывает ее по плечу, как меня после очередной тройки. Он тоже напряженно-веселый. Спать гости легли на полу. Дед уснул. Оля пошла во двор «подышать». Гости зашептались. До меня долетали слова: «Отец пить стал… Пропадет… Придется до лета забрать... Она будет иметь право на квартиру… Может, Оля перебесится?…» Куда забрать? Я поняла, что речь шла обо мне и забеспокоилась. Утром родственники уехали. Дед сообщил, что после нового года я поеду в гости в деревню. У меня отлегло от сердца. Почему бы, не съездить? БЕЗРАЗЛИЧИЕ После разговора с Валей много раз пыталась объясниться с учительницей. Она видела, как я мучаюсь, но жестким непроницаемым взглядом отталкивала меня или делала вид, что не замечает. Наталья Григорьевна превратилась для меня в непреодолимую стену. В первом классе я никогда в школе не уставала. А теперь, если не удавалось отключиться на уроках, возвращалась домой с головной болью. Наша Анна Ивановна тоже никогда не улыбалась, но она была справедливая и заботливая. А эта – жандарм. У нее вместо души – железный автомат. У меня совсем пропало желание учиться. Я не испытывала радости от уроков, как бывало в первой школе. Еще раз пересилила себя и в коридоре очень вежливо попросила Наталью Григорьевну вызвать меня к доске. Но она грубо оборвала меня на полуслове, сказав, что не собирается тратить время попусту. Подошел Миша и тоже попросил спросить его хотя бы на перемене. Он хотел исправить единственную за четверть четверку. Не получилось. Он сдержался, не заплакал, хотя слезы стояли в глазах. Отошел от Натальи Григорьевны и долго смотрел в окно. А там хмурое небо. Безрадостное белесое солнце безрезультатно пыталось пробиться сквозь нудный упрямый дождь. Через форточку слышу, как надсадно скрипят тополя. «Нет, не устроится все само собой», – тоскливо думаю я. К празднику я выучила большое стихотворение, в парке много раз повторила его с выражением. Надеялась, что хоть в такой день она позволит показать, на что я способна. Но, увы. Наталья Григорьевна спросила любимых девочек, похвалила их, и все. На этих девочек я не обижаюсь, как некоторые мои одноклассницы. Они не виноваты, что Наталья Григорьевна их спрашивает. Зоя – дочка учительницы – на самом деле очень хорошо учится. Оля читает намного хуже меня, зато в сто раз лучше пишет и тоже имеет право на пятерки. Варя, конечно, не заслуживает, но очень старается. Уж так она переживает за каждую четверку, будто от оценки жизнь зависит. Наверное, ее сильно наказывают. Гляжу на ее опухшие красные веки, опущенные книзу уголки губ, вечно зажатый в кулаке носовой платок и становится жаль несча-стную. Почему училка такая злая? У нее есть муж, дочь, зять. Недавно ее поздравляли с внучкой. Чего ей еще надо! Грех, наверное, желать большего. Всем бы столько счастья. В нашем классе у половины девочек нет отцов, а шесть девочек живут с бабушками. На дополнительные занятия Наталья Григорьевна меня тоже не вызывает. Я в конце четверти сама пришла. Но она так и не заметила моей все время поднятой руки. Боже мой, меня ждут три года мучений! Сначала я очень переживала, мучалась, но с каждым днем обида утихала. Я становилась безразличней, привыкала болтаться после уроков по улицам. Приходила домой, только чтобы поесть. Олю мои школьные дела не волновали. Деду старалась не попадаться на глаза с тетрадками. Для того чтобы подписать дневник, выбирала момент, когда он был навеселе или очень хотел спать. Поначалу стыдилась, потом научилась находить себе кучу оправданий. Старалась не думать ни о чем. День прошел и ладно. Гоняя с ребятами по улицам, забывала о своих проблемах. С Валей встречалась редко и не разговаривала по душам. Гуляла с теми, кто в этот момент оказывался рядом. Мне было все равно с кем, лишь бы бежать, догонять… Давно не заглядывала под диван. Не смею. Мне стыдно перед старыми друзьями. Я не имею права летать в царство белых облаков, потому что плохо учусь, волную деда своим безразличием ко всему. Он не понимает, что со мной происходит и сердится. А я не хочу рассказывать ему про завучку, потому что ее все боятся. Он все равно не поможет, только заболеет. У меня нет желания не только учиться, но и жить. Анна Ивановна! Мне плохо без Вас. Хочу в Ваш класс. Тихо лью слезы на тетрадку. Химический карандаш расплывается на корявых печатных буквах. Витек, что мне делать? Петя, Лиля! Помогите! Слышу шаги Оли. Мигом ложусь на диван лицом к спинке. Оля меня не трогает. Она вообще меня никогда не трогает. Будто я не человек, а пустое место. Лишь бы дед Яша так не поступал. Я такого не вынесу. Олю позвала соседка, а я пошла в парк. Давно не слышала птичьих голосов. Сегодня беспокойное разноголосье заполнило парк. Обуяло птиц предполетное волнение. Залезла на дуб. Гляжу вдаль. Грустят в небе журавли. С болота доносится гогот и хлопанье крыльев. Воробьи сбиваются в стаи и суетливо перелетают с куста на куст. Зачем? Они же остаются с нами. Высоко в небе стаи неизвестных мне невольных странников летят навстречу теплу. Торопятся. Прилетайте скорее назад. Ваша Родина здесь, где будут расти ваши детки. А там вы отдыхаете на зимних каникулах. Унылое настроение. Куда бы улететь на время от своих неприятно-стей?… Огляделась вокруг. Слева поредевший серый скучный лес неожиданно от-крыл несколько светлых деревушек, скрытых летом плотной зеленой стеной, и этим сделал неузнаваемой привычную картину. Спереди закат горит расплавленным металлом. Вблизи, в парке порывы ветра отряхивают последнее золото ракит. Пестрая метель радует несколько мгновений. Окропив блеклую траву газонов, она затихает до следующего вихря. Сыро, неуютно. Зябко передергиваю плечами, опускаюсь на землю и медленно иду домой. НОВАЯ УЧИТЕЛЬНИЦА Наталья Григорьевна заболела, и к нам пришла молодая веселая учительница. Она всем понравилась. Мне захотелось выполнять ее задания только на пять. Я тянула руку выше всех, даже подскакивала на парте. Алла Николаевна радостно улыбалась моему старанию и обязательно вызывала. В эти дни я была самым счастливым человеком в школе. Учительница задала по чтению выучить длинный рассказ. Вечером я прочитала его и попыталась пересказать. Почему-то не получилось. Я растерялась. Не могу же я перед Аллой Николаевной опозориться?! И так мне стало страшно, что слезы полились из глаз. В комнату вошел дед и спросил: - – В чем трагедия? Дрожащим голосом объяснила. Он выслушал меня и серьезно сказал: – Ты не умеешь учить уроки. Память хорошая, поэтому, прочитав текст два-три раза, ты выучиваешь его наизусть. А с большим – естественно, не справилась. Садись, научу пересказывать. Сначала объясни, в чем суть данного рассказа двумя-тремя предложениями. Я ответила. – Правильно. Но лучше и точнее сказать, что речь идет о смелой, доброй девочке, которая не побоялась темноты и плохой погоды ради того, чтобы порадовать чужих людей. Ну а теперь попробуй коротко рассказать обо всех событиях. Я говорила, а дед пояснял: – Мелкие детали опускай, а вот радость, которую испытала школьница, обязательно упомяни. Когда же я попыталась подробно пересказать текст, то поняла, что это самая трудная задача, потому что я все время говорила целыми заученными фразами, а соединять их между собой не умела. Дед засмеялся: – Говори своими словами, так, будто сообщаешь мне о том, что происходило за день в классе. Поняла? И еще. Тебе необходимо составить план. – А что такое план? – растерянно спросила я. – Короткие фразы о содержании каждого абзаца. Поняв, что я утомилась, дед сам составил мне план. – Ну, хватит трудиться. Перед сном еще раз повторишь пересказ, – сказал дед одобрительно. Усталая, но довольная, я легла в постель. «Как просто дед все объяс-нил! И страхи прогнал. Что бы я без него делала?» – думала я, спокойно засыпая. На следующий день за домашнее задание я получила «отлично». Алла Николаевна похвалила меня. Но когда в конце недели она проставляла отметки из своей записной книжки в журнал, ее ручка замерла около моей фамилии. Она растерянно посмотрела на мои двойки и тройки и не решилась поставить рядом пятерки. Счастье закончилось. ДИРЕКТОР Иду по коридору. В школе очень тихо. Началась вторая смена. Слышу, как директор разговаривает с Валерой из нашего класса: – Опять опоздал на дополнительное занятие? Учительница в класс не пускает? – Да, – уныло ответил ученик. – Мама на работе задержалась? – Да. – Отец опять пьяный? Мальчик понуро опустил голову. – Обедал? – Хлеб с молоком ел. – Покажи руки. Директор подошел к раковине в углу коридора, вымыл мальчику руки, вытер своим носовым платком, потом открыл дверь в класс и сказал: – Иди на место. Увидев меня, он мягко спросил: – Почему не идешь домой? – Не хочется, – ответила я безразличным голосом. – Но ведь надо? – Жду, пока дед придет с работы. – А ты приди раньше, уроки сделай и порадуй его. – Уже не получается. – Почему? – Не ябеда. – Ябеда, если себе на пользу, а другим во вред. – Ее все боятся. – И я? – Не знаю. – О ком ты? – Не скажу. – Я никого не боюсь. Когда захочешь, скажешь? – Даже начальники боятся других начальников и плохих людей, а я не хочу стать сплетницей, потому что не понимаю, когда можно говорить, а когда нет. – И будешь мучиться? – Не привыкать. – Я не сплетник и плохого тебе не сделаю. Почему ты недоверчивая? Обидел кто-то? – Не понимаю взрослых. Я одному дяде сказала, а потом дед пил лекарство. Взрослым нельзя верить. Сама разберусь, не маленькая. – Давно взрослая? – Давно. – Иди домой и все-таки еще раз попробуй порадовать дедушку, – попросил директор. Не приказал, попросил. Он не ехидничал, беседовал как с равной себе, не свысока. И лицо при этом у него было домашнее, грустное. Нет, не стану ему ничего рассказывать. Он слишком добрый и не справится с завучкой. Он как мой дед. ЖАЛОСТЬ Сегодня выпал первый снег. С перемены прибежала в класс разгоря-ченная, веселая. По спине текли ручейки таявшего снега. Ребята сбились в кучку и что-то громко обсуждали. Мне объяснили, что кто-то попал Ване снежком в глаз. Мальчик тихо плакал. – Ерунда, заживет как на собаке, – беззаботно сказала я, садясь за свою парту. – Из-за боли никогда не стану реветь, я только от обиды слюни распускаю. – Все боятся боли, – тихо, но твердо сказал Толя. – Давай проверим, – раззадорилась я, – коли мне руку булавкой. Толя взял у кого-то из девочек булавку и осторожно дотронулся до кожи. – Давай, чего трусишь? – усмехнулась я. Толя нажал сильнее и при этом испуганно посмотрел на меня. Я засмеялась: – Уж и уколоть не можешь, как следует? – фыркнула я, победно оглядывая одноклассников. Толя медленно протянул булавку к моей руке, но, не доведя до ладони, отдернул и отошел. В классе стояла странная тишина. Все смотрели на меня испуганно и растерянно. В их взглядах я чувствовала неодобрение. Они не понимали, чем я хвалюсь. Человек должен чувствовать боль и его должно быть жалко. А меня не надо было жалеть. И в этом было что-то недоброе, нехорошее, неестественное. Мне стало неловко своей бравады. Оправдываясь перед собой, я думала: «Если бы вы знали, откуда эта привычка терпеть боль, то не смотрели бы на меня как на динозавра». От неловкости затянувшейся паузы меня спас звонок на урок. Неожи-данная реакция учеников меня удивила, озадачила и заставила задуматься о многом. ПРОЩАЛЬНАЯ ШУТКА РЕБЯТ Сегодня с утра класс гудит как улей. Ребята узнали, что наконец-то их переводят в мужскую школу, и теперь без страха делятся секретами: – У нее, если отличник, то человек, а если троечник, то ноль. Мой папа лучший водитель в автопарке. Его портрет висит на доске почета. Сам видел. Но пишет он с ошибками. Не получалось у него в школе по русскому. Зато моторы любит и железки всякие. Про него в газете писали – золотые руки. Мамка бережет эту вырезку, а папа смущается, говорит, что ерунда это все. А самому приятно. Я тоже буду механиком или шофером. Мама сказала: «Главное, чтобы лодырем не вырос». Я уже помогаю папе мыть в керосине детали, – горячо выступал Валера. – Почему Элька папе на Наталью Григорьевну не пожалуется? – А зачем? Она же ее не трогает. – А других Эльке не жаль? А сидеть в классе, где беспрерывно ругают, ей приятно? – Эле самой бывает неловко за учительницу, когда она заискивает перед нею из-за папы. Она даже краснеет. – Эльке стыдно, а Наталье Григорьевне – нет. Вот, дела! – Когда Элька вырастет, ей тоже не будет стыдно. – Зря ты так. Эля – хорошая. – А я хитрый! Когда опаздываю на урок, то с Элькой в класс захожу, чтобы не влетело, – весело сообщил Коля. – Ура! Нас берет в свой класс Алла Николаевна! – Повезло вам. Вошел бледный Дима. Все бросились к нему: – Что случилось? – Меня теперь из школы выгонят, – грустно сказал он, и вяло опустился на парту. – За что? –загалдели все хором. – Каждый день после уроков Наталья Григорьевна проходила мимо нашего дома и обязательно заглядывала к нам. Мама уже не знала, чем ее встречать: то цветы ей срежет с грядки, то овощей даст. Маму уж трясти начинало, как только увидит учительницу. Ну, я взял и вынес ей вчера кусок хлеба. Она от злости калиткой как хлопнет…. Потом остановилась и стала угрожать. Мама весь вечер проплакала. Наступила испуганная тишина. – Как ты мог! – в один голос вскрикнули девочки. – Сосед уговорил. Он в ремесленном учится. – Не волнуйся, завтра нас переводят в другую школу, – успокоил Диму Миша. – Что нам устроить Наталье Григорьевне, чтобы она долго нас вспоминала? – спросил тихоня Стасик. – Ты-то чего на нее злишься? Тебя она редко трогала. – А чего она за всю четверть никого из мальчишек к доске не вызвала? Мы разве виноваты, что в ее класс попали? Сама взяла. И в рисовании она ничего не понимает. Я изобразил на уроке своего брата, а она говорит: «Не правильно. Голова человека должна составлять седьмую часть от всего тела». Я спросил: «И у грудного ребенка тоже?». А она разозлилась, потому что я прав. Мы в доме пионеров проходили пропорции тела человека. – Дима, не показывайся сегодня на глаза учительнице. Заболей, – посоветовала Аня. Ребята собрались в кучку и зашептались. Прозвенел звонок. На пороге появилась Наталья Григорьевна. Все замерли, опустив глаза в пол. Три урока прошли на удивление спокойно. Даже издевок как будто было меньше обычного. И своей любимице Тоне она не советовала «заткнуть форточку задницей», если ей холодно сидеть у окна, и ненавистной ей курносой Вале не обещала выбить последние куриные мозги. Начался четвертый урок – чистописание. Мой главный враг. Все дружно вытерли перышки о перочистки, окунули их в чернильницы и начали писать буквы. Ничего не получилось. Девочки вновь торопливо застучали перьями о стекло чернильниц. Но они опять не оставили следа на бумаге. Шумок прошел по классу. Девчонки усердно трясли чернильницы, смотрели их на свет – чернила есть. Удивленные возгласы понеслись со всех сторон. Кто-то шепнул: «Карбид съедает краску, обесцвечивает ее». Известие вмиг облетело класс. Наконец, девчонки все поняли и сначала, по привычке, испугались. Но когда ребята захохотали, они тоже не выдержали. Наталья Григорьевна почернела как туча и гаркнула: – Что творится в классе? Встать! Прощальный фейерверк мальчишек? Показала бы я вам кузькину мать, паганцы, сгноила бы ваши тупые мозги. Но я рада от вас избавиться. – Мы тоже, – тихо, но четко произнес кто-то позади меня. Наталью Григорьевну передернуло, но она не стала искать виновного. До конца урока мы простояли. Никто не возмущался, не роптал. Никто не отрывал глаз от пола. СКУКА Скучно без ребят. Не с кем боксировать, толкаться в коридоре. Какая-то кладбищенская тишина стоит в классе. Устные уроки девчонки отвечают тихими голосами. Но хуже всего мне без ребячьих придумок. Вот как-то Толя Биев принес трубочку из камыша и стал плевать из нее бумажными шариками. Нажует их целую горку за урок, а потом всю перемену стреляет. Ребята новую игру мгновенно подхватили. И каких только трубочек я ни увидела: длинные, короткие, толстые, из разного материала. А шариков – неисчислимое разнообразие! Я из всех постреляла. Ребята давали. Каждому хотелось похвалиться и показать, что он достиг совершенства! Устроили у доски соревнование. Гвалт, визг по классу! Здорово! Правда, чуть не подрались. Ну, чуточку подрались. Но это нормально. В играх тоже некоторый порядок должен быть. А сколько радости было в метании стрел! Какие хвосты придумывали! Какой-то стабилизатор изобрели. Я, правда, не поняла про него. Всего-навсего в хвост стрелы вставляли расщепленные птичьи перья, а полет преображался. Даже девчонки увлеклись делать красивое оперение хвостов, чтобы издали было видно, чья стрела лучше летит. Восторг! Ребята любят подражать друг другу. Один что-то придумал, и тут же заражаются остальные. Девчонки другие. Мы приглядываемся, потихоньку учимся, пробуем, не понравилось, – бросаем. Ребята думают только о том, как сделать интереснее. У них всегда в играх соревнование. Только почему-то в уроках его нет. Это они нам девчонкам оставляют. А вот с рогатками вышла неприятность. Деревянные рогульки учительница сразу отбирала. Тогда все стали делать оружие из тонкой резинки, которую вытаскивали из бельевой. Из трусов, конечно. Скатаешь рулончиком кусочек бумаги – и шлеп во время урока по кому-либо. Тот почешет затылок, обернется, покажет кулак неизвестно кому и успокоится. Попробуй, угадай, кто твой чубчик украсил! Но вдруг в классе появились «заряды» из согнутой толстой алюминиевой проволоки. Девчонки сразу зашумели, что больно будет, что не надо ими стрелять. Но Валерка не послушался. Мне от него на уроке досталось по затылку. Я обругала его безмозглым. А на перемене он попал сыну директора школы в лоб, да так сильно, что снаряд проник под кожу и застрял там. Видно, с близкого расстояния стрелял, в упор. Первоклассник заплакал, и его отвели к медсестре. Мы окружили Валерку: – Ты что, рехнулся в меньшого стрелять? – Я в своего метил, а он появился в этот момент. Я не хотел обижать первоклашку, – испуганно оправдывался Валера. – Что теперь будет? В сына директора попал! – стонали девочки. Все срочно избавились от своего «оружия». Директор вошел в класс твердой военной походкой. Мы встали и за-мерли. Все считали себя виноватыми. Удивительно тихим, спокойным голосом директор сказал: – Ребята, в игре тоже должны соблюдаться правила безопасности. А если кто-то из вас попадет другу в глаз и он останется калекой? Тогда беда войдет в дом. А стрелявший всю жизнь будет мучиться за преступление, совершенное по глупости. Я не против игр. Только играть надо по-умному. Думаю, после этого случая вы повзрослеете. Он ушел. Наталья Григорьевна тогда целый урок ругалась, а мы молча «пережевывали» слова директора. ВЕСТСАЙДСКАЯ ИСТОРИЯ Пришла с прогулки. Дед ворочается в постели. Оля тихонько похрапывает. Я жую хлеб и слушаю радио, включенное на малую громкость. Незнакомая, особенная музыка заставила напрячь слух. Приятный ритм танца сменился красивым чтением текста. У меня мурашки побежали по плечам от проникающего в душу голоса. Прислушалась к событиям в пьесе. Он. Она. Другой. Ревность. Драка. И все – на фоне постоянно меняющейся то трагической, то бодрой, то грустной музыки. Вдруг главный герой запел: «Марыя, Мары-я, Мары-ы-ы-и-я». Песня звучала на чужом языке, но я четко понимала, что поет страстно влюбленный человек и глубина его чувств бездонна, а душа ранима и бесконечно нежна. Она то воспламенялась ярко и радостно, то страдала и тяжко стонала. Человек мучился в неведении, в страхе потерять ту, которая для него важнее всего на свете. Каждый звук песни говорил: «Мир прекрасен. И самое главное в нем – любовь». В музыке спектакля я слышала другую, незнакомую жизнь. Герой пел широко, но как-то не по-русски. Иначе. Не могу объяснить словами. Я чувствовала сильного, уверенного в себе человека. Он сдержан, напряжен как готовый к прыжку тигр. В его голосе – уважение к себе, способность постоять за близких ему людей. Музыка рисовала мне красивого, решительного, взволнованного человека. Чувства рвались из глубины его души, но боязнь потерять любовь вносила толику горечи, не давая выразить их легко и свободно. Но в них главное – всепоглощающая любовь, ради которой стоит жить и стоит умирать. Мелодия не отпускала меня. Я хотела слушать ее бесконечно долго. Я дрожала, как туго натянутая струна от восхищения, восторга и приятного возбуждения. Нежная страсть голоса героя вызывала во мне бурю незнакомых чувств, потрясала, непонятно волновала. Я чувствовала, как кровь приливает к вискам и тепло разливается по всему телу. Оно даже в кончиках пальцев. Странное удивительное состояние души! Что со мной? Во мне проснулось ощущение того, что я, девочка, способна понять чувства взрослого парня, его любовь к девушке, вовсе не такую, как к бабушке Мавре, тете Маше, Витьку? Как когда-то в раннем детстве я узнала, что такое сладкое, горькое, что значит слово боль, так теперь в «Марые» я впервые почувствовала новый смысл слова «любовь». Спектакль закончился, а я все слышу дивную музыку и ощущаю внутри себя сладостное, волнующее, щемящее, теперь уже желанное чувство. Яркая, приятная волна пробегала по моему телу вновь и вновь, вызывая ощущение неведомого, неосознаваемого, тайного… Когда на следующий день во дворе я делилась впечатлениями от спектакля с Валей, то за спиной услышала ехидный голос Нины Бубновой: – Сколько тебе лет? – Десять, – ответила я сердито. – И в этом-то возрасте ты умудрилась понять сладострастное, эротическое вожделение? Ну и ну. Что с тобой будет через пять лет? Издевательский, брезгливый тон соседки испортил мне настроение. Что дурного в том, что мне понравился спектакль? Может и правда детям понимать взрослую музыку – плохо? Почему из меня должен вырасти гадкий человек? Она хотела сказать, что я уже сейчас испорченная девчонка? Неправда! Не хочу быть плохой! Внутри меня похолодело. Я сжалась. Мелькнула и обожгла страшная мысль: «Она знает, что я детдомовская». Внезапно из памяти всплыла противная усмешка воспитательницы, говорившей: «Подкидыши, как их матери, вырастут непутевыми». Я не поняла смысла слов тети Нины, но они больно ударили меня в сердце. Я чувствовала, что она ругает меня. В чем я виновата? Я хорошая. Буря раздражения поднялась во мне. Я схватила кусок кирпича, но Валя вцепилась в мою руку. Тетя Нина отскочила и засмеялась довольная тем, что сделала мне пакость. Валя потащила меня домой. – Не обращай на нее внимания. Не показывай, что понимаешь ее кол-кости и обижаешься, а то она нарочно будет мучить тебя. Играй при ней в дурочку. Поняла? – учила Валя, заботливо вытирая мне слезы. СТЕПА Познакомилась со Степой случайно. Рано утром отправила меня мама Оля с запиской к родне. Натянула я шапку-милицейку с красным крестом наверху, длинным шарфом обмотала шею. Ботиночки-румынки одела мягкие, легкие. Не иду, приплясываю. Мне захотелось срезать путь и пройти огородами. Тропинка хорошая. Ее каждый день с пяти утра протаптывают рабочие, когда идут в первую смену. Еще темно. Звезды тускло смотрят сонными, туманными глазами. Навстречу идут женщины с пустыми ведрами. Старушка тащит сани полные сушняка. Перебрала немного. Тяжело ей. Остановилась отдохнуть, а санки сдвинуть уже не может. Сбросить лишнее бревнышко жалко. Вон откуда тащила! Я уперлась ногами в обледенелые камни, и мы вдвоем кое-как сдвинули деревянные сани. Теперь до следующего прохожего. Еще раз оглянулась на бабусю. Толстой веревкой перетянуты плечи и руки. Сильно наклонившись вперед, подметает дорогу черной широкой юбкой. Вдруг передо мной появился непонятный человек. Голова поверх шапки замотана рваным платком. На плечах женский балахон. На ногах огромные соломенные бахилы. Знаю, их называют эрзац-валенки. В них ноги человека казались толще его самого. Я успела заметить переброшенные через плечо солдатские ботинки и школьную тряпичную сумку. Такую носили трое из нашего класса. Им школа покупала одежду и обувь. Они обедали в пионерской комнате. И завод каждый день давал их семьям бесплатно пять литров пахты (молочный обрат), чтобы меньшие братья и сестры не пухли с голоду. За ужином рассказала деду про странного школьника. Оля предположила: «Может, он из иногородних?» (Так называли детей из близлежащих хуторов, которые посещали городские школы). Вскоре я «вычислила» (как сказал дед) незнакомца, когда приметила мальчика, выходившего из соседней мужской школы раздетым, с большой холщевой сумкой в руках. В субботу после уроков дед познакомился с ним, привел к нам домой и попросил рассказать о житье-бытье. Степа долго не хотел разговаривать, а когда я ушла на кухню, поведал деду, что хочет стать моряком и плавать в чужие страны. Мир хочет увидеть и маме привозить много вкусных вещей, чтобы она после детей миски не вылизывала. – Чьи у тебя солдатские ботинки? – Отчима, – понуро ответил Степа, и слезы покатились по худым щекам. Он наклонил голову и пытался незаметно стирать их пальцами. А ко-гда дед положил ему одну руку на голову, а другую на плечо, не выдержал, в голос заплакал: – Не хочет отчим, чтобы я учился. Говорит, хлеб свой не отрабатываю. А сколько я его ем? И одежу берегу. И после школы все по дому делаю. А уроки редко пропускаю, только когда с отчимом на подработки хожу пилить дрова или кому яму выкопать за харчи. Уроки устные по дороге учу. В школе раз прочту, а потом иду домой и повторяю. Путь дальний – четыре километра. А пишу в школе, на подоконнике, потому что отчим керосин не позволяет жечь. Но я все равно семь классов закончу! – Ты с моей родины, из Петровки? – Да. – Ну, так мы там почти все родня или, в крайнем случае, хорошие знакомые. Как мать зовут? – Настя. – Уж не Перова ли в девичестве? – Перова. – Ну, как же! Прадеда твоего знавал. За уши меня оттаскал как-то за шалость, – усмехнулся дед Яша, вспомнив что-то озорное, приятное, и позвал Олю: – Мать, отыщи мое довоенное полупальто. Потом достал старый, потертый в локтях китель, галифе (брюки военного покроя), валенки с дырками на пятках и одел все на Степу. – Годится! Валенки сумеешь сам залатать? – Сумею. – Ну и добро. А маме скажешь, что Александры Моисеевны сын в гости зазвал. Что же сам не попросил помощи? – Большой уж, попрошайничать. На следующей неделе дед пошел в РОНО «выбивать» Степану материальную помощь. ГОЛУБЬ Вышла погулять. Села на скамейку. Разглядываю людей, слушаю томное голубиное воркование. Меня заинтересовало скопление кошек около парка. Ого-го сколько их тут! Зачем здесь собрались? Еще одна кошка мелькнула перед глазами. Я за ней. У ограды, неподвижно, закрыв глаза, сидел на снегу голубь. Я потрогала его сухой травинкой. Он открыл глаза и шевельнулся. Тут на белой груди красивой кошечки я увидела пятно свежей крови и вздрогнула от неприятной догадки. Присмотрелась к другим кошкам: у одной передняя лапка розовая, у другой – нос. Сердце защемило. Вдруг огромная пушистая серая кошка, проскочив у меня между ног, бросилась на голубя и ударила лапой по голове. Голубь взмахнул крыльями, но взлететь не смог и завалился на бок, оголив рану. Я отпугнула кошку. Она сердито мяукнула и ощерилась. Белая, обогнув угол ограды, выскочила с другой стороны, но я и тут упредила нападение. С десяток кошек всех мастей с противным криком бросались на мои ноги. Я не знала, что кошки бывают такие агрессивные. Сначала было жалко их пинать, и я только прикрывала птицу. Но когда они когтями стали рвать мои новые шаровары, схватила палку и разогнала нахальную свору. Кошки отбежали на приличное расстояние. Я стою, кошки сидят. Я хожу, и кошки ходят рядом. Замерзла, но не от холода, оттого, что какая-то тоска навалилась. Светило яркое солнце, а на душе было пасмурно, неуютно. Что делать? Огляделась. Тихо. Безлюдно. Мне, конечно, не разрешат оставить у себя больную птицу. Взяла голубя на руки, грею. Мимо идет мужчина в рабочей одежде. – Дядя, помогите! – обратилась я в отчаянии. Он подбежал. – Что с тобой, дочка? – Кошки хотят съесть раненого голубя. Спасите его, пожалуйста. Он подумал мгновение, потом взял птицу и побежал по дорожке парка. Я за ним. Кошки за нами. У разноцветного домика он остановился. – Тут пионерский клуб. Хочешь, сама отнеси, а хочешь, я его на балкон детям подкину? – Я боюсь идти в незнакомый дом, – смущенно созналась я доброму дяде. Мужчина подбросил птицу и, улыбнувшись, пошел своим путем. Не знаю, сколько я простояла около клуба. Никто не выходил. Подошла к двери. За нею слышалась музыка и детские голоса. Преодолев робость, я открыла дверь. В комнате у верстаков работали школьники. Взрослый снял очки и с любопытством спросил: – Кого ищешь, девочка? – Ищу доброго человека, который возьмет раненого голубя. Мы с дядей его на балкон к вам подбросили. Его кошки хотят съесть. Ребята сорвались с места и бросились на балкон. Учитель недовольно покачал головой: – Осторожно, не все сразу. Когда самый большой мальчик внес голубя в комнату, я спросила: – Теперь я могу идти домой? – Иди. Мы отдадим его юннатам. Они в соседней комнате, – пообещали ребята. Солнце светило ярко и радостно. Мне хотелось с кем-то поговорить. На лавочке увидела мальчика. – Сколько тебе лет? – спросила я, присаживаясь рядом. – Пять, – солидно ответил он. – Ты еще маленький. – Нет, большой. Пять лет – это очень много. – Почему? – Потому, что три – это мало. Мне понравился ответ мальчика, и я продолжила разговор. – Один гуляешь? – Да. Я в снежки играл. – А как? – Кидал в спину друзьям. – А в лицо можно бросать? Мальчик задумался. – Можно, только если снежок мягкий, – сказал он, поежившись. Глаза его при этом грустно потемнели. – Ой, какой ты умный! – засмеялась я. – Так меня уже в детский сад оформляют, – радостно похвалился малыш. – А если бы ты нашел раненую птичку, что бы сделал? – Бабушке отнес бы. – Мне бы такую бабушку!—засмеялась я и помчалась дальше. Вижу, на асфальте лежит мальчик и рисует на снегу. – Нельзя лежать на холодном. Заболеешь, – заботливо сказала прохо-дившая мимо женщина. Мальчик встал. Но только она отошла, опять лег. Женщина, оглянулась и, увидев, что малыш снова лежит, закричала: «Назло мне лег, гадкий непослушный мальчишка!?» Тот вскочил и опустил глаза в землю. Когда сердитая тетя свернула за угол, я спросила удивленно: – Почему ты не послушался? Ты понимаешь, что она права? Мальчик долго молчал, потом ответил: – Я про это не думал. Мне просто удобно рисовать лежа. – Вот тебе длинная палка. Рисуй стоя, как я. Мальчик принялся ковырять в снегу палкой, а я вприпрыжку побежала домой. МЕТЕЛЬ Подружка Варя (она летом жила в нашем доме) дала мне книжку А. Гайдара и попросила в следующую субботу обязательно вернуть. Закончились занятия в школе, и я сразу пошла на остановку трамвая. Погода стояла ветреная. Поземка прикрывала серо-желтые сугробы на обочинах дороги неровным, тонким слоем чистого снега. Люди, уткнув носы в воротники и шарфы, торопливо ныряли в подворотни. Мне не хотелось стоять на остановке под пронизывающим ветром. Но ведь обещала… Трамвай двигался медленно, постоянно встряхивая, будто утрамбовывая и без того полный вагон. Вышла. Я первый раз в этом районе. Вспомнила слова подруги: «Легко найдешь. От остановки – направо. Доберешься до конца улицы, за ней увидишь поле и дома. Иди туда, никуда не сворачивая». Иду, иду, а конца улицы не видно. Бесконечная она, что ли? Вот и поле. Ветер рвет полы пальто и сечет лицо холодными льдинками. Прикрыв ладонью глаза, огляделась. Где же дома? Те, что у горизонта, едва различимы в белых вихрях. Ни тропинки, ни дороги к ним. Пошла напрямик. Чем дальше иду, тем глубже погружаются в снег ноги в ботиночках, отороченных мехом. Раз есть дома, значит должна быть нор-мальная дорога? Где же она? А сердитый ветер хлещет еще злее. Портфель кажется все тяжелее и тяжелее. Как назло рядом ни одного человека. Да и адреса не знаю. Стыдно спрашивать: «Где живет девочка Варя Клементьева?» Зацепилась за железку, вмерзшую в землю, упала и заскользила вниз. Оказывается, под снегом ледяная горка. Портфель раскрылся, из него посыпались книги и тетради. Самолетиком вылетел листок, на котором подруга объясняла, как найти ее дом. Бросилась ловить его, но ветер решил поиграть со мной! Он то подбрасывал листок, то спокойно укладывал на чистую, словно накрахмаленную скатерть поля. Наконец, я всем телом упала на злополучную записку и долго шарила в снегу. Нашла! Чернила растеклись, но я засунула листок в карман и поплелась собирать тетрадки и выкапывать из снега едва видимые мелкие школьные принадлежности. Закоченевшими пальцами кое-как застегнула портфель, села на него и стало мне так тоскливо и неуютно, что я тихонько завыла в тон ветру. Ноги в ботиночках отороченных мехом застыли. Руки превратились в кривые грабли. Мысли тоже заледенели. Я сгорбилась и замерла. Снег усилился. Серое, монотонное небо слилось с белой вьюгой. От солнца не осталось даже бледного расплывчатого пятнышка. Вокруг нет ничего кроме белой непроницаемой пелены густого мелкого снега. Я на маленьком снежном островке, в холодном, грустном царстве-государстве... Поскулила еще немного. И тут зло меня взяло. Если не верну книжку, значит, буду нечестная. Если не найду дом подружки, значит, я глупая. Достала план. Вот улица. Вот дома вдали. Все правильно. Вернулась к трамвайной остановке. Рассудила так: «Вправо уже ходила. Пойду теперь влево». Улица привела к прогалку. А за ним находилось несколько домов. Подошла. Вот те на! Ходила, чуть ли не на край света, а дом номер три оказался рядом! Варя встретила радостно: – Я боялась, что ты в буран пойдешь. И мама беспокоилась. Хотела к трамваю идти встречать. Но мы ведь о времени не договаривались. Долго петляла? – Все нормально. Только я в плане не разобралась, – смущенно созналась я. Варя взяла в руки листок. И я расхохоталась так, что в животе закололо. План-то я «вверх ногами» держала! Потом мы смеялись втроем. Мама Вари напоила меня чаем и совсем не сердилась, что книга немного промокла. Потом она проводила меня до трамвая. Каким же коротким показался мне обратный путь! ПОЧЕМУ? Сегодня воскресенье. Во дворе холодно и сумрачно. Пошла на соседнюю улицу. Здесь ребята катаются на санках и проволочных лыжах. Я в школьной одежде, поэтому не могу себе позволить съезжать с ледяной горки на новых шароварах. Стою и грустно смотрю на радостных детей. Своих санок у меня нет, а дети здесь не делятся с чужими. И почему-то напала на меня зеленая тоска. Прижалась к столбу, закрыла глаза и всплыло далекое… первая память об уколах… Мне третий год. Лежу на топчане, обшитом оранжевой клеенкой и скулю. Страшно, невообразимо страшно…. Я не знаю, что такое укол, но все плачут… и в комнате, и за дверью. Страх сковал душу и тело. Дрожит каждая клеточка, покалывают кончики пальцев, холодеют ноги. Я беспомощна перед надвигающейся неизвестностью, перед страшным словом «боль». Сжимаюсь в комок. От безысходности, не переставая, льются слезы. Я уже не всхлипываю, а просто вздрагиваю. Обессилела от волнения. Вокруг люди в белых халатах. Мелькнуло лицо молоденькой медсестры, совсем еще девочки. В нем столько сострадания и желания помочь! Потом оно пропало, и мне стало еще тоскливее. Закрыла глаза. Вдруг почувствовала, будто кто-то возится рядом. Приоткрыла опухшие глаза. Девочка почему-то оглядывалась и подкатывала к моему лицу два маленьких круглых желтых шарика. «Это витаминки. Пососи. Тебе станет легче», – сказала она шепотом и отошла к стене. В этот момент я почувствовала щемящую, пронзительную, до боли в сердце, благодарность. Сердце сжалось, потом расслабилось, и в груди потеплело. Страх отступил. Сквозь слезы улыбнулась добрым круглым, голубым глазам…. И с тех пор не боялась уколов... … Мне уже три года. Летним солнечным утром я вдруг обратила внимание на яркое многоцветье облаков и почувствовала прелесть окружающей природы. Мне стало удивительно радостно от тепла голубого неба, от яркой зелени сада и от того, что рядом бегали такие же, как я босоногие. А в пять лет я увидела сиреневые и фиолетовые листья осины. От восхищенья перехватило дыхание. Я была поражена удивительным сочетанием красок опавших листьев, осветивших сказочным светом лесную поляну. И в тот миг впервые поняла, что это – красиво. Открыв для себя очарование природы, я уже не могла безразлично пройти мимо склоненной к воде ветке ракиты, трепета березовых листьев, умытой дож-дем травы…. Отчего же так быстро я стала ко всему безразличной? Почему сейчас небо для меня блеклое, пустынное? Солнце противно раздражает глаза. Я стала глупее? Я – сорная трава на ветру? Так не должно быть! Вспомнила Петю, бабушку Дуню. Болью сжало сердце… Мне десять лет, меня никто никогда не любил, не обнимал как родную. Только жале-ли…. Так говорил Толян…. Вдруг представила всю свою жизнь с первого сентября и ужаснулась. Куда пропали мои мечты стать учительницей как Галя? Витек? Я не разговариваю с тобой об уроках, мне стыдно. Плохой у тебя друг. Родители заботятся обо мне, и теперь не надо думать о том, что будет завтра, через несколько лет. Они ведь у меня навсегда. Почему я сделалась такой дрянью? Я не хочу быть плохой! С завтрашнего дня попробую исправиться. Буду эти, чертовы буквы, выводить весь вечер… * Пришла из школы. Сразу села за уроки. На арифметику хватило терпения. По чистописанию буквы пошли вкривь и вкось. У большой буквы «О» никак не получается крючок вверху. А буква «Е» и вовсе выворачивает мне руку в другую сторону. Без разрешения написала в тетради четыре лишние строчки, но они выглядели еще противнее первых. Бросила ручку и ушла на улицу. Без толку стараться! Чем больше пишу, тем хуже получается. Все равно с Натальей Григорьевной я останусь троечницей. Вечером попросила у Оли рюмку кагора, чтобы легче за-снуть. Ночью грустные мысли не давали спать. Навоображала себе бог знает каких ужасов. Скулю: «Я же была доброй, старательной, серьезной. А теперь не думаю даже о папе Яше. Гоняю по улицам, и моя совесть еле-еле шевелится. Получаю двойки и не злюсь на себя, а спокойно виню во всем злую учительницу. Но от этого хуже только мне. Для Натальи Григорьевны главное, чтобы в школе не было происшествий, а, что у какой-то девчонки жизнь не получается, ей безразлично. Одним троечником больше. Только и всего». Тихонько пробралась на кухню и записала печальные строчки, которые со слезами вылились на бумагу. Утром, когда весь класс встал, здороваясь с учительницей, я тихо произнесла: «Даже черный бизон любит деток своих, Даже баба Яга лучше завучки нашей… Наталья Григорьевна грубо прервала меня, показала рукой на дверь и начала урок. Бреду по заснеженной улице под тяжелым грузом тоскливых мыслей. Мне плохо. Понимаю, что совсем пропадаю. Хоть с моста да в воду, только лед на реке. Жаль папу Яшу. Он меня любит и из-за меня может заболеть. Не сумела я стать хорошей дочкой. Господи! Научи меня. Только на тебя надежда. Иду, рассеянно слушаю тишину парка, бездумно разглядываю картину голубых теней на земле. Вдруг вижу под деревом на ослепительно белом снегу ярко красные капли. Вздрагиваю. Останавливаюсь. Гляжу вверх. На рябине стайка птиц деловито «потрошит» корзиночки ягод. Грустной улыбкой смахнула испуг. Вспомнила первую учительницу. Анна Ивановна! Я не могу без Вас! ОЖИДАНИЕ ПРАЗДНИКА Нас отпустили на каникулы. Вот, невезуха! Завтра Новый год, а на улице почти весь снег стаял. Окна плачут, им грустно. Они тоже ждут настоящего праздника – красивых узоров. Мне хочется чего-то радостного. Ни за что-то. За просто так. Раз! И вот тебе радость! Ну, хоть самую маленькую. Вот как бы звездочка упала с неба и принесла ее с собой …. В дверь постучали. Услышала голоса ребят нашего двора. Вот радость-то! – подумала, и побежала открывать дверь. – Родителей нет? Можно погреться? Мы промокли, – шумно загалдели они. – Заходите, но когда папа придет, разбегайтесь сразу, – предупредила я. – Он добрый, но больной, поэтому быстро устает и раздражается. Друзья разделись. Я разложила ботинки на теплые кирпичи плиты, а шаровары развесила на веревке. Кто сел на мой диван, кто на дорожке у теплой стены, кто под столом пристроился. Я принесла белого хлеба и поставила на плиту чайник. – Моя мама бегает по магазинам, подарки ищет. Я думаю, и твой отец сегодня поздно придет, – сказал Витя. – Ох! Как я прошлый Новый год встречал! Но Катя больше не дала ему и слова вымолвить, сама затараторила: – Мы на елку всегда шоколадные и леденцовые медальки вешаем. Их мама заранее покупает и на верхней полке в шкафу прячет. Так я каждый день подставляю стул и проверяю, лежат ли они на месте, а потом мечтаю, как мы будем их по одной срезать и долго-долго сосать. – А мне папа обещал в этом году лыжи подарить, и когда я нашел их под кроватью, такое облегчение было! Купил, не обманул. Всю неделю счастливый хожу, – сообщил Вовик. – А мне запомнился прошлый Новый год грустным, – сказал Ваня. – Мой папа нарядился дедом Морозом и вечером пришел порадовать моего младшего брата. Он подарил Васе игрушку и кулек конфет. Братик не столько конфетам был рад, сколько деду Морозу. Он подошел к нему и осторожно потрогал шубу, обшитую красным ситцем. Он даже как бы не дышал, и глядел на деда, не отрывая восхищенных глаз. И столько в них было радости, счастья. Васек перебирал маленькими пальчиками бороду деда, осторожно касался красного носа, потом закрыл глаза, прижался к деду Морозу и заулыбался. Дед Мороз взял его на руки и погладил по головке. Ну, тут Васек вообще оказался на вершине блаженства, осмелел и стал обнимать деда Мороза. И все было бы хорошо, только потом папа зашел к соседям и «перебрал» водки. А когда вернулся домой, то разделся на кухне и продолжал «праздновать». Утром Васек пришел на кухню, увидел одежду деда Мороза, а рядом с нею беспечно спящего папу, и будто онемел. Стоит, не шевелится. А потом как разревется, и ко мне с криком: «Обманули!» Долго я не мог его успокоить, так и заснул у меня на руках. – А когда ты узнал, что не настоящий дед Мороз в гости приходит, разве не переживал? – вмешался Вовик. – Нет, я как-то быстро понял, что он не может все дома обойти за день. Вон, какая наша страна огромная! – А я тоже страшно обиделась на родителей, когда узнала, что под елку они сами кладут подарки. Помню, кричала: «Не имеете права обманывать родного ребенка. Не любите меня!» Мама успокаивала и говорила: «Нам хотелось, чтобы ты дольше в сказке пожила, в мечте». «Нет, – кричала я, – не хочу такой радости. Лучше бы вы сразу сказали, что это от вас подарки, мне было бы приятней!» Я, наверное, целый год переживала, – со вздохом поделилась Галя. – А я всегда деду Морозу заранее говорила о своих желаниях. И вот как-то перед Новым годом залезла в бабушкину шкатулку и обнаружила там белые банты и резинового пупсенка в целлулоидной ванночке. Это было как раз то, о чем я мечтала в том году. Мне даже жарко стало от неприятного волнения. Почувствовала себя обманутой. Я положила все на место, и Новый год ожидала без прежней радости. Я ничего не сказала бабушке, но во мне что-то изменилось. Старше, что ли стала, поняла, что мое детство уходит. Я не обижалась на бабушку. Она старалась для меня, заранее покупала подарки. Новый год был веселый, и я быстро забыла про эту историю. А потом вспоминала без волнения, даже со смехом. А знаете, я все равно люблю сказки и верю в чудеса, – с мечтательной улыбкой говорила Лена. – А что тебе на прошлый Новый год дарили? – спросил меня Витя. Я задохнулась нахлынувшим волнением и сразу не сообразила, что бы соврать. Пауза затягивалась, и я пролепетала растерянно: – Не помню. Ребята в недоумении переглянулись. – Конфеты, – наконец выпалила я. – Просто съела и забыла. – А что ты родителям заказала на этот Новый год? – настойчиво допытывался Витя. – Ничего, – совсем смутилась я. – Зря, ты следующий раз много чего закажи. Глядишь, что-либо да получишь, – наставительно посоветовал Вовик. И тут увидел двух незнакомых мальчишек, тихо сидевших на кухне. – Вы же не из нашего двора! Как сюда попали!– всполошился он и воинственно потребовал незамедлительного ответа. – Мы хотим с вами дружить. Меня зовут Ваня Бартенев. А это мой двоюродный брат Костя Марчуков. Мы в одном классе учимся, – поспешно отрекомендовался один из них. – Расскажите, как вы провели прошлый Новый год? – обратилась я к новеньким, желая, на правах хозяйки, примирить ребят, – Впросак попали, – рассмеялся Ваня, который был худеньким. – Приметили мы на главной елке, что стоит на площади, среди игрушек ярко раскрашенный картонный сундучок с надписью «подарки». Каждый день ходили на него смотреть. Все ждали, кому он достанется. Дед Мороз и Снегурочка в награду за выступления ребят срезали с елки хлопушки, зверей всяких, а сундучок продолжал висеть и дразнить нас, притом не очень высоко. И вот в последний день каникул мы с Костей опять пришли к елке. Заветный сундучок был на месте и притягивал нас неимоверно. Тогда-то и возникла у нас идея заполучить его. «Завтра елку разберут. Кому он достанется? Взрослым? Несправедливо», – решили мы. – Это я так сказал, – недовольно возразил Костя. – А ты предложил вечером, когда стемнеет, устроить набег на елку. – Ты все забыл. Я придумал, как достать сундучок, – решительно перебил друга Ваня. – Хватит спорить. Рассказывайте, чем закончился поход за подарком, – разняла спорщиков Валя. – Ну, так вот, – продолжал Ваня, как ни в чем не бывало – пришли мы на площадь, подождали, пока люди разошлись и полезли на раскрашенный ящик, построенный вокруг елки. – Я первый влез на ящик, – поспешно уточнил Костя. – Только из-под веток ничего не было видно. Фонарики на елке уже отключили. – Не мешай рассказывать, – сердито толкнул товарища локтем в бок Ваня. – Я принес палку. Но сбросить сундучок у Кости все равно не получилось. Тогда я залез ему на плечи и, держась за ветки, дотянулся-таки до сундучка, и стал его сбивать. А тут, откуда ни возьмись – милиционер. Костя струхнул и говорит: «Слезай скорее». – Это ты испугался, заторопился и зацепился за провода гирлянды, – обиженно, с некоторой досадой проговорил Костя. – Да помолчи ты! Дай мне хоть раз самому высказаться, суфлер чертов. Не на уроке ведь, – вышел из себя Ваня и давай торопливо сыпать словами, словно горохом бросаться. – В общем, рухнули мы в снег под елку вместе с сундучком и гирляндой. Вскочили, схватили подарок и сразу поняли, что коробка пустая. И так нам обидно стало! И не потому, что ушиблись, а потому, что мечтали о нем все каникулы. Даже от милиционера убегать не хотелось. А он подошел к нам и говорит: «Ребята, вы осторожнее играйте. Здесь высокое напряжение. Приходите завтра, когда светло будет». Ну, мы и ушли, как говорится, «не солоно хлебавши». Зато дома нас ждал сюрприз. Приехал из Ленинграда дядя и привез нам обоим в подарок по бумажному сундучку. Правда, они были намного меньше того, что висел на елке, зато настоящие – полные конфет. Ваня, наконец, выдохся и Костя с удовольствием закончил: – Там было еще по два яблока и по два мандарина. Мы их сразу съели. Смутное волнение поселилось во мне. Подарят ли что-нибудь? Мне еще никогда в жизни на Новый год не дарили подарков. НОВОГОДНИЕ РАДОСТИ Дед Яша поднял меня с постели громкими веселыми возгласами: – Что же ты так рано заснула? Проспала праздничный ужин и Новый год. Иди скорее к елке за подарками. Сердце радостно затрепетало. В эту минуту меня не волновало, что купил папа. Главное – не забыл. Я развязала бант на большой картонной коробке, а там – целый ящик настоящих стеклянных елочных игрушек. Я побоялась вытаскивать их из бумажных гнезд, и только водила пальцем по ярким, разноцветным шарам, зайчикам, рыбкам, шпилям. Какое богатство! Я потерлась головой о дедово плечо. Он погладил меня по волосам. Мы поняли друг друга. – Это – тоже тебе, – он показал на стол. В огромном разноцветном сундучке я обнаружила ворох конфет и длинные, завернутые в прозрачные обертки свечки. – Зажигать их будем? – спросила я. – Это конфеты, – улыбнулся дед. – Бери следующую коробку. В ней – пряники в виде разных-разных зверей. От избытка чувств я не могла говорить, сидела молча, запустив одну руку в конфеты, другую – в пряники. – А вот самая большая радость этого года: я получил ордер на новую квартиру! Завтра переезжаем, – сказал дед и поднял рюмку с вином. Я не разделяла радости родителей. Мне и здесь было хорошо. Но за-кричала: «Ура!» НОВАЯ КВАРТИРА Ура! Мы – на новой квартире. Здорово! Теперь я пойду учиться в другую школу, к другой учительнице. Ура, ура! Все мои беды останутся в старом году. Ура! Ношусь по огромной пустой комнате. Целых двадцать метров! Широкие окна. Ванная, туалет. По коридору можно бегать. А на кухне электрическая плита. Не надо печку дровами топить. Правда, воды первый месяц не будет. Так сказали строители. Ничего. Где-то рядом, около частных домов, есть колодец. Я рада больше всех. Оля улыбается. Дед тоже. Только глаза у него грустные. Устал от волнения. Боялся, что опять сорвется. Трижды ордер другим доставался. – Так хотелось в хоромах с удобствами на старости лет пожить! Всю жизнь по казенным и чужим квартирам скитался. Последняя своя, но аварийная была. Часто думал, что могилой моей станет. Свершилось. Уважили ветерана гражданской войны, – торжественно закончил свою речь дед. Он трогал узорные стены, щупал белые двери и, задыхаясь, бормотал: – Неужели, она моя, неужели на самом деле! Слезы текли по его впалым щекам, руки дрожали. Я быстро разложила раскладушку. Дед, положив под голову шапку, прилег. Я налила ему лекарство и села рядом с ним на пол. ВЕДРО ВОДЫ – Принеси из колодца воды. Ведро с веревкой в коридоре, – сказала Оля таким тоном, будто просила подать из кухни кружку воды. Я оделась, привязала, как смогла, веревку к дужке ведра и отправилась вниз по узкой тропинке. Сруб колодца обледенел так, что на внутренних стенках образовалось «пузо». Веревка замелькала по ледяному наросту. Ведро гулко ударилось о воду. Я без труда вытащила его. Глянула, а воды там всего на четверть. Мало. Решила опять опустить ведро в колодец. А вылить воду не догадалась. Непростительная оплошность! Грубая веревка очень быстро заскользила по ладоням. Я с трудом удерживала ее. Рукам было горячо и больно, но я терпела. Наконец, ведро плюхнулось в воду. Взглянула на руки. Кожа на пальцах содрана, из ранок сочится кровь. Приложила снег. Защипало, но потом стало легче. Начала осторожно выбирать веревку. Ведро полное. Двумя руками тащить не очень тяжело. Но когда перехватывала и перенимала веревку одной рукой, то с трудом удерживала ведро. В какой-то момент у меня все-таки не хватило сил, и ведро стремительно понеслось вниз. Что делать? Оно может увлечь за собой всю веревку! Сообразила наступить на нее ногой. Но она выскользнула из-под ботинка. Тогда я быстро намотала ее конец на ботинок. Порядок! Тащу ведро, а тяжести не чувствую. Что такое? Оно осталось в воде! Вот невезуха! От Оли слышала, что «кошку», которой вытаскивают все, что попадает в колодец, берут у женщины, живущей рядом с остановкой автобуса. Отыскала ее. Хозяйка дала «кошку», но строго предупредила, чтобы я не уронила в воду редкий инструмент. Возилась я долго. Никак не удавалось поймать ведро. Наконец повезло. Вытаскиваю помаленьку. Но на половине пути оно соскочило. Опять терпеливо пытаюсь подцепить. Удалось. Тащу осторожно. Подняла до наледи на срубе. Гляжу, а «кошка» «когтем» зацепила ведро за рубчик на дне, и оно еле-еле держится. Пробую дотянуться до ведра. Лед мешает. Легла на сруб. Касаюсь пальцами, а схватить не получается. «Если сильнее наклонюсь, то сама могу упасть в колодец. Стоит ли какое-то ведро моей жизни? Черт с ним, пусть падает!» – разозлилась я. Руки замерзли, растертые пальцы болят. Неудачи совсем меня рас-строили. От обиды полились слезы. «В детдоме вдвоем одно ведро носили. Воду брали в бочке или бассейне. К колодцу нам даже подходить не разрешалось. Я же первый раз достаю воду! Могла бы показать, помочь мне. Ей видно и в голову не приходит, что для меня ведро такое тяжелое!»—сердилась я на Олю. Что стоять? Оля ждет. Сунула руки в карманы пальто, а там рукавицы! Надела. Повеселела. После многократных попыток все-таки удалось вытащить пустое ведро. «Кошку» сразу не отдала. Вдруг опять что-нибудь случится! Веревку к дужке крепко-накрепко привязала тремя узлами. И дальше действовала осторожно: подтяну немного ведро с водой, намотаю на ногу веревку и опять тяну. Кое-как дотащила ведро до наледи на срубе, а достать полное опять не могу. Потихоньку наклоняю ведро, и двумя руками осторожно поднимаю. Вода льется на ботинки и в колодец. Наконец, ведро на земле. Вернула «кошку» хозяйке и понесла воду домой. Поставила ведро на стул к плите и пробормотала: – Только полведра получилось. – Пока хватит, – ответила Оля. Что мне стоило первое ведро воды, никому не рассказала. Стертые руки старалась не совать в соль, когда помогала на кухне. ЗА ЧТО? Полезла под диван за дневником, чтобы поделиться с Витьком радостными событиями последней недели, но ничего там не обнаружила. Меня будто чем-то тяжелым, стукнули по голове. Даже зашатало. Присела на край дивана. Из носа хлынула кровь. Зажав нос, намочила тряпку холодной водой и легла на пол. Опыт в таких делах у меня был большой. В голове пусто. Только страдание в душе пронзительное, острое, болезненное. Отлежалась. Встала, оделась и, покачиваясь, пошла на улицу. Все плыло перед глазами. Нечеткие контуры домов и деревьев струились как отражения в быстротечной реке. Села на лавочку в дальнем углу молодого сада. Наверное, задремала на какое-то время, а может быть «вырубилась» из сознания. Не знаю. Очнулась. Встала. Трясусь мелкой дрожью. Зубы не могу сомкнуть. Рысью побежала домой. Не заболеть бы. Ноги заплетаются, голова гудит. Оля еще не вернулась. Выпила горячего чаю и молча легла в постель. На следующее утро спросила Олю: – Где мои вещи, что лежали под диваном? – На помойку выбросила. Зачем хлам в новой квартире держать? – ответила она, как всегда, бесцветным голосом. – Когда? – ужаснулась я. – Два дня назад, – спокойно сказала Оля, не замечая моего волнения. У меня не было сил говорить. Вчера еще теплилась маленькая надежда, что она просто переложила мои драгоценности в другое место. Пилотка, адреса друзей, письма Витьку, книга – подарок Ирины…. Сгорели на свалке? А дым улетел в царство черных облаков? Я не плакала. Только плечи прижимала к земле непосильная тяжесть потери очень дорогого.… ПРОЩАЙ, ПАПА ЯША Сегодня папа Яша собирает мои вещи. Я думала, что еду в деревню в гости. Но когда он взялся за портфель, поняла, что отправляюсь надолго. Значит, придется жить и учиться на новом месте? На меня свалилась масса эмоций: жаль расставаться с дедом, пугала неизвестность, необходимость привыкать к новой семье. Тяжело, тоскливо, беспокойно на душе. – Летом вернешься, – подбадривает меня дед. Глаза у него тоже красные. На следующий день дед Яша заболел гриппом. Я сидела возле него и гладила его горячую руку. Оля куда-то пропала на полдня. Вернулась со своей племянницей и сказала мне: – Поживешь у тети Фаины, а потом поедешь в деревню. Мне трудно с вами двоими управляться. – Я большая и могу помогать, – попыталась возразить я. Оля ответила жестко: – Не послушаешься, будешь спать на улице. Я оторопела и молча взяла свою сумку с одеждой. Раньше Оля такой не была. Дед лежал на кровати, свернувшись калачиком, подложив обе ладони под щеку. Он показался мне несчастным и выглядел, как больной обиженный ребенок. Его большие, даже в старости, голубые, глубоко запавшие глаза, смотрели грустно, безысходно. Почему-то мелькнула жуткая мысль: «Увижу ли еще?» В носу защекотало. Закусила губу, прижалась головой к слабому плечу деда, но тут же вскочила и, сдерживая слезы, пошла к выходу. С порога еще раз оглянулась. Почему я должна уезжать? Попросите остаться! Дед молчал и только чуть кивнул головой. Я потопталась на месте и с тяжелым сердцем переступила порог. Две недели на квартире тети Фаины я пребывала в странном состоя-нии. Не хотелось есть. Только пила. Беспокойно металась по комнате, не понимая, что меня так тревожит. Дед? Так он не первый раз болеет. Я не хотела гулять во дворе, и все время спрашивала тетю: «Когда отпустите к папе Яше?» Если бы знала новый адрес, давно сбежала бы. Но все произошло так неожиданно и быстро, что я не успела подумать о местонахождении новой квартиры. Помню только, что нас вместе с вещами, долго везли на грузовой машине. Вот тут видно дед и промерз. Наконец, тетя Фаина привезла меня домой. Я вбежала в квартиру. Тетя не вошла за мной. На диване сидели родственники из деревни. На столе стояла бутылка водки и кое-какая еда. Деда Яши не было. Незнакомый мужчина говорил: – Ссорились они громко. Хозяйка не хотела прописывать девочку. Хочу, говорит, в свое удовольствие пожить…. Угробила его молодая женушка. Кушать не давала. Раз зашел к нему, когда ее не было дома, а он запросил манной каши. Я сварил. Он глотал обжигаясь. Я все понял и спросил: – Может пионерский пост приставить к вам? – Не надо, – говорит, – сам себе эту судьбу определил. Вот теперь и наказан. Это кара Господня за мою первую супругу. Пора к ней отправляться, прощения просить. Я выскочила во двор. Боже мой! Ведь чувствовала, что больше не увижу папу, моего взрывного, доброго папу Яшу! Зачем вы остались в моей памяти слабым, со страхом в глазах перед черной неизвестностью небытия? Мой пустой безразличный взгляд скользил по остовам иззябших кустов, по хлипким прутикам молодого сада, по приземистым домикам и зданию старого автовокзала. Вдруг увидела на его крыше, залатанной, где обрезками ржавого железа, где лохматыми кусками толя (рубероида), высокую, стройную березку. Порывы ветра трепали ее кудри, изгибали ствол. А она опять распрямлялась. Как туда попала? Судьба занесла? За что держится? За полусгнившую крышу? Питается дождями? И не погибает! Почему-то захотелось сказать березе: «Я буду тебя помнить хорошо и долго»… Ко мне подошла старая женщина. – Я все про тебя знаю от Якова Ивановича. Не переживай. Ты будешь жить с очень хорошими людьми. На этот раз тебе повезет, – сказала она, и повела в мою квартиру. Откуда-то выскользнула Оля. Вид у нее был принужденный, натяну-тый. – Дайте мне на память хотя бы одну медаль папы Яши, – попросила я. – Мне они самой будут нужны, когда займусь переоформлением пенсии, – хмуро ответила Оля. «Хорошо, что я припрятала за обложкой дневника любимую фотографию. Я сама делала это снимок на Седьмое ноября фотоаппаратом одного нашего знакомого. Папа Яша на ней самый красивый», – подумала я. Моя сумка и портфель стояли вместе с чужим большим чемоданом. Смятенным детским умом я понимала, что больше никогда не вернусь сюда. Папа, я полюбила вас слабого, обыкновенного, но очень доброго. Вы научили меня любить. Зачем покинули меня? Я не плакала. Мне было все равно, куда, с кем, и зачем ехать. Когда мы отправились на вокзал, уже совсем стемнело. Добрая соседка прокричала мне вслед: «Все у тебя будет отлично! Ты будешь счастлива!» Я не поверила ей, но мне очень хотелось слушать эти слова.